Любовь материнская

Сайфуллин Булат

Любовь материнская

Часть первая

1

Осеннее, холодное утро покрыло росой пулемётные стволы и баки полевой походной кухни. Интенданты, покрикивая на лошадей, завозили фураж, продукты и фляги со спиртом — верный признак готовившегося наступления.

Второй номер пулемётного расчёта Фуад Валитов спал, прижавшись к колесу старой телеги у края опушки. Небольшая подстилка из соломы позволила создать довольно комфортные условия для ночлега под звёздным небом.

— Храмов, Бурый, Валитов — разгрузить телеги! — донёсся громкий приказ капитана. Зевая, он вынырнул из надвинутой до лба шинели и, отряхнувшись, медленно двинулся к обозу.

— И здесь поспать не дают, — с досадой пронеслось у него в голове.

Прошло уже три года, как его призвали в армию после первого курса авиационного института. Затем были голодные лагеря в марийских лесах, где он проходил курс молодого бойца Р.К.К.А.. И холодным ноябрьским вечером 1939 г. их ново сформированный батальон был погружен в «телячьи вагоны» воинского эшелона и отправлен на фронт в район Выборга. И теперь, беседуя со своими товарищами, он иногда замечал, что именно тот опыт самосохранения и различные солдатские хитрости, приобретённые ими в финской войне, существенно помогают им сегодня выжить, в более жестокой и бесчеловечной войне с фашистами. И все бойцы соглашались с этим, зная, как много погибло необстрелянных мальчишек, которые прямо с колёс прибывших эшелонов были брошены в самое пекло.

Летнее окружение и выход из него на три месяца прервало его переписку, и из дома не было никаких вестей.

— Как им там сейчас? — тяжело думал он. Младший брат в этом году уже окончил школу и ждал призывной повестки из военкомата.

Фуад представил тихие закабанные улицы Казани, старую школу на Булаке… Ах, Булак, мой, Булак!.. Это такая красота! Это что-то похожее на Венецианский канал или Фонтанку с перекинутыми мостами, но только намного роднее и теплее. Он представил себе вид на Булак из окна кабинета химии, где сидя у окна, ему было так приятно смотреть на его спокойные воды и тихо покачивающиеся лодки … Его учитель химии Пётр Васильевич Мартынов, уважаемый в городе педагог, рекомендательно настаивал на его поступлении на химфак университета. Но опьянённый героическими рекордами советских лётчиков и авиаконструкторов, он, вместе со своими одноклассниками Лёшкой Малаховым и Вилвучем Вайсманом, решил поступать в авиационный.

Вспомнилось, как Вайсман первый раз пришёл к ним в пятом классе. На перемене его окружили одноклассники.

— Ты что, новенький? Тебя как зовут? — спросил он его.

— Вилвуч, — робко ответил тот.

— А что это такое?

— Владимир Ильич Ленин Велел УЧиться.

— А меня— Вилвеж, — ответил ему Фуад, протягивая руку для знакомства.

— А что это такое?

— Владимир Ильич Ленин велел жениться! — ответил Фуад. И весь класс дружно рассмеялся.

Вайсман всегда старательно относился к учёбе в школе и вполне оправдывал данное ему родителями забавное имя.

Лёшка…Вилвуч… Его одноклассница красавица— Асия писала в своём последнем письме, что уже четверо их одноклассников пали на полях военных сражений. Среди них и Вилвуч, погибший где-то на Калининском фронте…

— Фляги и продукты в сарай заносите! Живее, пошевеливайтесь! — крикнул капитан.

Командование батальоном капитан принял всего лишь на прошлой неделе, после того, как майор Гаврилов «пал смертью храбрых» в боях под Новороссийском. Но сегодня он уже успешно справлялся со своими обязанностями.

В стороне остановилась полуторка, с которой стали выгружать ящики с боеприпасами, а ответственные тут же на месте раздавали патроны и гранаты бойцам. После вчерашнего пешего похода к этим позициям длиной километров в двадцать пять, ноги никак не хотели идти. В обязанности второго номера пулемётного расчёта, кроме личного оружия и имущества, входила и переноска станины «Максима», весом более двух пудов. Когда первый номер, вятчанин Фёдор Чепкунов, должен был нести ствол и коробки с пулемётными лентами. И таская это железо по лесам и оврагам, пулемётчик Фуад Валитов здорово притомился.

— Валет, тебе посылку прислали! — немного завистливо улыбаясь, окрикнул его Игнат Колдобин. Опять ты козырный оказался! Иди вон в тот сарай.

Кроме небольшой коробочки из дома, был послан также и денежный перевод. Мама, беспокоясь, выслала ему 30 рублей. Лишь много лет спустя, он узнал от сестры, что для отправки этих денег в те голодные дни, ей пришлось кое-что продать на базаре, в том числе и тёплые, вязаные чулки.

У кассира крупных купюр не оказалось и самое лучшее, что он мог предложить, это одну достоинством в три рубля, а остальные двадцать семь отсчитал по рублю. Делать нечего, но он и такому был рад. Он расстегнул нагрудный карман выцветшей гимнастёрки, где лежали его солдатская и имущественная книжки, и вложил деньги в блокнот.

В посланной мамой коробочке лежали вязанные шерстяные носки, кулёк конфетных драже и кусочек медового чак-чака. В уголке лежал белый носовой платок с завязанной в него молитвой из Корана и листок с маминым почерком, где она писала, чтобы эту молитву он всегда носил у сердца. А ещё было фото. На его обороте сестрёнка старательно вывела латинскими буквами *: «Дорогой сын и брат, Фуад! Посылаем тебе эту фотографию и ждём твоего скорейшего возвращения с победой над ненавистным врагом! Папа, мама, брат и твоя сестрёнка. 6/ХI— 1942.»

Он долго разглядывал чёрно-белый снимок своих родных улыбающимися глазами и ему так хотелось быть сейчас рядом с ними.

— Как они там? Голодно, наверное. Доппайка у них нет, его не на каждом заводе-то дают, а уж учителям в школах… А сестрёнка-то какая красавица стала! Только взгляд изменился, совсем не девичий, а какой-то мужественный, решительный, суровый.

