Привет из Альбукерке

В Североамериканском городе Альбукерке,

штат Нью-Мексико, США, регулярно проводится

Международный фестиваль воздушных шаров.

— … я тебе, сынок, вот что скажу, ага… Бабка твоя, Аскольдовна, хорошая бабка была… Был у ней смысл, вона как! Понятие у ней было. А это по нонешним временам — чудо чудное, что твой ентернет… Ничего не скажу, хорошая бабка была, любезная… А что на похороны опоздал, так на то, говорится, воля небесная. Щас помянем как следовает, и всё тебе покажем в лучшем виде. И могилку её, и хозяйство, а ежели повезёт — и саму её увидишь… ежели повезёт. Тут ведь я тебе вот как скажу… Бабка твоя, Аскольдовна, одна у нас в Екрекублавке мужиков понимала. Жалела. И старЫх и молодых. На то она, Аскольдовна, личную сомбреру имела… Вон моя… или Вовкина… посядут на лавки и давай языком полоскать, а Аскольдовна — не-ет! Аскольдовна понятие имела, по воздуху могла летать… Ты, сынок, молодец, что помянуть приехал, а только прозевал ты свою удачу: ее живую надо было навещать, она б тебе ума отсыпала… А счас что? Была она живая — был ты внук, а померла она — стал ты сирота. Будешь теперь ходить и до старости по крупицам ума набираться…

Дед Макар прервал своё пространное выступление, начатое, по сути, ещё вчера в обед, в тот самый час, когда в забытой Богом и людьми деревне Екрекублавка, у обожжённых солнцем домов появился невысокий паренёк явно городского вида. Тогда-то старый Макар и улыбнулся понимающей улыбкой, и крякнул, будто давно ждал этого городского паренька, и ласково взял его за локоток, и начал своё выступление. Очень просто было старому Макару завладеть вниманием молодого паренька, а тем более здесь, в Екрекублавке, где небо такое низкое, фиолетовое круглый год; пашня глубокая, топкая; воздух душистый, манящий; а жители, что остались, весёлые и разговорчивые.

Да, паренёк был очень кстати, как бывает кстати бокальчик холодного пива душным летним вечерком. Он и опомниться не успел, как дед Макар под локоток незаметно повёл его вдоль выгоревших заборов и кустистых палисадников, обещая, что приведёт, куда просят, но привёл на колхозный мехдвор, где паренька сразу обступили шестеро очень загорелых местных мужчин. Как было не съежиться под пристальным взглядом этих шестерых усатых аборигенов, к тому же каждый из которых почему-то имел на голове настоящее мексиканское сомбреро и от этого поразительно напоминал кровожадных «мачо» из голливудских вестернов. Однако, после недолгой напряжённой паузы «мачо» вдруг заулыбались и, благодушно переглянувшись, хором воскликнули:

— Пох-х-о-о-ож! Росту малёха не хватает, а так — вылитый Альбукерке!

Мигом в теньке, на сколоченном из ящичных досок столике у щербатой кирпичной стены появилась здоровенная бутыль с плескающейся в ней зеленоватой жидкостью, звонкие стаканцы и даже шипящая сковородка с оладьями, а паренек, сломленный первым впечатлением, но догадавшийся, что местные его бить не собираются, даже не пробовал отказаться от протянутого стакана. Под одобрительные поздравления «с приездом» он, оглушённый неожиданной встречей, чокнулся полным стаканом с остальными, судорожно проглотил, сколько смог, и поперхнулся. Зеленоватое содержимое оказалось не похожим на ту отвратительную самогонку, что он пил осенью на студенческой «картошке», но «забирало» точно так же, а может, даже и с большим эффектом. Много ли нужно городскому студенту-первокурснику? Студент скажет: «Много!» А мы скажем студенту: «Родной! Пей свое пиво, а самогон оставь луженым глоткам…» Но это мы… А встретившие паренька на мехдворе усатые мужчины ничего такого ему не сказали. Наоборот, подбадривая, участливо пододвигая оловянную кружку с колодезной холодной водою, помогали запивать, подсовывали горяченькую оладушку на сковородке, ласково тыкали ею прямо в рот, мол, закушай, закушай, надо закусывать…

Так и протёк полный стакан в молодое тело.

Как-то всё сразу повеселело, украсилось звуками, и стоявшие в рядок на мехдворе остовы старой ржавой техники, вросшие в землю за годы реформ, показались затейливой экспозицией краеведческого музея. Добродушные усатые «мачо» вмиг оказались братьями, а также внезапно ставший родным дед Макар, хитро прищурившись на студента, по новой наполнил стаканы. Воодушевленный студент достал из кармана помятый конверт и, размахивая им, принялся объяснять причины своего появления, но, на удивление, тут же выяснилось, что причины эти были всем известны, причём, половина присутствующих воскликнула: «Да читали мы это письмо!», а вторая половина хором вместе с первой воскликнула: «Да писали мы это письмо!..», что несколько сбило студента с толку, однако, по причине хмельного воодушевления быстро проскочило куда-то мимо, на задний план. Короче говоря, после половины второго стакана, даже не доев оладушку, студент почувствовал сильнейшее расслабление и вдруг уснул. А пока он спит на заботливо подстеленной телогреечке, у нас есть время рассказать его историю до нынешнего момента. Хотя какая может быть у него история? История его коротка, как жизнь щенка, скажем мы в рифму. Так… родился, учился, ещё не женился…

