Игры с зеркалами

Игры с зеркалами.

Автор: Рон Янсан

Увидеть в сне зеркало — знак возможного скорого

обмана или труднопреодолимых препятствий.

Толкователь снов. Густав Миллер. 1901 год

.

В поезде.

На столе лежал список вещей, которые могут мне понадобиться в дороге. Я рассматривал морщины на своих руках и думал о том, что никогда не обращал на них внимание. Когда мои руки успели так постареть? В окне, сквозь мое отражение сияли красно-желтые квадраты окон дома напротив. Возможно, там тоже кто-нибудь сморит сквозь себя в темноту? Возможно, ему так же страшно? Мыльница, зубная паста, щетка в футляре — предметы, у которых есть отдельный футляр, непроизвольно приобретают ценность!

Я опоздал и заскочил в первый попавшийся вагон. Пришлось проделать не малый путь против движения состава через лица, звуки и запах звериного стойла присущий региональным поездам. В очередном вагоне были только дети в сопровождении одной женщины, видимо их учительницы. Я дошёл до середины и только тогда обратил внимание на исключительную тишину, царившую в вокруг. Частицы вагонной пыли парили в воздухе, подсвеченные, как прожектором лучом холодного октябрьского солнца бьющего свозь грязные окна. Привычного стука колес не было слышно, как и шума, свойственного для такого скопления детей. Они, молча провожали меня пристальными взглядами. Женщина, отвернувшаяся к окну, была единственной кто не смотрел в мою сторону. Парадоксальность ситуации усилилась вместе с контрастом от перехода в следующий обычный вагон со всей его суетой. Я сел на свое место у окна и c облегчением закрыл глаза.

Прислонившись к холодному стеклу, я представил, что сейчас происходит за окном. Сначала разноцветная лента деревьев, прерываемая черными бороздами вспаханных полей, пара гигантских высоковольтных конструкций с провисшими проводами, снова деревья, шиферный забор, дом из красного кирпича, шлагбаум и будка стрелочника, несколько ворон слетевших с верхушки клена… Потом будет вокзал и город, в котором на центральной площади будет стоять раз тысячу крашеный танк и послевоенные постройки будут встречаться с дореволюционными. Старый, заброшенный причал будет напоминать мне о том, что когда-то этот город был портом, и в нем по— настоящему кипела жизнь.

В кафе.

До заселения в гостиницу оставалось еще много времени. Он сидел в переполненном кафе на центральный площади, пил чай и наблюдал за медленным вращением, стенда с десертами. Пол выложен разноцветной плиткой, пыльные цилиндрические светильники, бросали свет на витрину, бубнило радио, на столиках стояли искусственные цветы. Люди вокруг кивали, здоровались, громко переговаривались, складывается впечатление, что все друг друга знали. Румяный, пожилой мужчина улыбнулся кому-то за его спиной и пошёл дальше, неся чашку с чаем, женщина в длинном пальто, выходя, положила руку на плечо сидящему у дверей мужчине с газетой. Он начал лениво размышлять над тем, что может объединять всех этих людей, но мысль неохотно помаячила около возможности их профессионального родства и скользнула в привычную область рассуждений о неминуемости смерти, которая всех их, несомненно, объединит. “Почему я решила, что смогу? — внезапно спросил себя он, — почему я поверил?” И обычный поток сомнений снова накрыл его. По радио заиграла музыка, полная женщина в фартуке, за прилавком, достала телефон и посмотрела на экран, после чего перевела взгляд на настенные часы. Спитое, рано состарившееся лицо, выражало недоумение, из-под пестрой косынки выглядывали кончики седых волос. Широкая мужская спина закрыла ее, длинноволосый парень в вязаном свитере рассчитался, взял поднос и прошёл в зал, прижимая под рукой картонную папку. Прошел час, пришло время заселяться в гостиницу. Оставив чаевые, он забрал свой плащ со спинки стула и не спеша вышел на улицу. Когда за ним, звякнув колокольчиком, закрылась дверь, жизнь в кафе замерла. Кто-то продолжал говорить, но провалившись в неожиданную тишину, немедленно умолк. Пар, от мармита, медленно поднимался к потолку, радио наигрывало мелодию, десерты продолжали вращение. Капля конденсата стекала по хромированному корпусу кофейника, на зеркальной поверхности которого отражались оцепеневшие человеческие фигуры. Лицо каждого было обращено в сторону выхода.

