Гроб

внезапно вспоминаешь: ты уже видел это, вернее, в свое время тебе показали тот зеленый иероглиф распутья, развилки; выбор, о котором много лет спустя прочтешь в некоей книге, в главной книге; но представлен он был в далеком, двадцатилетней давности сне, и ты совершил выбор — молчанием и недействием; становится не на шутку страшно; неужели все всерьез

однако стократ горше — резиньяция, смирение перед свежепророческим сном, где ты мучительно, несообразно, нелепо, тошнотворно-беспомощно ищешь рубашку, белую рубашку с красным узором; под руку попадаются не те, не такие, то есть, они тоже белые, но узор совсем другой, иная геометрия, иной оттенок красного, и на тебе тоже сорочка, белая, да, и узор — красный, но нет, не тот, слишком густо-карминный; и, в одночасье — это рубашка карты, из игральной или таротной колоды; и вдруг осознаешь, что стройная, выглаженная, в стрелках рубаха — это твой предстоящий гроб

а жаль, ведь еще накануне мир вспыхнул на краткий промежуток столь остро-великолепно: алмазное солнце, снег, выпавший невесомо и пышно, как взбитая голубая пена, ближе к ночи — пересверкивающиеся в призрачном пламени фонарей микроскопические радужно-зеркальные осколки на снежном сахаре, бесконечные, неиссякаемые; морская глубь гиперборейского неба на закате, врезанная в нее планета высокопробного металла, бритвенно-пронзительное соло на черной ноте

и — последнее из благих сновидений: пробирки с холодной водой, древние, добротно изогнутые реторты, бараний рог и раковина, лабиринт, океанский альбатрос, сухопутный пеликан; возможно, смерти все же нет