Детство прошло, но ещё не оставило его окончательно. Детство играет в прятки, таится где-то по близости, но не выдаёт себя, лишь выглядывает иногда вечерами из-за подушки, перед сном. Первыми воспоминаниями являются сладкие леденцовые петушки, что торговали в период перестроечного полураспада чернявые кооперативщики, потом — красивая мама и весёлый, музицирующий на гитаре папа. Потом вместо папы чернявый кооперативщик Арон, огромный букет гладиолусов на первой школьной «линейке», а дальше — бестолковое взросление без событий и памяти.

Сейчас в голове у студента лежит пыль. Немного пляжного песка, немного битых горшков и толчёного бутылочного стекла, немного пыли с книжных полок… Ну, и пожалуй, всё. Хотя нет. Не всё. С недавних пор в скудные детские воспоминания паренька стали вплетаться тёплые руки неизвестной старой бабки, как теперь выяснилось — Аскольдовны, и всё чаще и чаще возникала в памяти длинная фигура отца, о котором он ровным счетом ничего не знал. Это очень томило паренька. Видимо, пришло время и он столкнулся с неизбежным желанием узнать чей он, но глупые условности и непонятные отговорки матери по-прежнему оставляли его в неведении. Он приезжал к матери из общаги и осторожно заводил разговор, но та ничего говорить про отца не хотела, а про бабку — тем более. Арона давно сменил Ашот, а других свидетелей не было, и никто не мог пролить свет на скребущие душу паренька чёрные пустоты.

И вдруг, как гром среди ясного неба, — письмо! Как оно нашло паренька в большом городе, в общежитии с временной пропиской, после стольких лет кромешного молчания? Да и вообще не лишним будет заметить, что это было первое полученное им письмо в жизни. И именно когда он так хотел найти эту связь!

Не понятно.

«Приезжай, внучек. Помираю. Хоть увидеть тебя одним глазочком». И обратный адрес — какая-то Екрекублавка.

Студент почему-то не спал всю ночь, а утром вместо экзаменационных консультаций отправился на вокзал. Сообразив, что без карты не обойтись, обзавёлся ею и отбыл в нужном направлении под размеренный стук колёс. Проведя в поезде сутки, он перебрался в автобус, потом в попутку, а потом пешком добрался до деревушки на берегу реки. Судя по карте, река была последним препятствием, но на удивление — ни моста, ни парома нигде не было. И вообще начались странности. Услышав вопрос «как попасть в Екрекублавку?» немногочисленные деревенские жители замыкались в себе и проходили мимо, так что студент даже начал немного психовать.

На счастье, ему попался совершенно пьянющий дядька на велосипеде, плывущий над землёй, сосредоточенно вращая педали. К раме велосипеда была привязана длинная коса, символизирующая трудовые будни велосипедиста. Несмотря на невменяемое состояние, он уверенно управлял двухколёсным другом и, сам того не замечая, игриво запускал ярких солнечных зайчиков блестящим на солнце, остро отточенным лезвием косы. «Интересно, смерть ездит на велосипеде?» — почему-то подумал студент и спросил про Екрекублавку. Услышав вопрос, дядька задумался, перестал крутить педали и упал. Упал плашмя, как оловянный солдатик на мотоцикле из детского набора, а студент, чувствуя в этом свою вину, попытался помочь ему подняться, но тот пожелал остаться на земле.

— Ттебе ттуда ннадо, да? — произнес велосипедист глядя полузакрытыми глазами примерно в середину меж стоящих напротив него двух студентов. — Ты шшо, сш… ума сшёл што ли?

Студент, зацепившись за появившуюся наконец-то возможность выяснить дорогу, развернул карту и показал на ней несуществующий мост, но дядька не дал договорить, а махнул рукой в сторону реки и произнес фразу из какой-то пьесы:

— А тты в курсе, малец, что оттуда не возвращаются?

Он опять помахал рукою в сторону реки и попробовал достать ногу из-под лежащего велосипеда.

— Сколько Аким на тот берег народу перевозил — ни один не вернулся… Какая-то х… там творится, — добавил он и многозначительно погрозил указательным пальцем студенту.

«Бред какой-то», — подумал студент и не стал ничего объяснять про заболевшую, но счастливо нашедшуюся бабушку, а терпеливо спросил: «Так мост-то где?», на что пыльный дядька, лишённый координации, но упорно шевелящийся под велосипедом, как навозный трудолюбивый жук, в пьяной обиде воскликнул: «Дда на здоровье! Хозяин — ббарин! Иди к Акиму, он тебя на тот берег за полтинник перевезёт. У него такса такая…» — И опять махнул в сторону реки.

