ЗАПАХ СЧАСТЬЯ

ЗАПАХ СЧАСТЬЯ

Я до сих пор отчетливо помню последний день. Был август. Вторую неделю лил дождь. Все это время меня не покидала надежда, что за ночь тучи уйдут и по утру выглянет яркое солнце. Но вот уже завтра я навсегда покину эти места, а с неба льет и льет. Вдоль улиц под тяжелыми каплями бурлит размокшая глина, непролазной грязью залив дороги. Грустно было глядеть на наш лес, закрытый серебристо-серой стеной дождя. А ведь за этой стеной — моя сказка. И я должна пойти с ней проститься. И, конечно, пошла.

Несмотря на день, сосны и ели дремали, как старые бабки. Вздрагивая, поднимали тяжелые веки, стряхивали с лап скопившуюся в густой зелени воду. Вода выплескивалась ведрами. Переполненная почва чавкала под ногами, как губка.

Я дошла до места, где четыре молодые, но крепкие сосны стояли в равном отдалении друг от друга. На их стволах, на высоте двух метров, была пристроена дощатая двухэтажная избушка с печкой-буржуйкой и с оконцами. Ее построили три брата-умельца, что жили на нашей улице. Ведь всего на несколько лет старше меня, а умудрились смастерить такое. Да, главное, так, шутки ради.

Поднимаясь по мокрой лестнице, что сладко пахла свежеструганным деревом, я думала: "Все это последний раз". Вот, как это? Знакомо — последний раз в первый класс, во второй, в третий, но в одной школе, среди одних и тех же ребят. А так, чтобы совсем-совсем, чем жила и дышала до сих пор...

В избушке было сыро. Отсырели сами доски из которых та была сколочена. Изо рта шел пар. Я села на лавку, съежилась, потому что, если так посидеть неподвижно, становилось немного теплее. А за окном красота: зеленые лапы елей и сосен, покрытые тонким слоем жидкого серебра, меж корней — седой мох в каплях янтарной морожки и рубиновой брусники. Природа дышала сказкой, от чего сладко сжималось сердце. И еще от воспоминаний, каким бывает этот лес зимой. Хотя в нем, в любое время года было от чего прийти в восторг и изумление. И со всей этой красотой я должна проститься. Уехать очень далеко, в большой город. Вот сейчас посмотрю и — все. Все?

Вдруг, в оконце влетела сорока, щелкнув крылом мне по носу. Я испугано дернулась, сердце сильно забилось. Вообще-то она должна была сразу улететь обратно. Птицы даже в сильные морозы, когда падают, замерзая на лету, боятся людей. Сколько зим в лютые морозы родители подбирали с сугробов пернатых, и они отогревались в нашем доме, но ручными не становились. Когда на улице теплело, чтобы выпустить птиц, мы раскрывали форточки.

Но эта покрутилась и села чуть поодаль. Покачиваясь, сложила крылья и огляделась. Любопытно повернула голову на бок и, приоткрыв клюв, высунула розовый язычок. Она как-будто хотела что-то сказать, но не могла, птицы ведь не умеют говорить. А вот эта, вдруг, щелкнув клювом, сказала: "Так. Так-так".

"Надо же! — засмеялась я про себя, боясь шелохнуться, чтобы не вспугнуть, — как похоже!"

Сорока замялась, перебирая лапками, и прыгнула на пол. Оглянулась, важно прошла к противоположной стенке, и, тярхнув крыльями, снова заскочила на лавку. Потопталась, постукивая коготками по сырому дереву, устроилась на краешке и, поеживаясь, присела. Разглядывая меня, поворачивая голову то вправо, то влево, она опять защелкала: "Так. Так-так".

Я едва сдерживала смех. Сорока как-будто это поняла и ей будто не понравилось, что мне смешно. Осуждающе покачала головой, прошлась по лавке взад и вперед, оценивающе поглядывая на меня. Потом, как буд-то, что-то решив, остановилась, пару раз звонко щелкнула клювом и сказала: "Так — так. Пр-рощаемся".

Я даже как бы онемела, настолько эти звуки были схожи с человеческой речью.

— Пр-рощаемся, — повторила она, и опять зашагала по лавке, — а как же сказка?

— Что?! — прошептала я.

— Н-ну, спрашиваю: сказка как? — она нагнулась, махнув крыльями. — Ты уезжаешь навсегда. Так?

Я ошалело кивнула головой.

— На-всег-да, — утвердительно сказала она. — А сказки так и не увидишь? Непор-рядок.

Говорящая птица! Верить или нет? Как реагировать? Я заерзала на месте.

— Так. Пр-ридется тебе помочь, — сорока качнулась, подняла крылья, раскланялась: — Тор-ра.

Я лишь слегка подалась вперед. В сорочьем глазу мелькнуло снисхождение:

— Меня зовут Тор-ра. Тар-ратор-рка, значит.

Я прыснула. Ведь у нас, у людей, так называют излишне разговорчивых, а она с такой важностью...

Сорока досадливо щелкнула клювом:

— Ничего смешного, — и разочарованно нахохлилась.

