Обрывок сна

Воздуху мне, воздуху. Пить пасмурность из узкой щели, отчаянно протискивая взгляд в сужающийся дверной просвет, по мере того, как я сдавливаю его дверью, просвет вспучивается и скругляется в слезящийся цилиндр, выпукло текут отдаленные тени — ребенок и бархатный кот с изумрудными точками глаз, и в закоулке сознания вспыхивает страх, я воображаю, что у мальца от углов рта разрезаны щеки, но когда надо они застегиваются на молнии, потрескивающие латунными ребрами. Мне нужно воздуху, я люблю вкрадчивый запах нагого банана, хочу пористой желтизной напитать лучшее свое детище, связав типографскими символами куски рваной непрерывности речи. Итак, имя моего опуса — «Три мушкетера», и лаконичное искусство фехтования служит его внешней канвой, причем весьма наглядно растолкованы отличия испанской и французской школ боя на мечах. Герой — ученый-антиквар, сюжет образуют поиски клинка, не слишком известного, но снискавшего почитание в определенных кругах. Особенной любовью я пылаю к тонкой, покрытой легкой резьбой комнате, назначенной быть перешейком меж первой и второй частями романа. Впрочем, далее следует унижение. В забытом, но явленном в этом сне жилище, у него — у кого? — оказывается, обитает сестра, похожая на темную статуэтку. Он, молодой человек с щегольской эспаньолкой, в кремовой рубахе и жилетке — я, нет, скорее, не я — писатель, но он — то есть, конечно, я — мучается, ибо льдисто-дерзкая сестра пишет намного, намного мощнее, и всякий его путано-вязкий, обильный словами период она весело убивает краткой и отточенной синтагмой. «Как такое возможно, ведь я пишу об океане элементов, простирающемся от земли до луны, и тот крылатый дух, что оседлал северный угол сумеречных стен, обетовал мне покровительство?», она же мгновенно рожает вещи, будто выплевывает бронзовые ядра, и ее превосходство невыносимо. Я говорил, что согласен признать первенство над собой лишь одного существа. Догадайтесь сами, кто это. Вспомните три стоянки на пути познания. Я и божество — одно. Я и божество — одно и в то же время не одно. Я и божество — вечно разлучены, хотя и вечно граничат. Тасуйте, как хотите, порядок неважен. Тут я проснулся, не открывая глаз, но изнанка закрытых век стала вываренной, почти бледной. Последний, исчезающий атом сна, кажется, заключал в себе черный мешок солнца, свекольное пламя, растворенное в целлофановом стекле и — это уже гадательно — лоскуты империи, попеременно надувавшиеся и трепетавшие. На улице стомленный теплом снег осязается подошвами ботинок, он вкусен и рассыпчат.