Студент зажал в кулаке два червонца, смехотворно полагая, что сможет договориться о снижении таксы, но вердикт серым изваянием сидящего на берегу человека, оказавшегося Акимом, был чёток и неумолим, как счёт в ресторане:

— Пятьдесят целковых рублей! — сказал тот и, внимательно окинув расползающимся взглядом модный рюкзак студента, добавил: — И бутылка пива. Других условиев не будет!

То ли угадал Аким, то ли учуял, то ли сквозь рюкзак увидел, но пришлось студенту извлечь на свет теплую бутылку «Клинского» и приложить к пятидесяти рублям. Аким любовно взвесил пиво в руке, накрыл его влажной тряпочкой и взвалил на плечи два длинных деревянных весла, каждое из которых было покрашено в разный цвет. Одно было светло-коричневое, другое — бледно-голубое. «Такова местная палитра», — подумал студент и побрел вслед нетвёрдым шагам Акима, к маленькой лодочке у коротенького мостка. Расположившись на корме, он с неведомо от чего нарастающим внутренним дискомфортом проследил, как Аким, не произнося больше ни слова, принялся деловито грести. Конечно, студент предпринял попытку завести разговор, сказав что-то о ширине и красоте реки, но Аким только злобно сплюнул в воду и начал работать вёслами, всё более наращивая первоначальный темп. «Такова местная общительность», — подумал студент и огляделся по сторонам. Вокруг было спокойное движение воды, а вдалеке виднелся высокий берег с домишками наверху и бескрайние косогоры, чернеющие мозолистой пашней. «Такова местная пейзажность», — подумал студент и до самого берега ни о чём больше не думал.

Зато когда подплыли, голова его заработала на полную мощность и, нужно заметить, было от чего: возле самого берега Аким перестал грести и упёрся тяжёлым полупьяным взглядом в лицо студента:

— К берегу приставать не буду. Здесь прыгай… Здесь неглубоко.

Студент растерялся. Что-то нехорошее промелькнуло в его голове, кажется, об авантюрности затеи с путешествием и вообще о безрассудности отправляться одному чёрт знает куда… Чувствуя скрытую угрозу, но пока не понимая, из-за чего она возникла, студент робко вопросил, придав голосу максимум миролюбия и искреннего желания понять чужую проблему:

— А вообще-то… почему обязательно в воду?.. Можно вас спросить?..

— Нельзя! — грубо и без затей ответил Аким. — Я ж тебя не спрашиваю, на кой хрен ты прёшься в Екрекублавку!

— Так я ж и не скрываю! У меня бабушка заболела. Я еду навестить, — с готовностью попытался наладить диалог студент, но Аким перебил его: — А я будто не догадался, что заболела! Все вы больные… — и вдруг выхватив рюкзачок из рук паренька, швырнул его на песчаный берег. Рюкзак приземлился в считанных сантиметрах от шлёпающей прибрежной волны и завалился на бок. «Во попал-то…» — подумал студент, ничего толком не понимая, но и не пытаясь больше ничего понять полез из лодки в воду, со страхом глядя в пьяные, бессмысленные глаза Акима.

Место действительно оказалось неглубоким, но вода всё равно дошла студенту по самые карманы. Аким в полный рост стоял в лодке, как гитару держал в руках голубое весло и молча смотрел на студента. «Приду-у-у-рок!!!» — захотелось изо всей силы крикнуть студенту в сторону лодки, уносимой течением всё дальше и дальше, но вместо этого он почему-то вспомнил испанскую теннисистку и пробормотал тихонько себе под нос: «Вот Кончита Мартинес!..»

На берегу он отжал мокрые джинсовые штанины и побрёл вверх по косогору к екрекублавским домам, где и был встречен старым Макаром, а что было до половины второго стакана — вы уже знаете.

Что ж, допьём бутыль до конца! Побудем со студентом ещё немного.

Жирная, словно тропическая, муха разбудила студента своим жужжанием. Он медленно раскрыл глаза и увидел улыбающееся лицо деда Макара. На голову старого Макара было нахлобучено узорчатое сомбреро, а сам он выглядел каким-то одухотворённым и помолодевшим.

— Ну ты, брат, здоров поспать! — раздался звонкий голос сбоку и студент перевёл взгляд на рыжего мужика, усатого, как и все остальные. — Давай, давай, вставай, пристаканивайся! Аскольдовну-то толком не помянули-то!

Студент напрягся, услышав это предложение, но вдруг ощутил, что поводов для отказа «пристаканиться» внутри себя он не находит. Голова его была чиста и безболезненна, похмелье абсолютно не мучило, а полтора «убойных» стакана, выпитых накануне, не имели абсолютно никакого последствия.

Дед Макар по-прежнему неподвижно глядел в небо, а Рыжий налил из бутыли новый стакан до краёв и поставил перед студентом. «Вот так становятся алкоголиками», — подумал студент и выпил зеленоватую самогонку до дна. Присутствующие одобрительно вздохнули и залпом выпили своё.