Мне казалось — уже никогда не заговорит, так долго она молчала. Сидела, опустив клюв, глаза закрылись белой пленкой. Я обеспокоенно заметила, что начинает темнеть. В дождливые дни темнеет рано. Надо было возвращаться домой, но не хотелось уходить, не убедившись, что птица действительно говорила. Набравшись смелости, я позвала: "Тора!"

Пленка с глаз сороки исчезла, и она скомандовала:

— Спускайся вниз!

Я нехотя поднялась, впуская под одежду промозглую прохладу. Она заскочила на окно:"Спускайся!" Я начала протискиваться сквозь небольшое отверстие в полу. Спустилась на первый этаж, подняла голову: Тора была на месте. Покачиваясь, она нетерпеливо спросила: "Чего ж-ждешь?"

И я полезла вниз.

Лесенка кончалась в полуметре от земли, пришлось прыгать. Под ногами чавкнуло, брызги холодом пропитали гетры. Домой. Конечно, домой. Скоро из глубины леса поползут сумерки. Они быстро сгустятся и загустеют и двинуться к домам. Желательно их опередить. В них всегда что-то кроется, кто-то скрывается, бродит...

" Тор-ра слушает!" — раздалось сверху.

Я подняла голову: Тора сидела на ветке сосны и, прижавшись ухом к большой шишке, что-то затрекотала по-птичьему. Было похоже, что она с кем-то говорит, даже спорит. И все же это была обычная птичья трескотня. Восторг сменился разочарованием. Я вышла на опушку, оглянулась, вздохнула и медленно зашагала к дому. Но тут у самого уха захлопали крылья и сорока, скользя по болонье куртки, уселась на мое плечо.

— Тепер-рь, налево!

Я подчинилась. До дома оставалось совсем немного. Место это было открытое, голые кусты малины старыми вениками ржавели под дождем.

— Теперь пр-рямо! — прострекотала сорока в самое ухо.

Мы прошли мимо одинокого кривого огорода, заросшего сорняком, и остановились.

— Куда еще? — спросила я птицу.

— Давай к ср-рубу, — махнула она крылом.

Это бревенчатый четырехстенок с прорубленным окошком и дверным проемом. Крыши над ним не было, пол земляной, в одном из углов два старых, невыкорчеванных пня, как два гнома подпирали друг друга. Обычно мы с друзьями использовали этот сруб, как крепость. Делились на две группы: одна атаковала, другая отбивала атаку. Зимой снарядами служили снежки, летом — влажный мох.

— Заходи, пр-рисаживайся! — руководила сорока.

Я перешагнула порог и села у двери. Сиденьем служила небольшая чурка, с прибитой на нее коротенькой досочкой.

— Так. Так-так, — прощелкала сорока и, оттолкнувшись от плеча, закружилась вдоль стен, поднимаясь вверх.

Повеяло сухим теплом, стеклами заблестели окна, забелели потолок и некрашенный пол. Хлопнула, закрываясь, дверь, и сруб, самым чудесным образом, превратился в маленькую, уютную сторожку. Под потолком зажглась лампочка, прикрытая резным абажуром из жестяной консервной банки. Мирно загудела труба печки-буржуйки, пропуская через себя дым. У окошечка прижался аккуратно сколоченный столик. Сорока сделала последний круг и, тярхнув крыльями, быстро вытянулась, превратившись в худую, длинноногую тетю, с любопытными круглыми глазами и тонкогубым ртом.

— Так. Так-так, — сказала она, по-хозяйски подошла к столику и смахнула с него невидимые крошки серой шалью с густой бахрамой.

На столе появилась миска с блинами и четыре жестяные кружки, наполненные молоком.

— Присаживайтесь, — важно сказала Тора и посторонилась.

Из противопложного угла вышли два старичка и, чинно поглаживая бороды, сели за стол.

— Ну, а ты чего ждешь? — Тора села рядышком. — Угощаемся.

Странная компания покончила с ужином, а мне, как говорится, кусок не пошел в горло, и я с трудом допила молоко. Тора прищелкнула языком, и стол враз опустел.

Старички сложили свои морщинистые руки на груди и с серьезной строгостью уставились на нее. Она вопросительно глянула на меня и заговорила:

— Вы ее хорошо знаете.

Старички молча кивнули.

— Так вот, она покидает нас навсегда.

Они печально склонили головы.

— Мы должны ей помочь попасть в сказку, — она помолчала. — А цель пусть выберет сама. Так?

Всклокоченные, похожие на мох, бороды согласно закачались.

— Так, — обратилась Тора ко мне. — Ты можешь выбирать, в какое время года отправиться в путешествие. Ну, чего молчишь? — она ткнула меня в бок острым локтем.

Я подскачила. Мысли путались, мне казалось, стоит заговорить — и все исчезнет, и я осторожно прошептала, боязливо поглядывая на старичков:

— Не знаю.

— А ты подумай, — ласково попросила Тора.