Пишут, что брат устроился грузчиком на хлебный склад на соседней улице. И теперь, к его приходу с работы, мама стелет газеты на пол, где встряхивает от муки его спецовку, что позволяет приготовить какую-то похлёбку. Мама тоже сильно изменилась — похудела, осунулась, щёки провалились, а скулы стали сильно выступать. И глаза… очень тревожные и измученные. Но не смотря на голод, постоянные переживания, недосыпания и физическую усталость — всего того, что так старит лица женщин раньше срока, в них по-прежнему читалось врождённое чувство гордости и благородство. Отец мало чем изменился — также строг в одежде и в мыслях, только лицо потемнело и взгляд усталый…

— Третья, рота-а, станови-ись! — крикнул молоденький лейтенант. Все вскочили с мест, хватая винтовки. — Равня-яйсь, смир-рно-о!

Слушать боевую задачу! Товарищи красноармейцы, через час

выдвигаемся пешей колонной для закрепления на рубежах высоты 129 и 8 ,

что в трёх километрах отсюда. Наша задача: не дать противнику захватить высоту, тем самым не позволить ему вести обстрел по нашим позициям. Всем получить боекомплекты, комвзводов подойти для получения уточнений по маршруту движения.

*— до 1940 г. татарская письменность была построена на основе латинского алфавита

— А пожрать? — растерянно выкрикнул кто-то из строя.

— Сейчас вас накормят. На кухню уже дано распоряжение — командирам отвести взводы на кухню для приёма пищи.

— Ну, вот, опять начинается, — подумал он. Хорошо хоть что-то горячее сегодня попадёт в желудок.

Все свои немногочисленные фотографии он хранил в блокноте, где лежал и довоенный мамин фотопортрет. Фуад аккуратно вложил снимки в свой солдатский мини-альбом, сунул его в нагрудный карман гимнастёрки и стал собираться.

2

Взвод сосредоточился на высоте. Уже полчаса, как они вышли на исходные позиции и теперь вгрызались сапёрными лопатками в каменистый грунт, обустраивая огневые точки.

После осенних боёв из прежнего состава батальона осталась примерно четверть, остальные были из последнего пополнения. Командиры и комиссары пытались порой призывами поднять дух солдат. Но особых успехов в этих боях не наблюдалось, и потому настроение у бойцов было подавленным. Большинство из них были замкнуты в своём внутреннем мире и вообще не стремились к какой-то дружбе или общению между собой. Да и о какой дружбе можно говорить, когда голова забита только одной мыслью — останешься ты в живых или нет. Какое общение может быть после двадцати — тридцати километрового похода с сорокакилограммовым станком на плечах и постоянного недосыпания на голодный желудок? Когда остановившись на привал, ты шпалой падаешь на землю с надеждой хоть чуточку отдохнуть и выспаться!? А, кроме того, с кем дружить — то? Если того, с кем ты только что покурил, может уже через пять минут и в живых-то не будет? Чик— и всё!

Пока тащил станину «Максима» в гору — натёр шею и плечо. И теперь, при выцарапывании камней из земли, побаливающее плечо давало о себе знать.

Наконец укрепили бруствер и поставили пулемёт.

— Ну? Покурим что ли, тёзка, пока живы? — предложил Чепкунов.

— А я умирать не собираюсь! Ты вообще, когда-нибудь слышал о том, что как ты корабль назовёшь — так он и по-плы-вёт? — по слогам выговорил Фуад последнее слово, грустно смотря куда-то вдаль. У людей же… часто, черты характера и способности зависят от значения и смысла его имени. А Федюня, Фёдор, Федул — это совсем другие люди, — грустно и задумчиво произнес он. Фёдор — это «божий дар», а Федул — «раб божий, слуга». Когда я родился, меня родители Фуадом нарекли, что по-арабски означает «сердце, душа». Я же не называю тебя Абдулом, Фанисом или Фердоуси. Думается, ты — православный, не захотел бы ими быть. Так чего же ты меня крестишь, не спросив? Не тёзка я тебе! Фуад — я! Так и зови, как нарекли. Имя нетрудное — выговоришь! Карла Маркса и Фридриха Энгельса научился выговаривать — язык не сломал, значит и меня сможешь, — сказал он спокойно, не отрываясь взглядом от горизонта.

— Да, ты не обижайся, — осторожно пытался тот подлезть. — Ну, чего ты? По-татарски — Фуад, по-русски — Фёдор!? В России же живём!..

— А разве Россия это одни русские? — ответил он задумчиво, также глядя куда-то вдаль. Вот, ты уху варишь. Положишь в ведёрко рыбки речной, ершей для навара добавишь, лук, морковь, картошечки накрошишь, зелени всякой, посолишь… перемешаешь всё. Но не положи ты туда несколько маленьких горошин перца или пары листиков лаврушки — и у тебя совсем другое варево получится, совсем другой компот. Так и мы — в одном котле варимся, малые и большие народы — и хорошая уха получается, наваристая… Все народы — братья. Они — как пальцы на руке — все вместе и в кулак могут свернуться и на гитаре поиграть. А если играть на ней без пальца — то ничего толкового у тебя не выйдет — никакой гармонии, — сказал он со вздохом и замолчал, всё продолжая смотреть куда-то.

Затем привстал, огляделся: — Давай-ка, лучше камней спереди навалим — глядишь, вечером может и кипяточку попить удастся, — вздохнув, молвил он.

3

В три часа вечера, незадолго до наступления темноты, над головой раздались пронзительные визги мин.

— По местам, — крикнул командир.

Недолетая до траншеи метров пятьдесят, из земли стали вырываться большие клочья и разлетаться на куски. Немцы упорядоченно вели миномётный огонь, перенося удар то на пять-шесть метров влево, то вправо.

— Здорово кладут, сволочи. Будто в шахматы играют! — натягивая каску, проговорил Федя. Пригнувшись за щит пулемёта, он поглядывал на эти кренделя на поле боя.

— Вот теперь и покурим, — сказал Фуад. Думаю, минут 15-20 до атаки у нас будет.

Миномётный огонь скоро сменился артиллерийским. Где-то за лесом раздавались глухие удары, а через несколько секунд отзывались разрывами снарядов на склоне высоты. Над головой снова раздался пронзительный визг и все залегли на дно окопа. Два снаряда упали рядом с траншеей и все почувствовали дрожание земли под ногами. А один снаряд угодил рядом со сложенной каменной стенкой перед пулемётом. Несколько камней размером с ведро, словно футбольные мячи, взмыли вверх и, упав на землю, врассыпную покатились по склону. Пулемёт тоже присыпало вырванной землёй. Воздух наполнился запахом едкой серы и тучами пыли, а рот и нос был забит влажной землёй.