— Ну как тебе наша тэкиловка? — улыбаясь спросил дед Макар, стягивая с головы сомбреро. — Чудо чудное! Что твой ентернет… Тута, брат, у нас целый ритуал — без тэкиловки никуда! Если что радость у тебя, подъем душевный, или, положим, беда… ну, тоска там, хандра какая, — всё, как следовает, чин чинарём, тэкиловку себе наливаешь, и было плохо — стало хорошо, было хорошо — стало ещё лучче! И голова не болит. Ни о чём не болит. Прямо благодать! И для здоровья, опять же, полезно. Вот ты сам посуди: у меня по старости и мотор шалит и почки. Ещё с тех времен, с советских… И цирроз у меня, и сыроз, и навоз, и чё только нету, а вот её выпью — так и полегше! Махонькую выпиваю — и полегше… А всё кто? Кому спасибо за ету лекарству? Аскольдовне, прах её в небо! Хорошая баба была. Подходяшшая… Вот я тебе так скажу, сынок: ежели б не Аскольдовна — ничего б здеся уже не было б…

— Да уж это точно! Если б Аскольдовна не постаралась — Альбукерке точно на свете не было б, — подтвердил один из усачей, очень похожий лицом на Рыжего, но только с чёрными как смоль волосами. Все подхватили эту мысль, загудели и само собой пришло понимание необходимости заново наполнить стаканы. Студент посмотрел по сторонам и вдруг жалостно обратился к мужикам:

— Отпустите меня, пожалуйста, а? Я только бабушку проведать приехал…

— Не спеши, проведаешь ещё, не волнуйся, — хором сказали рыжий и чернявый близнецы, — покуда тебя подготовить надо, чтоб ты обжился, понял что к чему… Надо ж постепенно, не с бухты-барахты. Как-никак, на родную землю прибыл, не в чужое место, во как. Небось, мамка-то рада была, что ты родину предков поехал смотреть?.. Оладушками, кстати, закушивай.

— Мама не знает, что я здесь, — задумчиво сказал студент, — я только на денёк хотел приехать…

— Вот и хорошо, что не знает. А мы знаем… — многозначительно заметил дед Макар. — А вот папка твой, небось, точно не против, что ты тут оказался. Рад, небось, что ты тута приехал!

Студент посмотрел на старого Макара исподлобья и хмуро сказал:

— Я отца своего не знаю. Я хотел про него у бабушки спросить. Мать про него ни разу хорошего не сказала, говорила, что он с пулей в голове…

— Э-э-э! — строго перебил паренька дед Макар. — У нас так не говорят! У нас говорят «с дыркой в голове», во как. И ты говори, как следовает. Обживайся и понимай, как надо. Оладушками закушивай давай.

Студент машинально взял со сковородки оладушку и горестно замолчал, но вдруг встрепенулся:

— То есть — как это: обживайся?! Я не могу! Мне домой надо. Мне экзамены надо сдавать.

— Всем экзамены надо сдавать, — медленно проговорил дед Макар. — Я, вон, думал давно все свои экзамены сдал, а оказалось — куда там! Век живи — век учись, не зря говорят. Думал, всё прошло, только смерть впереди, мать сыра земля… Ан нет! Наоборот все!

Старый Макар обнял руками сомбреро и мечтательно посмотрел в небо.

— Вот нынче все старое время хвалют, мол, хорошо было, застойно. Оно понятно — молодые были тогда, вот и хвалют. А ежели подумать — что видели? Сало да картошку, да винца на трёшку… Или вот ещё помню: то я на комбайне, то под комбайном. То на комбайне, то под комбайном. Разве ж я в небо тогда глядел? Разве ж небо раньше такое было? А щас ведь другое дело! Любо-дорого!

Студент настороженно посмотрел на небо, но ничего особенного там не увидел.

— Опять же — тэкиловки раньше не было. Простую самогонку жрали, да винище, — продолжил дед Макар, — а тэкиловка, она и болезнь лечит и хандру, и супца на ней можно сварить, и так попить, если жажда… Вот ты счас от неё хмелеешь — значит, она тебе как алкоголь заходит, как мадера, например; а будешь от нее трезветь — значит, она тебе как наоборот заходить станет. Тут как настроишься. Вот я мадеру люблю, а Вовка — беленькую, а кто — ещё чего, а всё из одной бутылки… Сечёшь?

Дед Макар замолк на мгновение, но тут же добавил с просящими нотками в голосе:

— Тебе, сынок, это в точности изучить надо, чтоб свойства не поменялись. Потому у нас на тебя надежда…

В это время рыжий близнец лениво поднялся из-за стола и, звонко плюнув на руки, принялся со всего маху лупить кувалдой по длинной распластанной по земле гусенице. Удары эхом зазвенели в ушах и дед Макар, не имея возможности перекричать этот шум, затих.

— Вот так на наших просторах делают из гусеницы бабочку! Пока кувалдой не грёбнешь — летать не будет! — проорал рыжий и, размахнувшись, нанёс ещё несколько тяжёлых ударов.