В музее.

Я оставил вещи в номере и вышел из на улицу. Парк перед входом был весь запорошен первым нежным снегом. Лобовое стекло старой Волги, припаркованной у лестницы перед входом, было туго затянуто инеем. Деревья, нагота которых особенно выделялась на фоне застелившего землю снега, напоминали тянущиеся к небу гигантские корни. До остановки мне предстояло пройти несколько километров. Над парком нависло замершее колесо обозрения, на противоположной стороне озера человек кормил уток. Меня обогнала и остановилась, большая рыжая собака с мячом в зубах. Пока я приближался, она смотрела мне в глаза и не двигалась, выдыхая клубы пара в морозный воздух. Женский голос за моей спиной окликнул ее. Обернувшись, я увидел женщину в зеленом, старомодном пальто.

— Вы все правильно делаете, — сказала она наставительно.

Я пристально посмотрел на нее. Небрежно причесанная, бледная, красивая, с ярко красной помадой. Она затянулась сигаретой и продолжила:

— Не стоит останавливаться и показывать страх, животные это чувствуют...

Потом улыбнулась и добавила:

— И люди!

Мне не понравилась ее улыбка.

— Я и не собирался останавливаться!

У меня не получилось скрыть раздражение, но она не перестала улыбаться:

— Тогда счастливого пути!

Она позвала собаку и повернула в сторону озера. Собака выбежала на берег и начала лаять на уток, человек у озера невозмутимо продолжал их кормить, девушка шла по бетонной дорожке и курила, помахивая поводком.

К музею я ехал на старом оранжевом Икарусе, в таком городке он мог еще встретиться. До закрытия музея оставалось чуть меньше часа, а ехать было достаточно далеко, как я узнал из справочника, взятого в гостинице. В салоне, кроме меня, никого не было. Я готовил себя к тому, что многие из фотографий в музее, будут мне знакомы и возможно на некоторых я встречу самого себя в детстве. Мать, по просьбе местных деятелей культуры, предоставила музею практически весь семейный фотоархив. С многих фотографий были сделаны копии, некоторые оригиналы и масса газетных вырезок были переданы ею в дар. Автобус ехал лихо, дорога была пустая, прохожие на улицах почти не встречались. Мы свернули с центрального проспекта и заехали в неосвещенный туннель под мостом. На выезде, в свете фар промелькнула недостроенная высотка, заводская труба за бетонным забором, и череда однотипных жилых построек.

Здание музея выделялось из ряда двух этажных домов, только вывеской и мемориальной доской у входа "В этом доме родился и жил советский писатель, общественный деятель, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии… и т. д" Запах внутри был вполне ожидаемый, казенный и затхлый. По моей просьбе, пожилая смотрительницам музея, включила свет сразу в обоих небольших залах. Внутри все напоминало скорее жилую квартиру одинокого человека, у которого кроме воспоминаний ничего не осталось. В детстве я не испытывал особой гордости, когда в честь отца называли улицу в только что отстроенном промышленном городе или награждали очередным орденом. Другое дело, когда однажды правительственный кортеж из трех машин привез моего отца в школу, где он выступил с напутственным словом перед “советской молодежью” на последнем звонке. Тогда из обычного подростка я превратился в "сына того писателя" в глазах всех моих обидчиков, которых, как мне казалось, у меня было не сметное число. Я смотрю на вырезку из “Правды” вставленную в сосновую рамку, на которой он сидит в окружении школьников в крыльце дома пионеров. Уже тогда у него был избыточный вес, и маленькие тела детей казались еще меньше на его фоне. Вот на стене висит горн с выцветшим бордовым знаменем и золотой кистью, подаренный артековцеми. Фотография с Брежневым в золоченой рамке занимает центральное место над рабочим столом. Отец сосредоточенно смотрит в объектив, Брежнев, смеясь, закинул голову, у него руке дымит сигарета. Стол, обитый зеленым сукном, напоминает мне историю, рассказанную отцом в детстве, о мелком банковском служащем в царской России, который каждый день усиленно тер золотые червонцы о сукно, и потом ссыпал золотую пыль в карман, пока его не сослали за это в Сибирь. Золотая пыль.…Все мои воспоминания об отце, о том времени в каком-то смысле похожи на эту пыль. Впереди был еще один зал, но я не стал в него проходить, я вообще не мог здесь больше находиться. Удивленная смотрительница, уже одетая встретила меня у выхода, она вышла вместе со мной, заперев дверь, показала, где ближайшая остановка и попрощалась.