— Кхе-кхе-кхе… Как будто из могилы смотришь — а тебя закапывают, — кашляя, сказал Фёдор. Он сидел на корточках на дне окопа и посматривал наверх, откуда набрасывало вырванную землю, а через тучи пыли слабо пробивался свет.

Тфи-ии-ить, донг! Тфи-ии-ить, донг! — гулко падали снаряды, больно содрогая барабанные перепонки. И чтобы как-то уменьшить боль в ушах, перед самым «донг», всё время приходилось открывать рот, куда залетали разлетавшиеся песок и пыль, вызывая тем самым страшный кашель.

Через 20 минут артподготовка закончилась. Люди стали вылезать из окопов, отряхивая одежду. В небольшой, с растаявшим инеем ямке, размером с чайное блюдце, шипел осколок. Он был не больше вишни и от него ещё поднимался пар.

— А кому-то из нас он предназначался, — подумал Фуад.

На правом фланге кто-то стонал и звал санитаров. Командир пробежал по траншее, чтобы уточнить потери.

— Давайте, давайте! — заорал он. — Не стоим! Восстановить позицию — сейчас начнётся! — кинул он убегая.

Фуад бросился к разваленной каменной стенке, а Фёдор стал отваливать землю от пулемёта. На немецких позициях, до которых было около километра, начались скрытные шевеления — за деревьями и холмиками стали мелькать фигуры солдат. По цепи траншеи пронеслась команда «приготовиться к бою». Немцы приближались, но тут, из рощи на левом фланге, на полном скаку выскочило полторы сотни кавалеристов. Размахивая саблями и с криками «ура», они широким фронтом двинулись на выступавшую пехоту.

— Ура-а-а! — гулким эхом летело кавалерийское многоголосье. Чёрные бурки развевались позади скачущих всадников и из-под копыт конницы вылетали комья грязи и редкого снега. Но не успели они проскакать и четырёхсот метров, как шквал пулемётного огня фашистов обрушился на эскадрон. Косой свинцовый дождь просто косил всё подряд — ковыль, людей, лошадей… Бешено ржали раненные кони, падая и подминая под себя всадников, кричали истекающие кровью бойцы, командиры призывно командовали «вперёд» … захлёбываясь в крови, истошно хрипели лошади в предсмертных судорогах… А замаскированные штурмовые пулемёты всё поливали и поливали их. И уже через семь минут всё было кончено — ни один всадник не ушёл живым. Всё поле было покрыто конно-людским кровавым месивом, от которого, словно отлетающие души, поднимался пар и слышалось то ли слабое фырканье, то ли хрип.

С нашей стороны начался артобстрел. Снаряды падали в центр наступающих, как бы отсекая переднюю часть немцев от задней. Чтобы выскочить из зоны огня, фашисты рванулись к нашим траншеям.

— Огонь! — раздалась команда.

— Трах-тах-тах, — застучал пулемётчик. Фёдор, уже набитой рукою, короткими очередями молотил по шеренгам. Фуад, лежал на бруствере справа от него и, как ему полагалось, поправлял пулемётную ленту, изредка постреливая из своей трёхлинейной винтовочки.

— Бах! Раз…Бах! Два,… — считал он после каждого точного выстрела.

— Фьють-фьють, — пролетали рядом свинцовые воробушки. — Фьють-фьють, — весело верещали они.

Группа фашистов оторвалась от основной линии и короткими перебежками двинулась во фланг. Уже через несколько метров, за косогором, они бы становились вне зоны видимости. Чтобы не позволить им приблизиться Фуад сжал винтовку и ползком двинулся из окопа к крутому склону. Короткими перебежками, бросаясь и падая то влево, то вправо он приближался к косогору. Какая-то неведомая сила заставляла его до предела втянуть шею в плечи и пыталась посильнее придавить тело сверху так, что все передвижения были только на полусогнутых.

— Тфии-иить, — раздался над головой визг падающей мины. Фуад снова сжался на бегу и, вытянувшись, бросился в ближайшую воронку. Но прежде, чем он упал на её дно, одновременно со взрывом, почувствовал резкий толчок в грудь.

Донг! — разорвалось рядом и гулко отдалось в ушах. Он упал на дно и затих, облизывая высохшие губы.

— Фу-уу…, — облегчённо выдохнул он. — Вроде живой. Видимо, камнем по взрывной волне ударило, — подумал он, переводя дух. Ничего, значит повоюем ещё.

Шестеро немецких солдат, желавших подобраться к траншеям с фланга, пригнувшись, лезло наверх.

— Так…посмотрим, — шептал он, прижимаясь щекой к прикладу. Он навёл мушку на переднего и нажал на курок. Немец дёрнулся назад и, раскидывая руки в стороны, повалился на снег. Остальные тоже упали и залегли за телом убитого.

— Шесть, — произнёс Фуад.

— Чуга-чуга— чух, — шарахнула по краю воронки немецкая автоматная очередь, за ней другая.

Едва высунувшись одним глазом над краем своего убежища, он снова изловчился прицелиться и выстрелил по поднявшимся серым каскам.

— Бах-бах! — дважды дёрнулся приклад. Но не успел он произнести «восемь», как из-за его спины раздалась автоматная очередь ППШ. Комбат, укрытый плащ-палаткой, выскочил из траншеи и уверенными короткими очередями положил остальных фрицев…

Атака в центре тоже была отбита, и артобстрел с нашей стороны не дал противнику приблизиться для поддержки своей передовой линии.

Снова бегали санитары с носилками, снова командиры уточняли потери и раздавали патроны в темноте надвигавшейся ночи, а бойцы приходили в себя.

— Убереглись, — облегчённо вздохнул Фуад. — Аллага шокер! В молитвенной благодарности он вознёс руки к небу и раскрытыми ладонями провёл по лицу. — Аллаху акбар!.

— Слава тебе, господи! Убереглись, — осеняя себя тройным крестным знамением, молвил Федя.

Нервная напряжённость, заставляющая стучать сердце, как швейную машинку, постепенно сползала и грудь начинала свободно дышать. Тело, наконец-то, почувствовало расслабление, и кровь начинала свободно течь в давно уже знакомые ей каналы.