— Да хватит! Готово, кажись! Хорош! — обратился к нему чернявый близнец и скинул с себя жилетку, оголив широкую загорелую спину, на которой во всю её ширь был искусно вытатуирован разноцветный воздушный шар с фигурками людей в гондоле. Кроме этого, студент заметил на обратной стороне ладони чернявого, над костяшками кулака, татуировку в виде восходящего солнца с надписью «ЮГ». Тогда студент пригляделся ещё и вдруг рассмотрел на теле чернявого множество других татуировок, которые раньше почему-то не замечал.

— Ну что, мужики, взялись! — скомандовал татуированный дядька. — Хватай её родимую и потянули! Быстрей натянем — быстрей запустим!

Студент поднялся вместе со всеми и уставился на неподвижную грязную гусеницу, совершенно не понимая, куда её нужно «тянуть» и «запускать».

— А ты, студент, куда? — крикнул ему чернявый. — Посиди, отдыхай пока…

Студент послушно сел обратно за столик и стал следить, как мужики волокут гусеницу к старенькому трактору. Из всего хлама, стоящего аккуратным рядком на мехдворе, только этот древний гусеничный трактор создавал впечатление целостности.

Тем временем дед Макар подавился оладушкой, закашлялся и запил тэкиловкой из стакана.

— Так на чем я закончил свою искурсию? — спросил он студента сдавленным голосом. — Ага, вон я счас подолью манёха… так… Значить, колхоз наш назывался раньше «Путь Ильича»… Ага… Но то давно было. А потом, годов пятнадцать назад, в паводок речки разлились, а обратно не залились… Тоже чудо, что твой ентернет! И оба моста и посшибали! Такая катаклизма… Ага… Мост, конечно, людям нужон, да только кто строить будет? Вопрос века! Тута как раз страна развалилась, какие уж тута мосты… Так и живём до сих пор. Вон там у нас река, и вон там у нас река, а между ними наш колхоз. Та речка, которая за холмом, раньше Удавкой звалась, узенькая была, петляла, а как разлилась — мы все как раз на крышах сидели — так кто-то и ляпнул: вот, мол, разлилась как Парана… Так мы ее счас Параной и зовём. Кто — «Парана», а кто — «Пора нам»… Кто как… Разве такую ширь Удавкой теперь будешь звать? А эту, ближнюю речку, Альбукерке назвал Рио-Гранде… А попасть к нам можно только на лодке или вплавь, если доплывешь, конечно…

— А уехать отсюда как? — спросил студент.

— А уехать отсюдова желающих нет, — ответил дед Макар.

Студент поглядел, как поодаль шестеро мужиков натягивают гусеницу на ржавые тракторные колеса, окинул взглядом холмистую даль и вдруг стало ему отчего-то необыкновенно хорошо. «Тут жили мои предки», — ни с того ни с сего подумал студент и хлопнул полстаканчика тэкиловки. Старый Макар одобрительно покосился на него и улыбнулся:

— Во-о-от… Вижу — процесс пошёл, как говорила лысая голова в телевизоре. Вижу — начал обживаться. А оно, ведь, у нас как? — сам себя спросил старый Макар. — Оно, ведь, у нас через голову заходит. В голове вся сила. И так оно и должно быть. А нынче вон погляди, что получается… Особливо в городе у вас — умных много, а понимают не все. Понятия нету, сечёшь? Ум есть, а понятия нету! Просёк мою мыслю, студент?

Старый Макар внимательно посмотрел на паренька и поскрёб седую щетину. Студент ему ничего не ответил, а потом и вовсе отвлёкся на весёлую собаку, бегущую наискосок через мехдвор прямо к деду Макару.

— Бандерас! — потеплевшим голосом воскликнул старый Макар и принялся чесать голову подвывающего от удовольствия пса. — Какой хороший Бандерас! Ну? Как твоя служба «и опасна и трудна»?

Мужики во главе с рыжим и чернявым близнецами бросили ковыряться с гусеницей и тоже подошли к столу.

— Бандерас прибёг, значит, скоро Петрович появится, — сказал один из них. И действительно, тотчас в поле зрения возникла невысокая плотная фигура человека в милицейской форме и пошла наискосок по мехдвору, почти след в след, как бежала собака. Форма на человеке была обыкновенная, с погонами, но на голове было надето серо-голубое сомбреро с прикрученной кокардой внутренних войск.

— Это наш участковый, — пояснил дед Макар и крикнул человеку: — Эй, Петрович! Ну чё, нашел угонщиков?

Участковый Петрович шёл высоко задрав голову в небо, а положение правой руки было таковым, будто он держал в ней какие-то невидимые натянутые нити, уходящие далеко вверх. Сомбреро у него слезло на самый затылок и придавало ему сходство с Незнайкой из Солнечного города. По-прежнему глядя вверх и не опуская правую руку, он подошёл к столу.

