Неотделанное 8. Из тетрадей

Я побывал у гроссмейстера дома. Здесь царят чертежные орудия и свежая затхлость классических томов, вот желтый «Дон Кихот» Пьера Менара. Из новых — лишь Р. Слог его — сдержанный блеск сандала. В миру Р., этот вундеркинд ремесла, говорят, служит в Главцирке, в управлении клоунов, впрочем, кто знает, возможно, он из отдела дрессированных моржей. Часы встали — я уснул. И когда некто, многократно и безмолвно нараставший от пола к пеплу воздуха, на сотый раз вдруг загнусавил гимн глубин, изнанка ладоней, придавленная сонным лбом, очнулась и подчеркнуто безнадежно отнялась. Потом я вспомнил боль, я мечтал выкурить гавану, но никак не мог вкурить, что боль, сапфирная женщина, вручена мне узорами предустановленной гармонии, и только непристойные рисунки останутся нам пронзительной памятью. И девочка, что мерцает в углу «Триумфа Ариадны» Веласкеса влажной зеленью платья, столь чуждой его оливково-черным ландшафтам, отсылая, скорее, к мягкой сочности венецианцев, навеки сохранит тайну. Далекая дама, вожделею тебя. Лик твой млечен, стан гибок, словно ты сошла с бургундских миниатюр. Креммер, гроссмейстер ордена, учил тонкому различению. Утром, после холодной камеры туалета — в этом виновны ящеровы гребни отвалов земли на традиционных коммунальных раскопках — я ищу промежуточную красную ноту меж матереющей рябиной и тяжелым сахаром брусничной сигнализации в лавке, торгующей сырами. Она очевидно есть, тогда как тепло-желтковые окна в умозрении прямо граничат с густым балканским небом. Вещи и смеси сегодня охватывают меня ненавистью. Рубежи мозга взламывают вандалы. Жизнь мясной мухой вспарывает нервную кожу. Хула на святого духа? проклиная, ты твердо знаешь, что предстоит молить о пощаде, но заранее глумливо запрещаешь прощать. Меня затягивает в омут. Плевать. Отпустить. Лететь. Пусть отчаяние исчахнет и раскрошится в черном потоке шумящей свободы, пусть воспламенится багряное упоение. Это сухой путь.