4

С наступлением ночи стало заметно холоднее. На какое время они здесь завязли, никому, кроме бога, известно не было. И поэтому некоторые отчаянные ребята, уже через час после боя, сбегали на кавалерийскую мясорубку и приволокли оттуда лошадиную ногу.

— Эх, пожрать бы, — мечтательно сказал Федя, кутаясь в суконную шинель у пулемёта. Затем потрогал ствол и добавил: — Горячий… Он открыл крышку ствола, куда обычно заливается вода, и стал набивать туда слипшийся зернистый снег.

— Что это у тебя? — спросил он, показывая на грудь. — Ты что ранен?

Из шинели, точно напротив сердца, торчал клок рваного сукна. Фуад расстегнул пуговицы и полез в карман гимнастёрки, в которой тоже была дырочка размером с фасоль. Небольшой осколок мины пробил всё, что было в кармане: письма, деньги, комсомольский билет, солдатскую книжку и даже часть блокнота с твёрдой обложкой… но фотография маминого портрета и семейное фото остались целыми и невредимыми. А рядом с ними, в пробитой в блокноте маленькой дырочке, лежал и сам зазубренный кусочек металла.

— Надо же… на самой материнской фотографии остановился, — недоумевая, сказал Фёдор. Да-а, — удивлённо почёсывал он затылок. Везёт же тебе!

— Нет, это она!.. Это меня материнская любовь спасла! Если бы не она — лежать бы мне давно в мёрзлой земле!

Фёдор снял с пояса зелёную фляжку, открутил пробку и протянул ему:

— Ну, что? За то, что мы живы?.. За то, что поперхнулись они, гавкая на нас? За победу! — тихо произнёс он.

Несколько глотков спирта обожгли горло и голодный желудок, и от этого тепла по телу пробежали мурашки.

— У-ух… Пожрать бы… — снова мечтательно протянул Федя.

Фуад вынул из вещмешка сухой паёк, который состоял из чёрного сухаря, напоминающего точильный камень, на котором значилась дата изготовления 1933 года. Перегрызть его зубами было невозможно. Не один солдат уже сломал свои зубы на этом деле. Поэтому Фёдор аккуратно завернул его в газету и положил на камень. Затем размахнулся и резко ударил по нему прикладом. Но сухарь не дрогнул.

— Ха, — снова обрушил он на него свой приклад. Сухарь преспокойненько лежал на начинающем крошиться камне и не поддавался.

— Ха-ха-ха-ха-а, — бешено застучал он по сухарю, выплёскивая всю свою злобу и нетерпение. Сухарь, не выдержав натиска, поддался и позволил отколоть с одной своей стороны три маленьких кусочка. Засунув сухарики в рот, они стали их сосать, стараясь размочить их в хлебную кашу, что также было делом не быстрым, но всё-таки, каким бы там ни было, питанием.

Затем Фуад достал из мешка бумажный свёрток и аккуратно развернув его, порезал ножом на маленькие квадратные кусочки.

— Угощайся! — тепло предложил он. Мама сегодня прислала.

— А что это такое?

— Чак-чак. Кушанье такое татарское… с мёдом.

Федя, уже давно истосковавшийся по сладкому, с наслаждением уминал золотистые кусочки. А Фуад держал кусочек чак-чака на ладони и медленно вдыхал его аромат, в котором чувствовался запах домашнего уюта и счастья, соединяющие его невидимой нитью с родным домом.

Появился комбат.

— Здравия желаем, товарищ…

— Сидите, сидите, — перебил он. Отдыхайте. Все целы?

— Все живы-здоровы, — ответил Чепкунов.

— А ты, Валитов, — герой! Как шары в лузу загоняешь! Сколько сегодня положил?

— Восемь насчитал, товарищ комбат, — улыбнулся он.

— Молодец, что сориентировался, когда те во фланг полезли! И ты, Чепкунов, хорошо строчил! Ну, готовьте дырочку для Красной звезды! Сегодня включу вас в наградной список, поздравляю!

— Служим Советскому Союзу, — вытянувшись, хором произнесли пулемётчики.

— Только… дырочка уже готова, — улыбаясь, заметил Федя. Вон, ему… и шинель, и гимнастёрку, и документы в кармане осколком пробило, а на материнской фотографии остановилось, — говорил он словно о волшебном чуде.

Фуад показывал капитану дырку на гимнастёрке, пробитые документы, деньги и блокнот, и невредимую фотографию материнского портрета. А капитан, сдвинув фуражку на затылок, удивлённо покачивал головой и думал: «Какой же везунчик этот парень! И насколько сильна должна быть материнская любовь, чтобы за тысячу километров отсюда остановить полёт, вгрызающегося в сердце её ребёнка, острого стального осколка. Сколько их теперь взывает Всевышнего встать на защиту её сына или дочери. Сколько их просит отвести беду от их детей и близких. Но он всё равно не сможет всех услышать. Видимо потому, что взывающих слишком много и кричат они слишком громко, перебивая и заглушая друг друга».

Часть вторая

1

Зима потихоньку брала своё. К утру стало ещё холоднее. И в промокших с вечера валенках стало прихватывать морозом портянки. Ночью удалось наломать немного веток в близлежащих кустах, чтобы накидать в углу окопа. Сидя на них, и прижавшись с Федей друг к другу спиной, удалось немного поспать под песню ноябрьского ветра. С утра уже было две атаки. Одна — немецкая, одна — наша.

На рассвете прилетели два Юнкерса, именуемые нашими «лапотниками» из— за неубирающихся шасси, и стали бомбить. Но в некоторых местах расстояние до противоположной стороны составляло всего 300-350 метров и самолёты несколько бомб положили своим. Причём одна бомба попала точно в штаб немецкого штурмового полка и разнесла его вдребезги.

Юнкерсы сначала издалека подлетали на высоте, с гулким и тяжёлым звуком мотора, как бы протяжно предупреждая: «Ве-езу-у-у, ве-езу-у-у, ве-езу-у-у…». В это время с земли коротко отзывались зенитки: «Ко-му?… ко-му?… ко-му?...», и упавший в пике самолет отвечал: «Ва-а-а-а-амм!»

Через час, справа от высоты выскочили несколько наших танков, в том числе и устаревший КВ-1 и Т-34, и стали палить по немецким дзотам. Но они быстро были подбиты из противотанковых ружей и артиллерии. А один танк просто застрял в грязи ещё не промёрзшего болота и, пытаясь выбраться из неё, сам завалился на бок. При попытке контратаки стреляющая из-за бугра наша артиллерия, накрыла своих на правом фланге и наступление также было сорвано.