— А куда ж они, убогие, денутся? Они у меня все под колпаком, — ответил он на вопрос старого Макара и протянул свободную левую руку над столом. В неё был моментально вложен налитый до краёв стаканец, который Петрович выпил с одним перерывом, переведя дух и утерев рукавом пушистые усы и вспотевший лоб. Проделав всё это не отрывая взгляда от неба, он поставил стакан на стол и, ни слова больше не говоря, пошёл дальше. Бандерас, кушавший в это время оладушки, быстро полакал налитую в миску тэкиловку и потрусил за Петровичем вслед.

— Ат Петрович красавец! — с нежностью сказал дед Макар. — Дело своё знает чудесно, что твой ентернет!

Присутствующие с уважением поглядели на удаляющуюся фигуру Петровича и по очереди сказали: «Да-а…», дескать, блюдёт Петрович отменно, нет вопросов.

— А я тоже трактор запущу, соляры раздобуду и буду пахать! — с энтузиазмом воскликнул рыжий близнец. Присутствующие и на этот раз по очереди сказали: «Да-а…», а дед Макар добавил еще: — Пахать нужно обязательно. Чтоб лучше росло. А мы уже давно не пахали. Оно, конечно, ежели б крайний срок подошел — он бы сам нам сказал, чтоб пахали. А не говорит пока, значит ещё малёха запас есть. А пахать нужно обязательно. Чтоб лучше росло.

— А я думал — косить нужно, чтобы лучше росло, — робко вставил студент, вспомнив, почему-то, стриженые столичные газоны.

— Вот вам, городским, — лишь бы косить! Косить вы умеете. Косите вы хорошо! — с недовольством в голосе сказал дед Макар. — Ничего, обживёшься — поймёшь, что к чему. Сказано было: чтоб лучше росло — пахать! А он знает, что говорит…

— Это председатель, что ли? — осмелился студент на уточнение.

— Типа того, — почему-то ухмыльнулся старый Макар, а остальные заулыбались, — это он все придумал. И как тэкиловку варить Акольдовне рассказал. И как в небо глядеть… А чтобы небо улыбалось — велел пахать землю. Земля должна цвести, чтобы небо улыбалось. Тогда между небом и землёй человеку хорошо будет, так он сказал… Ты выпей стаканчик-то, не стесняйся.

— Давай, давай! — подхватили остальные и ни с того, ни с сего вдруг прокричали: — Мир! Дружба! Фестиваль!

Тэкиловка пролилась во рты прохладным берёзовым соком и заметно повеселевший дед Макар, сочно крякнув, многозначительно хлопнул ладонями по коленям, окинул прищуренным глазом присутствующих и с явным удовольствием продолжил прерванный разговор:

— А мы-то думали он дурной вернулся! Думали, с головой у него беда! Из города все малость дурными возвращаются, это понятно. Так думали и этот тож. Аскольдовна говорила, он с высоты большой упал. Был где-то там… и упал. А потом, вроде как, обратно подался, в родные, то есть, пенаты… Ходил по деревне в своей шапке и твердил всё: Альбукерке, Альбукерке… Мы с тех пор и зовем его Альбукерке, уж все привыкли. А потом, когда разобрались что к чему, мы и деревню стали Альбукерке называть, а то Екрекублавка — как-то не по русски…

Под крики «Мир! Дружба! Фестиваль!» студент выпил ещё немного из вновь налитого стакана и, пережёвывая оладушку, решил блеснуть эрудицией:

— Так ведь Альбукерке — это где-то в Штатах, по-моему в Нью-Мексико.

— Есть где-то там… — снисходительно подтвердил старик. — Ну и шут с ним! Оно у них не настоящее. Название одно… А у нас оно в головах, вот тут, — постучал он себя по лбу длинным пальцем, — куда им…

Вдруг голоса стали стихать и разговор осёкся. Студент проследил взглядом, куда смотрели все остальные, и увидел приближающегося человека. Человек был очень высок и худощав, а на голове имел сомбреро, впрочем, как и все остальные из местных, исключая, пожалуй, одного только Бандераса. За спиной у подошедшего грифом вниз болталась гитара, а длинные волосы были небрежно собраны в сбившийся лошадиный хвост.

— Здорово, Альбукерке! — с почтением обратились к нему сидевшие за столом, один только студент растерялся и промолчал. Альбукерке щепотью захватил длинную бороду, заплетённую в тонкую косичку с красным вплетённым горошком на конце, и негромко, но очень проникновенно сказал:

— Небо должно облегчиться. В Альбукерке будет дождь. Ждите первого дождя. Пыль исчезнет — печаль исчезнет.

— А если печали и так нет? — бодро спросил чернявый близнец.

— Печаль всегда есть, — сказал Альбукерке и пошел с мехдвора прочь. Гитара декой билась о его поясницу, издавая глухой струнный звук при каждом шаге. Все проводили его взглядом и дед Макар тихонько сказал студенту:

— Это он всегда так говорит, про печаль-то, чтоб не сглазить.