Само здание музея было деревянное, хотя фундамент, для укрепления ветхой коробки, был обложен кирпичом. Внутри красной точкой, светилась, лампа дежурного освещения. Оглядевшись, я открутил крышку бутыли, и резкий запах растворителя ударил мне в нос. Засунув носовой платок в горлышко, я несколько раз взмахнул бутылью пока не почувствовал пальцем влагу пропитавшую его. Действовал я машинально, нервно озираясь по сторонам. До последнего момента все это казалось мне абсолютно не возможным, даже теперь глядя на пламя горящей зажигалки я усомнился в реальности происходящего. Оглянувшись в последний раз, я метнул пылающую бутыль в окно. Пробив насквозь двойное стекло, она упала и взорвалась, отозвавшись глухим хлопком. Мне хотелось быть внутри и видеть, как пылающая масса разливается по деревянному полу и пляшущие тени начинают расти на стенах и потолке, как от жара трескается стекло и сворачиваясь, вспыхивают фотографии в рамках, как покрывается копотью и лопается, огромный гипсовый бюст отца стоящий на тумбе в центре зала.… Дрожь еще била меня, но я начал осознавать что произошло. Оставаться дольше было опасно. Я развернулся и быстрым шагом направился к остановке.

На катере.

Утром, открыв глаза, я не спешил вставать. Трещина на потолке медленно росла от стены к шарообразной оранжевой люстре, я смотрел на нее и пытался в своем сознании отделить странный сон от реальности, в которую вернулся. Мне приснилось беспорядочное нагромождение театральных декораций и реквизита, по которому, как по гигантской горе, я карабкался, отчаянно, что то разыскивая. Остервенело, разбрасывая изящные греческие торсы и каменные глыбы из пенопласта, крашенные золотые лиры, деревянные мечи и амфоры, бумажные лавровые венки и прочий пыльный бутафорский хлам я взобрался на самый верх. Оттуда я увидел, что гора находится на центральной площади древнего города, целые улицы которого тоже были декорациями. Среди обтянутых тканью одноэтажных домов с нарисованной каменной кладкой и окнами, храмов с картонными колонами и статуями, я увидел фигуры людей. Это были обычные магазинные манекены, изображавшие обнаженных мужчин, женщин и детей, застывших в статичных витринных позах. Голова каждого из них, была направлена в мою сторону. Я увидел, что держу в руках зеркало в тяжелой бронзовой оправе. Это был единственный настоящий предмет в моем сне. Я смахнул с зеркала пыль и увидел в нем лицо своего отца.

Сдавая ключ в фойе услышал фразу сказанную горничной кому-то по телефону — "Виновного не найдут… может это вообще замыкание, дом то старый ". Я стоял у стойки и наблюдал, как в аквариуме красная рыба методично собирает корм с поверхности мутной воды. Куски корма плавно оседают на дно с мелкими морскими камнями, безучастным оранжевым водолазом и останками затонувшего фрегата. Знакомая дрожь, на секунду пробежавшая по телу, отошла. Я знал что, для местных поджог музея писателя “М”, серьезное происшествие. Он родился здесь, и став известным на весь союз всегда приезжал на день города. Его любило старшее поколение, воспитанное на производственных романах, которые ежегодного выходили из-под его пера миллионными тиражами. Молодёжь знала благодаря названию центральной площади, памятнику и дому-музею, в который их водили в школе и который, сегодня ночью, я превратил в тлеющую груду мусора. Рыба, съев все хлопья на поверхности, опустилась на дно и замерла.