Сейчас пока спокойно. Иногда постреливают снайперы и отдельные выстрелы с обеих сторон. На вчерашнюю мясорубку потихоньку слетается вороньё. Ходоки за мёрзлой кониной шли уже с пилой, а не со штык-ножом, как вчера вечером. Ранцы близлежащих убитых немцев были давно опустошены. А так как жрать было охота всем, то, несмотря на отдельные постреливания и приглядывания снайперов, некоторые отчаянные смельчаки всё же отправлялись в «конскую долину». Глядя на наших, немцы тоже стали подтягиваться к этому «холодильнику» со своего края.

Многие примелькавшиеся лица уже не попадались на глаза. К середине дня в батальоне оставалось около половины численного состава. А подкрепление всё не присылали.

Слева, откуда вчера из рощи выскакивали кавалеристы, снова двинулась конница численностью более двух сотен. Они неслись в развевающихся на ветру бурках и с обнажёнными наголо саблями. Снова покатилось их многоголосое «ура». Но не прошли они и половины расстояния, как весь эскадрон снова накрыли штурмовые пулемёты. Вороньё с карканьем сорвалось со стволов деревьев и закружило стаей, уходя подальше от выстрелов. Пулемёты всё палили и палили, палили и палили, палили и палили … А на поле снова кричали и матерились люди, ржали и хрипели, захлёбываясь в собственной крови, кони, гремели выстрелы и всё затягивалось едким, сернистым дымом…

Но вскоре всё утихло. И весь эскадрон в полном составе геройски лежал на поле боя, где плача от боли, ржала ни в чём неповинная раненная лошадь.

Фуад, зажмурил глаза, чтобы не видеть этого ужаса:

— Господи, ну, когда… когда же это всё кончится?

— Дела-а-а, — протяжно на выдохе молвил Федя, глядя на эту картину. — Будто лопату угля в топку кинули — все сгорели! И чего наша жизнь стоит? Копейка! — снова встревожено вздохнул он. — Положили!.. Всех вчистую положили!.. Да у нас на улице столько народу не живёт, сколько они здесь положили!!! Это кто же ими командует там, что они с шашками на дзоты прыгают? Это что за командиры такие?

— А ты думаешь наш комбат из военных? Хм… Он тоже — бывший директор школы. Большинство командиров, как и нашего майора, уже в начале войны убило, а командовать кому-то надо…

Да-а… отлетают, — сказал Фуад, глядя на груды тел.

Зиму всю, простояв, глупый скот и не знает —

Пожуёт ли весенней травы на обед.

Так и мы — умерев, к небесам отлетаем

И не знаем — есть жизнь в небесах или нет,

— философски закончил он.

— Как скот на скотобойню загнали! — не успокаивался Чепкунов. У нас даже на городской бойне такого не увидишь!.. Эх… Мясо — оно и есть мясо…пусть даже пушечное. Да-а… картина маслом…

Снова повисла тишина. Промёрзшие портянки всё больше и больше беспокоили. Фуад вспомнил о вчерашней посылке. Стащил с ног примёрзшие к валенкам портянки и достал из мешка сверток. Он держал в руках белые вязаные носки и гладил их как пушистого зайчика. И при мысли, что эти носки вязала его мама, он был готов расцеловать их. «Мама, мама… как же я люблю тебя. Спасибо тебе за всё, дорогая». В этот момент он уже не думал о недавней бойне. Вся душа его противилась этим кровожадным и варварским методам человеческих уничтожений, а всеми своими мыслями он снова был дома, рядом с самым дорогим ему человеком. Самое главное было то, что он до сих пор оставался жив. И сейчас, главной его задачей было выжить в этой жестокой и бесчеловечной войне и не огорчить маму.

В тёплых и сухих носках мир показался немножечко краше и веселее.

— Эх, если бы они только знали какой он герой! И что комбат пообещал наградить его орденом! Надо бы им письмо написать, что посылку получил, — подумал он.

Он представил себе с какой радостью будут его встречать домашние, а он бравый и гордый, с блестящим орденом на груди… И Сафия, скромно стоя в стороне, будет смущённо прятать глаза, улыбаясь и радуясь его возвращению. Сафия жила на соседней улице Сафьян. Они и раньше были знакомы, только не общались — она была младше его, а он просто не обращал внимания на девчонку с хвостиками. Они познакомились летом 39-го. Её отец прислал несколько книг для отца Фуада, нужных тому для работы. Фуад сразу обратил внимание на то, как эта маленькая девочка повзрослела и похорошела. «Интересно, почему он раньше не обращал на неё внимания?» — думал он. Он пригласил её в дом, сказав, что отца пока нет, и предложил подождать. Но та застенчиво опустила глаза и отказалась, попросив передать ему оказию.

А потом они случайно встретились у кинотеатра «Чаткы»*. И он провожал её после кино. Они сидели на берегу Кабана и увлечённо болтали о

всяком. И всё им казалось тогда таким чудесным и прекрасным, а жизнь такой долгой и долгой. Они даже и не целовались ни разу. Фуад вспомнил

погрузку в воинский эшелон на задворках казанского вокзала, слёзы и песни

провожающих… А в стороне, сжимая руки на груди, с грустными глазами

стояла Сафия, не решавшаяся подойти при его родителях. Ах, эти застенчивые, карие глаза… Увижу ли я вас?

2

В связи с последним попаданием в окружение его переписка прервалась. И мама писала, что Сафия, встретив её на улице, интересовалась — нет ли от него писем.

Фуад достал лист серой бумаги, присел в углу и, смачивая языком грифель химического карандаша, стал выводить: «Татарская АССР, г. Казань, ул. Тукаевская…»

— По местам всем! — крикнул уже с перевязанной рукой лейтенант. — Живей, живей, мать вашу! — уже орал он. — Приготовиться к отражению атаки! Не подведите, родные! Как говорится, всем кресты будут: кому на грудь — кому на тело!

— Тьфу, ты! Опять… не дают попу гулять! — ворчал он, укладывая вещи в брезентовый сидр. Рука его коснулась старого нагана. Он подобрал его месяц назад у одного убитого майора. Но, так как носить пистолет ему не полагалось по уставу, то он держал его в вещмешке, на всякий случай. Мало ли? А сейчас, если дело дойдёт до рукопашной, он мог бы и пригодиться. Фуад крутанул барабан револьвера, как бы убеждаясь в его исправности, и сунул наган за голенище.

