Неотделанное 6. Из тетрадей

Как бы вдумчиво ни пытались мы не думать о чем-то, это лучший знак того, что мы думаем о том всюду и всегда. Я заказал какао, Геродианов — кофе, испеченный на раскаленном песке. На панелях кофейни лучится могольская живопись, легкая, точно инеистая луна, тадж-махальским куполом выпученная из утреннего воздуха, а в окне алмазная прохлада зигзагами поделена натрое — грифельного цвета банк, пронзительное небо, атлетический торс облака, всасываемый горизонтом. Но все это благолепие не поправит того, что под личиной правоведа и эрудита притаился сладкоречивый ифрит. Высокая и худая фигура Геродианова угрожающе вырастает, нависая над столиком, где развернут гроссбух моих прегрешений. Острый птичий нос словно удвоен выдвинутым квадратным подбородком, большой, но узкогубый рот выгнут обратной разочарованной дугой. Он немного напоминает Макса фон Сюдова. В конце его книги я предчувствую багровый хаос. Голос Геродианова клекочущий и завораживающий. Предложение, чего и следовало ожидать, отмечено изысканным коварством. Вернемся к рождению. Явь началась морем, заторможенно мелькнув просверком наивного веронеза, и морем же, тусклой железной бездной, завершится. Тогда, в юности, я хотел впитать в себя целиком и навечно черное блаженство приморского городка, бродил по предвечерним аллеям, дворцы санаториев за классическими коваными оградами двигались медленно в грозной тишине, бледные, как простыни, а однажды зрелая и теплая женщина, раздвинув бедра, позволила мне вобрать ноздрями и ртом пьяный дух ее раскочегаренной печки. С тех пор минуло три декады. Я слаб и скоро буду стар, и дует мерцающий сирокко, похожий на треск длиннохвостой птицы, одетой в консерваторский мундир — знаю, это сорока, ну дайте же мне поиздеваться. Я постарался забыть предупреждение Геродианова о моих долгах и его зыбкий намек на возможность зловещей рассрочки. Утром, пройдя вдоль забора по мосткам с гнущимися под ногами досками, я считал партитуру пяти окон на торце смугло-розового особняка, а вечером в такси вовсю свирепствовала психоделика, отбивая мерный ритм, внутри него, кратно ускоренная, металась мелодия, чертя зубцы, и они были поперек хода машины, и будто я герой фильма, здесь шаблон требует устало закрыть глаза и мучительно слушать, вспоминая, конечно, тот гроссбух, и поверх этого меццо-сопрано навигатора выстраивало меандры нежными «поверните налево, поверните направо». В сценарии жизни, решительно бессюжетном, случился то ли провал, то ли скандальное углубление смысла, когда любовная история перетекает в спагетти-вестерн и, одновременно, огненно-леденящим эхом отзывается в пучинах запредельного. Приехав, я сажусь за ужин, ржаная мякоть, подобная губке, заполнила щеки. Зачем я есмь? Из четырех Аристотелевых причин бытия две, финальная и формальная, чисты и воздушны. Первая — сияющий телос, вторая — призрачный абрис. Другие две, материальная и действующая, грубы и шершавы. Проще говоря, сырая глина и пинок под зад. Мой портрет — серое пятно на поверхности мрака, это достоверно рассказано в одном пророческом кошмаре, но где здесь «морфе», где «гиле», я не отвечу. Холст реальности взволновался, пошли взморщенности, порывы по краям. Я проснулся от мягкого прикосновения к плечу, на миг почудилось — изогнутый клюв, красные точки в слюдяных каплях, зрачки даймона.