Скоро я уже был на месте. Катер замер у пристани, вместе с остальными, наполовину затонувшими судами, и только черный дым выходивший из его короткой трубы, говорил о том, что где то в его механических недрах еще есть жизнь. Он имел неподходящее имя: семь медных, едва различимых букв ГАГАРИН на покрытом ржавчиной корпусе. Конструкция, судьба которой неторопливо сновать по речной глади, по иронии, названа именем человека, покорившего космос. Меня всегда удивляло это несоответствие, когда неповоротливый как огромная оранжевая гусеница пассажирский автобус почему-то назывался Икаром. На палубе стоял всего один пассажир: старик в кепке с огромным мешком лука. Я зашел по трапу на палубу и присел на металлический ящик у борта с загадочной надпись Р 77.Из трюма поднялся парень в рваной тельняшке, не гладя на нас, он сошел на берег и отвязывал швартовой канат от кнехта. Катер, покачиваясь, начал медленно отходить от берега. Кто был за штурвалом видно не было, окно на капитанском мостике было затонированно, парень остался на берегу все это создавало мистическое ощущение что мы с стариком на катере одни. Что бы избежать возможного диалога в таких случаях, я сразу отвернулся в сторону кормы, он же молча закурил, облокотившись о край борта. По правой стороне река почти уходила за горизонт с едва различимыми контурами края косы, к которому мы плыли, по левую была пристань с пришвартованными судами разного калибра.

Мы проплывали мимо огромной, транспортной баржи. Большая ее часть находилась на суше, отчего была похожа на касатку, выброшенную на берег. За ней последовало хаотичное скопление грузовых понтонов, несколько уткнувшихся в берег, как стрелы, прогулочных катеров, ряд бетонных свай выглядывающих из воды и перевернутый на бок буксир с зияющими ребрами сквозь гнилую обшивку. Заканчивалась пристань вереницей, присосавшихся к берегу, старых хауз ботов. В окне одного из них я увидел по пояс обнаженного мужчину, он курил присев на подоконник и смотрел в нашу сторону. Мы почти проплыли мимо, когда за его спиной появилась из глубины комнаты, женщина. Обняв сзади мужчину, она помахала мне. Это была девушка из парка, я узнал ее, и будто в подтверждение моей догадки на верхнюю палубу хауз бота выбежала ее собака и начала яростно лаять в мою сторону. Мой спутник неподвижно стоял у борта, незримый капитан повернул штурвал и катер начал плавный поворот, отдаляясь от берега, что бы пересечь лиман. Какое то время нас преследовала стая чаек, видимо перепутав катер с рыболовецким баркасом. Холодное солнце и редкие клочья облаков застыли над горизонтом, лопасти где-то внизу ритмично перемалывали воду.

Воспоминая о произошедшем начинаются уже с того момента когда в доме появились люди в милицейской форме и наш дом перестал быть “нашим”. Не знакомые мне люди на каждом этаже, заплаканное лицо матери и вежливо задающий вопросы пожилой мужчина в штатском, который видимо был самым главным. Я сидел на подоконнике в кабинете и видел, как берут отпечатки пальцев у водителя отца и горничных, достают и бережно раскладывают в отдельные стопки рукописи из его бюро, составляют описи, пакуют и выносят из кабинета в коробках его личные вещи. Из окна было видно милицейское оцепление, несколько припаркованных под соснами Уазиков и скопление еще каких-то людей у парадного входа. Самая распространенная версия исчезновения отца было похищение. На тот момент, не было более известного человека в сфере культуры и более приближенного к власти, чем он. Некоторые из его биографов впоследствии писали, что организовать похищение человека такого масштаба могла только оппозиция либо кто-то из "правящей" партийной элиты на тот момент. Враги у него были с обеих сторон, поскольку у отца были реальные намерения и возможность занять пост министра культуры. Немецкий журналист, написавший целую книгу о его исчезновении, выдвигал свою версию, в которой помимо прочих, рассматривал возможность похищения и убийства западными спецслужбами. В любом случае, официальное расследование и не одна из предложенных версий так не дали ответа на вопрос, куда исчез мой отец, когда вышел из дома двенадцать лет назад. Спустя пол года после его исчезновения, мы с матерью окончательно смирились с мыслью, что его нет в живых, и что тот ад, в котором мы с ней оказались теперь и есть наша жизнь. Несмотря на протесты, мать отправили на принудительное лечение в психиатрическую больницу, а меня, до совершеннолетия, в детский дом. Все понимали, что происходит, но родственники и сторонники отца не могли ничего сделать. С матерью мы больше не встретились. Она покончила с собой. О том, что отец жив, я узнал вчера.

Мы проплыли половину пути, и контуры косы становились все отчетливей. Солнце еще не зашло, но сумерки уже подступали. Я достал из кармана сложенный лист бумаги, это была страница из газеты за прошлую неделю.