— Давай, давай быстрее! Идут уже! — подгонял Федя.

Спереди на них, растянувшись в несколько шеренг, двинулась пехота.

— Вот, те-е, нате — хрен в томате!.. поглядывал он на это нашествие в смотровую прорезь пулемета. Интере-есно, Сонечка… как ты на этот курорт попала?! — пытался он как-то поддержать прибаутками себя и товарища.

В небе снова завизжали падающие мины. Начался обстрел наших позиций. Одна из мин попала точно в траншею метрах в тридцати от них и, у

*(тат.) — «Искра», название деревянного к/т, находившегося до войны на месте к/т им.Г.Тукая

стоящих рядом, не было никаких шансов остаться в живых. Из окопа только вылетело несколько дымящихся клочков ватных штанов и телогрейки солдат, но ветер быстро унес и дымок. Присев на дно окопа, они пережидали обстрел. Федя достал несколько гранат и положил их рядом с пулемётом.

— Тфи-иии-ть, донг! Тфи-иии-ть, донг! — ударяя по перепонкам, падали мины.

Фашисты приблизились уже на расстояние двухсот метров. И их миномётчики, опасаясь попадания по своим, прекратили обстрел.

— Примкнуть штыки! — понеслось по цепи.

Сердце колотилось бешеным скакуном. В душе откуда-то возникло чувство неожиданного страха. Адреналин всё вливался и вливался в кровь. Ещё недавно поверить в то, что он, такой молодой и сильный, может умереть в свои едва перешагнувшие двадцать, никак не хотелось верить и казалось таким нелогичным. Но лежащие на бруствере лоскуты солдатских ватников возвращали его в реальный мир. И страх всё более и более овладевал им.

— Бисмиллэхир-рахманир-рахим. Агуза билэхи…— зашептал он себе под нос молитву, нервно поправляя каску. — О, святая любовь материнская, защити меня от погибели невинной, — продолжал он по-татарски, прижимая руку к карману, где лежала недавно спасшая его фотография матери и молитва.

Прозвучала команда «огонь» и воздух сотрясся от многочисленных выстрелов винтовок и автоматов.

— Трах-тах-тах-тах-тах, — застучал Федя, кося немцев длинными очередями.

Немецкие автоматчики уже довольно близко подползли и, чтобы остановить их, Фуад кинул перед ними пару гранат. Но сзади на них напирали другие. Рядом раздался взрыв «лимонки» и несколько осколков вскользь «чикнули» ему по каске. Федя стоял ближе к взрыву, как бы прикрывая его собой, и осколки попали ему в руку и разбили плечо. Он сполз вниз, прижимая окровавленную руку к животу. Пулемёт замолчал. Почувствовав это, немцы тут же поднялись и бросились к окопам. И до них уже оставалось чуть-чуть, всего пару десятков шагов. Фуад бросился к пулемёту, обеими руками схватил ручки пулемёта и с сумасшедшим криком путника, сорвавшегося в бездонную горную пропасть, нажал на гашетку.

— А-а-а-э-а-э-а-а! — истерично орал он, поливая свинцом наступающего врага. — Э-а-а-э-а-э-а-а! — бешено строчил он налево и направо.

Это был крик сумасшедшего человека, иногда переходивший то в визг, то в бешеный вой. Безысходный крик цепляющегося за спасительную соломинку утопающего человека. Крик дикаря или животного, пытающегося своими агрессивными звуками напугать противника. И ценой промедления каждой секунды или неверного шага — была его жизнь. Которую те, что сейчас уже подползали, хотели незаконно отобрать, не обращая внимания ни на какие правила морали, гуманности и человечности.

Враг подползал и был уже и впереди, и слева, и справа. Стальной щит пулемёта принял на себя две автоматные очереди и отозвался лязгающим металлических звуком. Упавшая справа граната взрывной волной развалила сложенную каменную стенку и подняла облако пыли перед окопами.

— И здесь пронесло, — мелькнуло у него в голове.

Но в это время, неожиданно для него, замолк пулемёт. Пулемётная лента с пустыми гнёздами для патронов повисла, а автоматчики были уже так близко, что времени на перезарядку просто не оставалось. Фуад судорожно схватил винтовку. Но не успел он её даже выставить и направить вперёд, как на него сильным ударом сверху упало что-то тяжёлое. Он опрокинулся на спину и инстинктивно стал цепляться руками за это неизвестное. Широкоплечий и небритый русый немец сидел на нём верхом и пытался заломать ему руки, чтобы ударить десантным ножом. Немец был гораздо крупнее и сильнее его, а теснота траншеи не позволяла свалить его на бок. Ослабевая от его напора и задыхаясь от придавленной груди, он продолжал цепляться за руки немца.

— Фе-дя, Федя-я-я!.. — извивался он под тяжёлым немцем, сидящим на его груди. — Федя-я! — истошно орал он, зовя на помощь.

Ему удалось схватиться за запястье правой руки фашиста, в которой тот держал нож, а другая рука уже так ослабла, что не в силах была сопротивляться и сама опустилась вниз. Здоровяк освободившейся рукой стал наносить ему беспорядочные удары в челюсть, в нос, по голове. Но в это время опустившаяся рука Фуада сама, каким-то бессознательным движением, нырнула в голенище, выхватила оттуда наган и приставила его немцу в бок. Раздался глухой выстрел и здоровяк опрокинулся ему на лицо, испуская последние отголоски дыхания.

Фуад лежал и пытался хоть немного освободиться, чтобы поглубже вдохнуть живительного воздуха. Его руки были такими бессильными, что казались ему руками младенца. Они просто не слушались его. В них не было никакой жизненной силы, чтобы как-то спихнуть этого борова с себя. Щипало глаза. Лицо заливало потом и тёплой кровью убитого немца, сердце клокотало от переизбытка адреналина, руки дрожали в какой-то предсмертной агонии, а он всё никак не мог отдышаться, и очень хотелось пить. С трудом, теряя силы, он выполз из-под убитого здоровяка в узкой траншее. Со стеклянными, широко раскрытыми глазами, схватил автомат фрица и ничего не понимая, стал палить — лишь бы вперёд. Одна за другой из его автомата вылетали очереди, а он на вытянутых руках, словно косой на лугу, водил его стволом то влево, то вправо.