Студент кивнул отяжелевшей головой и этим движением разнёс хмельное состояние по всему телу. Неожиданно ему стало непонятно, вечер сейчас или утро, и вопрос слетел с языка сам собой:

— А зачем вы все носите эти здоровенные шапки?

— А это — каждому по-своему, — улыбнулся рыжий. — Вот я одеваю от солнца, а он — от дождя. Кто-то — от скуки, кто-то — от страха, у каждого своя причина, каждый получает своё…

— Вот ежели ты, предположим, хочешь чего-то… Так почему бы этого и не получить?.. — вмешался в объяснения дед Макар. — Сечёшь мою мыслю, студент?

Студент больше ничего не «сёк», а пошатываясь встал из-за стола и сказал решительно:

— Покажите мне дом моей бабушки.

Усатые мужчины молча переглянулись и, вдруг вскочив как по команде, подхватили пьяного студента и, как носят поклонники своих кумиров, на вытянутых руках вперед ногами, потащили его с мехдвора. На широких ладонях их крепких рук студент вознёсся вверх лицом под голубеющее небо, с трудом напрягая шею, чтобы пьяная от тэкиловки голова не болталась и не кружилась из-за летящих в упор облаков. Было студенту легко и покойно. «Теперь я здесь навсегда, — подумалось ему, — навсегда…»

Он оказался на ногах возле неприметной калиточки и оглянулся на спутников.

— Нам с тобою нечего идти, — ободряюще сказал рыжий близнец и скромно добавил: — Мы только хотели тебе сказать… Та бутылка, что на мехдворе пили, — из последних запасов была. Ты уж это имей в виду…

На передний план вышел дед Макар и тоже сказал своё слово:

— Я тебе, сынок, вот что скажу. Аскольдовна, бабка твоя, с понятием баба была. Не могла она нас просто так оставить. Пока ты новую наваришь — время пройдет. Ты уж пошеруди тама, будь такой любезный… Должно, лежит чего… Дожидается. Я у ей спрашиваю давеча, мол, Аскольдовна, пошто нас оставила, а она кричит нешто, а мне снизу не слышно ничего…

Студент дослушал и, молча отвернувшись, отворил калитку. Во дворе оказался крепкий домишко без сеней, входная дверь которого вела прямо в небольшую, но очень светлую комнату. По два окна было в трёх стенах, а на полу под каждым из шести этих окон и на подоконниках тоже стояли горшки с кактусами.

Посередине комнаты за круглым столом неподвижно сидел Альбукерке. Несмотря на свой высокий рост, он был настолько незаметен в комнате, что студент даже вздрогнул, когда услышал его голос.

— Чаю будешь? С бутербродами? — спросил Альбукерке. — Чаю обязательно нужно попить.

Он достал из буфетика полную бутыль тэкиловки, две чашки и сковородку с оладьями.

— Это тебе, — протянул он конверт, — это рецепт. Выучи наизусть и сожги. Аскольдовна не дождалась тебя. Хотела сама хозяйство показать… А теперь мне придётся, хоть и не моё это занятие. Знала, что ты не успеешь. Поговорить хотела. А сейчас разве поговоришь? Наорёшься, как на стадионе, а толком ничего не услышишь — в небе сильный ветер. Слова сдувает… И вообще — с небом на первых порах не переборщи. Небо — сильное! Закрутит, в дыры дыхнёт — не до дела будет, а тебе о людях думать надо, о наследнике. Присматривай себе женщину, а с небом — успеется. Наладится и успеется.

Своим блаженным взглядом Альбукерке внимательно посмотрел в глаза студенту и длинная борода его, заплетённая в косичку, шевельнулась.

— И помни главное — людей очень тяжело делать счастливыми. Работы у тебя будет — не разогнёшься. И варить на всю деревню и за огородом смотреть… Пойдём покажу, а потом вернёшься за бутылкой, мужикам отдашь…

Альбукерке увлёк студента за собою и они оказались на заднем дворе, где студент застыл в оцепенении: огород у Аскольдовны длинной бесконечной полосой уходил вдаль, за горизонт, и росли на нём не свекла и не картошки, а высокие волосатые кактусы. Сплошная стена кактусов спускалась в ложбину, потом карабкалась на холм и терялась где-то далеко в небе, у берегов бурлящей Рио-Гранде. Когда студент очнулся и отвернулся от огорода, Альбукерке рядом уже не было. Тогда студент заглянул в дом, взял со стола бутыль с тэкиловкой и вышел на улицу.

Усатые мужчины и вместе с ними дед Макар встретили его с весёлым облегчением. Старый Макар бережно взял из рук студента бутыль и счастливо сказал:

— Мы в Аскольдовне не сомнивалися! И ты тож молодец! Альбукерке знал, кого на замену вызывать. Альбукерке всё знает! У вас, вишь ты, династия!