Страница была оборвана сверху и начиналась с слов “…. категорически отказался общаться с кем-либо из представителей прессы и телевиденья. По информации от местных жителей рыбацкого поселка, единственного населенного пункта на территории заповедника, с ними он так, же контактирует очень редко и ведет исключительно закрытый образ жизни. Поэтому для всех нас, по-прежнему остается загадкой, почему драматург N, общественный и политический деятель, принял решение поселиться в уединении в труднодоступной части заповедника расположенного в крайней точке Микенской косы. Что заставило его оставить творческую и политическую карьеру, а также семью, судьба которой, в особенности жены и несовершеннолетнего сына, сложилась впоследствии весьма драматично. Напомним что восемнадцать лет назад, N внезапно исчез по дороге из дома в международный аэропорт. На протяжении всех лет,N считался без вести пропавшим и все следственные мероприятия по его делу были давно прекращены. Отсутствие, какой либо конкретной информации из официальных источников дало повод для множества гипотез спекулятивного характера. И только на прошлой неделе поступила информация о том, один из членов группы ученых орнитологов, приехавших в заповедник для изучения редких видов птиц, утверждает, что узнал N в одном из местных жителей и предоставил несколько фотографий в качестве подтверждения. (см. ниже) Тот факт, что N избрал именно Микенскую косу для своего уединения так-же косвенно доказывает достоверность данной информации. Поскольку в тридцати километрах от косы, на другой стороне лимана, находится портовый город, в котором драматург родился и вырос…”

Снимок был сделан с метров двадцати, но мощная камера орнитолога позволила сделать однозначный вывод, тем более что рядом, для сравнения, они поместили одну из его ранних фотографий. Он очень похудел. Его бледность, высохшие руки, впалые, как у мертвеца, щеки и глаза — все это говорило о том, что он серьезно, возможно, неизлечимо болен. Он сидел на бревне в пол оборота, длинные седые волосы были завязаны на затылке, он был в рубашке, но на широких, острых как крылья плечах было накинуто пальто. Но даже в сидячем положении было видно, что он очень высокого роста. У него был какой-то новый, неизвестный мне взгляд. Когда то голубые глаза, теперь выцветшие, почти белые как у вареной рыбы, смотрели в объектив скорбно и с недоумением. Я смотрел на фотографию и ясно понимал, что его воскрешение, в очередной раз изменит мою жизнь, как когда-то это сделала со мной его смерть.

Коса.

Край косы был обширной заповедной зоной, покрытой сосновым лесом. Оба берега соединялись между собой, извилистой, обильно заросшей камышом речушкой. Рыбацкий поселок, о котором говорилось в газете, был группой из нескольких деревянных домов, у самого берега, объединенных длинным сараем и огородом. На берегу сушилась пара, перевернутых деревянных лодок, под деревом паслась на привязи тощая белая лошадь. На приветственный гудок клаксона катера из ближайшего дома вышел загорелый мужчина в светлом свитере и направился к нам по деревянному помосту. Оказалось, отец жил не в самом поселке, а в трех километрах от него, в глубине леса. Поскольку уже смеркалось, я не рискнул идти туда пешком и согласился доплыть на лодке по реке, которая протекала за поселком. Я обошелся без проводника, потому что только на развилке мне надо был сознательно направить лодку в правую сторону, весь остальной путь течение само неминуемо должно был привести меня к цели. Вода в реке была прозрачная, но начинало темнеть и морская трава на ее дне, все больше казалась огромной черной змеей, ползущей по дну. С обеих сторон реки рос камыш, я осторожно, подгребал, не имея представления о том, куда меня несет течение. Когда, на берегу все чаще стали встречаться в мраке огромные сосны, как сторожевые великаны нависшие над рекой, мне вспомнилась любимая сказка моей матери "Королевство кривых зеркал". В ней двух девочек не пускали в королевство два исполина с алебардами на входе, громогласно требуя от них символический ключ. Есть ключ у меня и что я скажу королю?

Лодка беззвучно рассекала воду, надо мной, в сумерках медленно вырастал лес, и река впадала, его густую тьму, как в океан. С похолоданием, все привычные лесные звуки умолкли, казалось, что все живое вокруг либо спит, либо умерло. Дна уже давно не было видно, и я представил себе, как парит трава, поддаваясь течению, как перекатываются прозрачные песчинки, обгоняя друг за друга, а труп, огромной речной стрекозы, обглоданный рыбами, запутался в траве как в сетях. Два потухших фасетчатых глаза и сломанное роскошное крыло, все плавно вторят движению травы.