3

Атака была уже почти отбита и немцы стали отходить и отстреливаться одиночными выстрелами из карабинов и автоматов.

А дальше всё происходило как в замедленном кино. Ему показалось, что он видел, и даже сопровождал взглядом, полёт пули немецкого карабина. Раздался хлопок, затем сверкающий и заострённый конус, вращаясь вокруг своей оси, полетел к нему. Вот он глядит на его полёт и сопровождает взглядом. Остаётся всего метра полтора. Вот пуля остриём продавливает верхний слой шинели и вгрызается акульими зубами в грудь, только не слева, где в блокноте лежит заветная фотография, а с другой стороны. Из горла вырвался то ли одиночный кашель, то ли резкий выдох: — Хы-ыы! Хмурое небо стало ещё черней, в ногах появилась слабость, а очертания предметов стали терять резкость и напоминать взгляд через бабушкины очки.

— Что это? Может это только игра такая или чья-то шутка? — думал он. Ноги…ноги… Я хочу устоять на ногах в эти последние отголоски сознания, но их невозможно сдвинуть с места. Что со мной? Солнце… я хочу видеть солнце…

И, уже накренившееся вперёд,

тело падает вместе с отлетевшим куда-то наверх сознанием. И полный мрак накрыл весь мир в странной тишине…

— Что со мной? Я убит или ещё жив? А куда пропал свет? Может я ещё живой? Не было же никакой боли! Где я? Куда пропал Федя и командиры?

Как легко… как легко и приятно… ни войны, ни взрывов, ни выстрелов — блаженство. Как свободно дышится. Я никогда не испытывал такой лёгкости. Нет никакого чувства усталости, боли, чувства голода. От пояса до головы тело чувствуется большим воздушным шаром. Лёгким и пустым…ни сердца, ни лёгкого, ничего… лишь блаженная пустота…нирвана. Только иногда в груди что-то непонятное рвётся и мечется, желая выскочить наружу. Ну и пусть себе выскакивает. Без него же спокойнее.

— Иди сюда! — услышал он в темноте раскатывающийся эхом нежный голос.

Фуад посмотрел по сторонам, но никого рядом не было.

— Сюда-а, сюда-а! — донёсся до него другой весёлый девичий голос. — Хи-хи-хи, дурачок какой! — и оба голоса засмеялись.

Фуад снова посмотрел и снова никого не увидел. Но в душе не было и тени волнения или испуга. Там был то ли вакуум, то ли пустота, но иногда ещё что-то пыталось трепетаться подобно пойманной рыбе и рвалось к неизвестной свободе. Но уже реже.

— Вы что, в прятки со мной играете?

— Хи-хи-хи, — снова донеслось до него.

Впереди показались распахнутые ворота, из которых навстречу бил яркий свет.

— Иди сюда, не бойся! — всё звали его незнакомые голоса.

Фуад подошёл к воротам, но при выходе из темноты свет казался ему таким ярким, что он, зажмурившись, прикрыл глаза рукой и стал на ощупь медленно продвигаться ему навстречу. Он вышел из темноты и от яркого света долго не мог открыть глаза. Когда они немного привыкли, он увидел, что проём больших ворот больше походил на высокий пещерный лаз, расположенный в уступе неизвестной каменной скалы. Свет был очень ярким, но он не был солнечным светом. Скорее он напоминал дневной свет люминесцентной лампы, только более лёгкий и затянутый светлой сеточкой туманной дымки. Под ногами лежали серо-коричневые речные камни, обточенные водой, на которых местами лежали небольшие островки снега. Снег лежал до самого горного ручья или речки, шириной со среднюю деревенскую улицу. Его бурные, пенящиеся потоки, глубиной по колено, стекали с верхушек гор, увлекая за собой прохладные и прозрачные воды. Но, в отличие от этого берега, на противоположном — светило солнце, зеленела трава и цвели цветы, привлекающие к себе разноцветными окрасками.

— Ах, какая красота! Что это? Я никогда такого не видел! — удивлялся Фуад.

Разнообразие цветов было таких ярких и манящих окрасок, что ему захотелось непременно подойти и нарвать букет этого ароматного разноцветия. Птичьи трели, слышавшиеся с того берега, так завораживали и предвещали покой и наслаждение, что только глухой человек мог не попасть под чары этих сказочных пений.

— Сюда-а-а… иди сюда-а-а! — соблазнительно продолжали звать его за собой девичьи голоса. Он просто опьянел от такой красоты: напоминающие маки, большие алые цветы, фиолетовые, жёлтые, бардовые…такое разнообразие форм…

— Сюда-а…ну, что ты? Смелей! — снова звали его голоса на тот берег.

— Ой, дурачок, какой! — снова смеялись девчонки, своим задорным и раскатывающимся эхом, голосом.

— Ах, какая красота! — снова думал он. Его, словно мотылька, гипнотически тянуло на ту сторону, где не было ни взрывов, ни выстрелов. Выйти на залитый солнцем берег, лечь в мягкую и душистую мураву, чтобы насладиться, наконец, его запахами, теплом и птичьим пением. Он двинулся к реке.

— Остановись, сынок! — донёсся до него нервный, но знакомый голос. — Остановись! — устало повторил он с облегченным вздохом.

Он стал озираться по сторонам, не понимая, кто это с ним говорит. Но повернувшись назад, он вдруг увидел свою мать. Она была в том же самом платье, в котором вместе с ним снялась на фото на его первый день рождения в 22-м году и тяжело и часто дышала, будто после бега. Только теперь она была намного старее, а на её голове был повязан белый платок, какие надевают татарские женщины перед намазом.

— Мама? — удивился он. А что ты здесь делаешь? — растерянно спросил он.

— Пойдём, сынок, — тихо сказала она. — Ты должен вернуться.

— Подожди, мама! Посмотри — какая красота! — радостно, как бы нараспев, ответил он. — Давай, заглянем туда, — показал он глазами в сторону противоположного берега.

— Позже, сынок…позже! Ты ещё успеешь, а сейчас тебе надо торопиться!

— Хи-хи-хи, — снова ласкал его слух девичий смех. — Иди же скорей…ну, чего ты там?

— Куда торопиться? — спросил Фуад.

— Тебя там ждут и тебе надо идти обратно, — сказала она умоляющим тоном, едва сдерживая слёзы.

— Кто ждёт? — ничего не понимая, спросил он.

— Увидишь, — спокойно ответила она.