Он сделал несколько глотков прямо из горлышка и передал бутыль по кругу. Рыжий и чернявый, близнецы приложившись к бутылке по два раза, утёрли длинные, спускающиеся по щекам к шее усы, прокашлялись, и вдруг, довольно стройно запели. Они встали близко-близко друг к другу, так что их сомбреро касались полями, и, глядя в небо, завели тягучую песню, потёкшую в воздух каким-то странным, полупридурошным мотивом. Это была длинная-предлинная песнь, похожая на те, что певали когда-то русские бурлаки за работой, с множеством куплетов, с долгим сюжетом, с бесконечным описанием местных нравов, но от бурлацкой она всё же отличалась нарастающим темпом и оголтелой весёлостью мотива. Тщательно выводя слова пьяными голосами, они принялись ещё и приплясывать, в такт ударяя себя ладонями по подскакивающим коленцам:

Как у нашем Альбукерке

Приглянулся Ванька Верке,

Приглянулся Ванька Ирке,

Обе сохнуть по нему.

Но в башке у Ваньки — дырки,

На хрена ему те ирки,

На хрена ему те верки,

Вот я тоже не пойму!

Если есть в башке три дырки,

Или есть в башке две дырки,

Или есть одна хотя бы,

Но в размер большой дыры —

В нашем славном Альбукерке

Нам плевать, как дышат верки!

В наши дырки дышит небо!

И воздушные шары…

Натяни свое сомбреро

Ваня, Женя иль Валера,

Рассмотри большое небо,

Оцени его дары —

И сквозь дырки вместе с небом,

Вместе с облаком и ветром

Залетят, лаская нервы,

В ум нездешние миры!

…………………………

Ходит Ванька мимо Верки

По родному Альбукерке

Смотрит смело с-под сомбреро

На воздушные шары.

В нашем милом Альбукерке

Кроме Ирки, кроме Верки

Даже все пенсионерки

Знают правила игры:

Будет радость и удача,

И восьмая передача!

Станет жизнь твоя похожа

Ну почти на идеал!

Просто ты налей малёха,

Крикни в высь, что все неплохо,

Нахлобучь свою сомбреру

И исполни ритуал!

Мы натягивам сомбреро

Для полезного примера,

Тут у нас такая вера —

Видим в небе красоту.

Жахнешь стопочку мадеры,

Иль другой какой холеры,

Облачишься у сомбреры

И умчишься в высоту…

Студент, с булькающей тэкиловкой в голове, опустился на скамеечку у забора, отвлёкся от песни и вдруг вспомнил, что его так томило последние пол-часа.

— А почему в бабушкином доме за столом сидел этот… Альбукерке, а? — спросил он у старого Макара.

— А ты что ж, студент, до сих пор не смекнул? — недоумённо сказал дед Макар. — Ты — Аскольдовны внук, а он — Аскольдовны сын. Вот и смекай, чего он там сидел.

— Чего смекать-то?.. — переспросил студент и вдруг осёкся. Он сделал крепкий глоток из бутыли и бессмысленно уставился на разудало пляшущих близнецов. Танец их стал ещё энергичнее, разухабистее, движения приобрели какую-то даже замысловатость и в них студенту удалось разглядеть странную красоту. Близнецы орали пьяными голосами свою бесконечную песню и последними словами, что услышал студент перед тем, как песня наконец-то закончилась, были эти:

… Мы летим в аэростате

Над бурлящим Рио-Гранде,

В Альбукеркском нашем небе

Происходит фестиваль.

Мы летим в аэростате,

Как в родной шестой палате,

Мы не плачем о зарплате,

Нам неведома печаль!

Наши души в шоколаде,

Небо — в ярком маринаде,

Вместо закуси — оладьи,

А вокруг — большая даль.

Мы летим, как на параде,

Машут нам марины влади,

А не верки и не нади

Вот такая пастораль!..

После слова «пастораль» близнецы схватили ошалевшего студента и потащили по неровному распаханному полю вперёд, в самую верхнюю точку холма.

— В небо! В небо гляди! Видишь?! — заорали они ему.

Студент, пошатываясь, стоял в пыльном чернозёме и видел облака.

— Ага-а! — торжествующе пропели они. — Без шапки не увидишь!

Тогда они одели ему на голову сомбреро и он увидел.

Под ногами оказалась мягкая, неестественно зелёная трава, а над головой — яркое, ультрамариново-фиолетовое небо без облаков. А вместо облаков весь небосвод был заполнен разноцветными воздушными шарами. Студент, сбитый с толку неожиданно открывшейся картиной, смотрел ввысь завороженно, различал фигурки людей в корзинах воздушных шаров, видел, как они машут ему руками, даже слышал, как они что-то кричат. В замешательстве он так закинул голову вверх, что пошатнулся и чуть не упал на спину. Сомбреро слетело с головы и всё исчезло.

— Аскольдовну хоть увидел-то? На зелёном шару-то? — насмешливо спросил рыжий.

— Нет, — промычал студент, — не успел…

— Ничего, успеешь ещё… — хором пропели два брата-близнеца, поглядели сквозь студента друг на друга и задрали головы вверх.

— Печаль пройдёт с первым дождём, — улыбнулся небу чернявый близнец.

— Будет соляра — будем пахать… — твёрдо ответил ему рыжий брат.