На другом краю лодки сидела женщина. В полумраке тлел огонек сигареты в ее руке, она затянулась, выпустила дым и посмотрела мне в глаза.

— Так приятно плыть по течению! — произнесла она, опустив свободную руку в холодную воду. Ее глаза улыбались в ожидании моей реакции. Мне понадобилось некоторое время, что бы ответить.

— Это потому… что река… решает за тебя! — я говорил медленно, подавляя в голосе дрожь.

Ничего не ответив, она поежилась и укуталась в пальто.

— Одно плохо, не всегда знаешь, куда река решила тебя привести? — добавил я и вопросительно глянул на нее.

Она убрала волосы со лба и, запрокинув голову, посмотрела в небо. Там начали проявляться первые звезды.

— Но ведь мы оба знаем, что это не о тебе! — сказала она, продолжая смотреть вверх, — Не так ли?

Я не знал что ответить, уверенность в том что она говорит правду и полное непонимание того что происходит, овладели мной. Инстинктивно я встал, лодка покачнулась, и прозвучало несколько звонких всплесков, подчеркнувших тишину своей отчетливостью.

И только тогда я увидел, что густой сосновый лес, плотно окружавший, нас медленно расступился, перерастая в равнину, усеянную поваленными деревьями. По обе стороны реки, до самого горизонта, пни хаотично разбросанных стволов сосен, зияли вывернутой на изнанку жёлтой древесиной. Женщина, не отрываясь, смотрела на меня, пар от ее дыхания, растворялся в морозном воздухе. Вернулся утренний снегопад, снежинки падали, в реку мгновенно растворяясь в ней, у берега вода покрылась льдом. Похолодало неожиданно быстро. Треск от того, как лодка ломает тонкую ледяную корку, нарастал.

Мы снова встретились взглядом, из-за поднятого ворота, видны были только ее улыбающиеся глаза.

— Похоже, река решила, что ты приплыл! — проговорила она с насмешкой.

Я посмотрел за ее спину, и увидел как темная тропинка воды, по которой лодка должна плыть дальше, стремительно зарастает льдом. Снегопад усилился и начал подниматься ветер, превращая его в метель. Впереди, посередине замерзшей реки, на деревянных сваях, стоял, дом моего отца. Этот дом был из моего детства. Из дерева, с двухскатной крышей, большими окнами и верандой. Я осторожно шагнул за борт, на лед, пробуя его на прочность и обернулся. Женщина в лодке молча смотрела на меня. Она не улыбалась. Сделав несколько неуверенных шагов я услышал только трассирующий звук, расходящийся по льду. Он был твердым. На первом этаже загорелся свет. Я поднял ворот плаща и направился к дому. Я не оборачивался.

Дома.

Отец сидел за столом в абсолютно пустой комнате. Перед ним стояла его печатная машинка, из которой он, аккуратно, доставал страницу с текстом. Я стоял на пороге не зная, что делать дальше. Не глянув в мою сторону, он вытянул руку с страницей перед собой, поправил очки и прочитал:

— Как то я загнал себе в запястье занозу,…очень глубоко! Мне было больно…и страшно! — прочитав это он, мельком, посмотрел на меня и продолжил:

— Я боялся, что поврежу сухожилье… Но я взял пинцет и попытался нащупать маленький кусок дерева, застрявший у меня под кожей…Это было не просто, потому что я не знал…цепляю я занозу или собственное сухожилье. У меня начала течь кровь по руке, такой…тонкой петляющей струйкой! Росла боль, рос и страх. Но я все глубже вонзал кончик пинцета в себя, пока постепенно не задался вопросом “как далеко я смогу зайти, что бы ее достать?”

Он отложил страницу, снял очки, и посмотрев прямо мне в глаза спросил:

— Ты очень далеко зашел!

Я молчал и тогда он добавил:

— В этом ты так похож на меня.…Но я хочу, что бы ты знал, что тогда…я, серьезно, поранил себе руку, прежде чем понял, что занозы под кожей нет вовсе!

— Почему ты оставил нас? — cпросил я наконец, подходя к столу.

Он присел и смотрел на меня снизу вверх.