— Ну, хорошо…пойдём, — вздохнув, растерянно ответил он.

В груди снова что-то начинало клокотать и метаться. Он сделал несколько шагов к матери, но земля под ногами стала вздрагивать какими— то резкими толчками и поднялся резкий ветер. Он сначала закружил у его валенок, приподнимая длинный подол его холщовой рубашки, которая оказалась на нём вместо ватных штанов и шинели, затем стал подниматься всё выше и выше. Земля тряслась, а ветер кружил, поднимаясь к снежным сугробам на склоне скалы, пока не сорвал их. Снег лавиной покатился вниз и упал между ними, разбросав вокруг тысячи сверкающих искринок. Когда они улеглись — мамы уже не было. Он смотрел по сторонам и нигде не мог её увидеть.

— Сюда-а, сюда-а-а! Переходи скорей! Хи-хи-хи, — соблазняли своими приглашениями девушки.

— Не бойся, тут не глубоко, — спокойным и доверительным голосом звали незнакомки.

Фуад посмотрел на тот берег и его взгляд и разум снова были опьянены сказочной красотой. Ему непременно захотелось сейчас же перейти на тот берег, насладиться ароматами божественных цветов и узнать — кто это там всё смеётся. В груди уже всё успокоилось, и снова чувствовалась пустота и блаженство. Фуад повернулся к речке и двинулся к воде. Он сделал один шаг, второй…третий…

— Остановись, сынок! — почти уже кричала ему вдогонку мать.

Он обернулся. Мама стояла, подняв обе ладони вверх, как бы предостерегая его от неверного шага или неверного действия.

— Уф-ф, опять она…, разочарованно и устало произнёс невидимый девичий голос.

— Остановись! Не ходи туда! — уже кричала мама. — Ты не должен туда ходить, не должен! Понимаешь? — кричала мама разъярённой тигрицей, готовой всё сокрушить на своём пути.

Он смотрел ей в глаза и видел в них столько мольбы и решительности…

— Ты должен вернуться обратно! Тебя там ждут! — более мягким голосом настойчиво продолжила она. Она подошла к нему и взяла его за руку, моля, своими полными слёз, глазами. Затем не сильно, как обращается мама с малолетним ребёнком, давая ему право на первый шаг, нежно подтолкнула в обратную сторону. Зная, что этот шаг он должен был сделать сам. В груди снова начало что-то метаться. Оно билось то в одну, то в другую сторону и никак не находило себе покоя.

— Ты слышишь меня? — снова, уже начиная плакать, прокричала мать.

— Хорошо, мама…хорошо, — пытаясь её успокоить, произнёс он. — Пойдём, раз ждут! — нерешительно ответил он.

Она взяла его за руку и подвела к лазу в уступе скалы, откуда он недавно вышел.

— Иди же скорей, — снова, нежно подталкивая, сказала мама.

— А ты?

— Я тебя догоню…попозже. Иди и не оборачивайся! — решительно сказала она и скрылась за поворотом каменного уступа.

Он двинулся в темноту пещеры, но не проделал и нескольких шагов, как налетевший сзади ветер подхватил его и понёс во мраке, поднимая всё выше и выше…

4

Фуад с трудом приподнял слабые веки. Они были настолько слабы, что готовы были тут же захлопнуться, подобно крышке снарядного ящика.

— Пить, — произнёс он осипшим голосом, сквозь слипшиеся губы.

Он лежал на металлической койке, укрытый байковым одеялом, а белоснежная простыня приятно радовала глаз. Весёлый и радостный луч солнца, пробившийся сквозь высокие окна палаты, слепил его глаза, как тот загадочный свет на берегу ручья.

На стене были нарисованы сюжеты с изображением октябрят и пионеров. Видно было, что это бывшее школьное помещение, временно предоставленное под госпиталь, каких было полно в каждом городе. А на полу у койки стояли какие-то баночки с наклеенными на них бумажками.

— Пить, — снова слабо произнёс он.

— Сестра, сестра!.. — сорвался с соседней кровати парень с перевязанной рукой.

Прибежала няня и несколько чайных ложек воды, данные ей, помогли разжать спёкшиеся губы.

— Где я?

— В гошпитале, родной, в гошпитале, — ласково заглядывая ему в глаза, успокаивала она. И её глаза вдруг наполнились слезами.

— Третий день уже без сознания лежишь. Лёгкое прострелено…навылет. Но теперь всё, поправишься, — улыбалась она, вытирая платочком слёзы. — Операцию уже сделали, так что теперь — всё…даст бог, на поправку пойдёшь, — облегчённо вздохнула она. И всё её лицо осветилось радостной улыбкой.

— Ну, что…ёжик резиновый? — весело улыбаясь, потрепала его по короткой солдатской стрижке подошедшая медсестра. — Свистишь дырочкой? — подмигнула она. И не дожидаясь ответа добавила: — Ну и правильно…лучше свистеть, чем деревянным лежать! Залатали тебя! Так что будет теперь — кому на трубе дудеть!!! Гуля-ять бу-удем! — радостно воскликнула она, выходя из палаты.

Фуад тоже захотел ей улыбнуться, но это плохо получалось. Он хотел сейчас обнять эту жизнерадостную девушку, в знак благодарности за то, что может любоваться этим чудесным солнечным миром. Но сил едва хватило, чтобы только слегка пошевелить губами.

— Отдохни пока, касатик, а к ужину я тебе молочка тёплого принесу, — сказала няня, погладив его по руке.

К койке подошла девочка в школьной форме и пионерском галстуке.

— Дядя, давайте я Вам письмо напишу.

— Письмо? Письмо — это хорошо бы…, — с трудом выговорил он. Но лучше…дай мне… бумагу и карандаш… и помоги мне немного… приподняться. Я сам должен… написать это письмо.

Она приподняла ему подушку и помогла откинуться на спинку, поддерживая его. Затем взяла вырванный из школьной тетради лист и, подсунув под него учебник, положила ему на коленки. Фуад смочил языком кончик карандаша и слабой, дрожащей рукой вывел на нём латинскими буквами: «Sәlәm fronttan. Isәnmesez, kaderle tugannarьm: Әti, Әni, enem, senlem. Min usem isәn-sav…»*

 Казань, 15 января 2012 г.

* (тат.) — Привет с фронта. Здравствуйте дорогие родные: папа, мама, братишка, сестрёнка. Сам я жив-здоров…