— У меня был выбор: остаться с вами и умереть или исчезнуть и остаться живым!

Я ожидал услышать, что то подобное, точнее я был уверен, что услышу именно это.

— Ты должен был остаться живым… и не бросать нас! Ты не должен был выбирать!

— Они пообещали, …что когда все утихнет и все поверят, что я сгинул навсегда…я, смогу забрать вас.

Что-то тяжелое поднялось от груди к горлу. Я открыл рот, чтобы выдохнуть, но вместо этого закричал:

— Лжешь!.. Прошло двенадцать лет.…Разве? Разве этого мало?

Разыгравшаяся метель начала проситься в дом, назойливо стуча оконными ставнями.

— Когда твоя мать…решила уйти из жизни! Она отравила не только себя!

— Что…? Что ты хочешь этим сказать?

Он спокойно и даже с интересом посмотрел на меня, потом потянулся к стопке с отпечатанными листами и придвинул ее ко мне.

— Ты здесь для того, что бы история, написанная мной, — закончилась! И закончилась не так, как это было …в жизни! Я написал рассказ, в котором мой сын продолжает жить! И у меня…спустя годы есть возможность попросить прощение…!

— Что? Бред!.. Это бред! Слышишь меня?

Отец не отвечал. Он продолжал молча смотреть на меня, и я взял страницу, лежащую самой первой и начал читать “…царившую в вокруг. Частицы вагонной пыли парили в воздухе, подсвеченные, как прожектором лучом холодного октябрьского солнца бьющего сквозь грязные стекла окон. Привычного стука колес не было слышно, как и шума, свойственного для такого скопления детей. Они, молча провожали меня пристальными взглядами. Женщина, отвернувшаяся к окну…“

— Что это значит? Откуда…? — спросил я и схватил следующую страницу.

“… отозвавшись глухим хлопком. Мне хотелось быть внутри и видеть, как пылающая масса разливается по деревянному полу и пляшущие тени начинают расти на стенах и потолке, как от жара трескается стекло и, сворачиваясь, вспыхивают фотографии в рамках, как покрывается…”

Одно из окон не выдержало натиска, открывшись резко и настежь. Взбешенный снег ворвался с ветром в комнату. Я застыл, держа дрожащую страницу в руке.

— Да…ты персонаж этого рассказа! — сказал он.

— Персонаж? … Но я … это не возможно! Я живой…я помню !

— Ты живёшь в моем воображении и вся твоя жизнь, все твои воспоминания… в этом рассказе. За его пределами тебя нет!

Комнату плотно заполнили беснующиеся в воздухе снежинки, захлебываясь ими, я судорожно вдыхал морозный воздух не в силах, что-либо сказать. Он встал из-за стола, подошёл, и обнял меня.

— Я тебя создал !…В тебе есть часть меня, реального, и значит ты, реален, как и мой сын!

Ветер сбросил со стола и разметал страницы по комнате. Подхваченные ветром, они спиралью закружились вокруг.

— Прости меня,… я не должен был выбирать! — почти шепотом, проговорил он. — Я должен был остаться! C вами! Он закрыл глаза, из них потекли слезы,…Потом отпустил меня, медленно опустился на колени и начал рыдать, обхватив голову руками.

— В детстве я любил одну игру. — сказал я, наклоняясь к нему. — Когда вас не было дома, я становился на стул и снимал со стены зеркало и спускался с ним в коридор. Там я становился спиной к трюмо и рассматривал свое отражение, в нем глядя в вытянутое перед собой зеркало. Там я видел себя в очередном отражении.… И так очень много раз пока мое отражение становилась не различимым. Зеркало было в тяжелой оправе, и я не мог долго его удержать, но мне всегда хотелось увидеть самое последнее отражение себя.

Я подошел к столу, на нем лежала одна, единственная страница. Я стряхнул с нее снег и прочитал последний абзац:

“ Я подошел к столу, на нем лежала одна, единственная страница. Я стряхнул с нее снег и прочитал:

— Но ведь когда ты начинал писать этот рассказ, ты знал, знал…!!! — сказал я. — Ты знал что я не смогу простить…! Потому что я — это ты! Ты! А себя ты не простишь!.. Никогда! Поэтому сейчас, я пишу эти строки, что бы обменять твое прощение, дорогой читатель на эту странную историю и мою боль!”