Я вспомнила про холодный моросящий дождь и поежилась. Лето — хорошее время года, но на память пришло, как в пыльный зной, под натиском здоровенных паутов, мы с подругами проделывали долгий путь к озеру, чтобы искупаться. Нет, не подходит. Зима — замечательно, но только если рядом с домом, чтоб при необходимости пойти обогреться, а тут путешествие. Тоже не то. Осень, сухая и теплая осень. Вот что мне нужно. Об этом я и сообщила Торе. Старички, услышав, согласно закивали, а Тора продолжила:

— Так. Теперь цель путешествия.

Я непонимающе поежилась, но она подсказала:

— Допустим, кого-нибудь спасать и для спасения — сразиться с Драконом, одолеть Бубу — Ягу, Лешего перехитрить...

Пока она перечисляла, я все больше ощущала неловкость: кто не мечтал побывать в сказке, но, не знаю, как другие, а мне никогда не мечталось сражаться, даже встретиться с Бабой Ягой или, того хуже, Змеем-Горынычем. Снегурочка, Дюймовочка — это другое дело, а вот нечисть всякая… Было очень стыдно признаться в трусости, и я готова была уже отказаться от этой затеи, но на всякий случай спросила:

— А нельзя просто так, пройтись, посмотреть, как бы со стороны?

— Нельзя, — категорично заявила Тора, но посмотрев на стариков, замялась: — Можно, только бездельников нигде не любят, даже в сказке.

— Я не бездельник, не бездельница, а будто бы гостья. Разве это плохо?

— Ну, как тебе сказать, — Тора все еще неуверенно поглядывала в сторону.

Старички, пошептавшись, закивали.

— Хорошо, — согласилась Тора, — пусть будет по-твоему. Отправишься одна, или компаньон нужен?

Конечно, было бы замечательно, если бы со мной был еще кто-нибудь. Еще один свидетель сказки, но я не очень-то надеялась на себя. Насчет того, что все закончится благополучно, я не сомневалась, но вдруг будут испыцтания, которые всегда нужно выдерживать с честью… Это-то и заставило меня отказаться от компаньонов и войти в сказку в одиночестве. И это решение я выдала, скрыв истинную причину.

— Так. Тогда отправляешься, — не то спросила, не то утвердила Тора.

Я замерла, представив, что сейчас все завертится, закружится и начнется сказка, но старички вышли из-за стола, встали в угол, прижавшись друг к другу, опустили головы и стали обыкновенными пнями. Тора крутанулась на месте, распустив шаль, и птицей взлетела к потолку. Свет замигал и погас, стекла в окнах растаяли, дверь, открывшись, исчезла, как исчезли стол, пол и потолок. Сорока, затрещав, полетела к лесу.

Я ошалело покрутила головой и боязливо вышла. Было совсем темно. Дождь не шел. Его вообще как будто не было. Сухо зашелестел под ногами мох. Звезное небо поднималось высоко над лесом. Луна фосфорным светом залила поляну. Тени от кустов протянулись к лесу. Теплый ветерок нес паутину, как сетями покрывая ей все, что попадалось на пути, и она таинственно серебрилась. В домах спокойно горел свет. За окнами двигались тени. Все было как обычно, не считая внезапной перемены погоды. Пожав плечами, я поспешила к дому, наслаждаясь ароматным теплом осени. Уже очень хотелось домой, но все же приятно волновала мысль — будет ли сказка?

Сказка не заставила себя ждать. Я почувствовала ее, как только ступила за порог дома. Отовсюду, изо всех углов струилась тишина. Переходя из комнаты в комнату, мимо меня медленно двигались призраки. Даже мой кашель не привлек их внимания, они только вздрогнули от движения воздуха. Почему-то стало грустно, и осторожно, стараясь их не задевать, я пошла по дому. Пол печально поскрипывал. Все было чисто, но пустота создавала ощущение пыли. Чувство одиночества подкатило к горлу. Стало совсем не по себе, когда навстречу, бок о бок, слегка покачиваясь, заскользили над полом два призрака. "Мама! Папа!" — ахнула я, но они безучасно проплыли мимо.

Неожиданно ощутив холод, я быстро прошла в большую, светлую кухню. От печки шло тепло, но оно совсем не грело. От тишины зазвенело в ушах, появилось неприятное ощущение, будто кто-то наблюдает за мной. По телу пробежали мурашки, и, встав так, чтобы каждый угол кухни был виден, я прижалась спиной к стене. Мурашки перебежали на голову, подтягивая уши к затылку.

"Кхе, кхе, " — раздалось откуда-то сверху.

Я вздрогнула и подняла голову: у самого потолка, на выступе у печной трубы, где обычно сушилась обувь, сидел маленький, длиннобородый старичок с белым колпаком на голове. От множества морщин лицо и руки его казались грязно-серыми. Он поправил колпак и, откашлявшись, заскрипел: "Вот уж и напугалась. Не такой я страшный. Что за люди, живем бок о бок, а как увидят, так забывают рот закрыть".

Я щелкнула зубами.

— Так дело не пойдет. Ты в сказке? В сказке. А если бы Чудо-Юдо увидела, тебе бы и живая вода не помогла. Давай-ка успокаивайся, — он, как паучок, спустился на плиту по невидимой веревочке и уселся, поглаживая свои короткие ножки: — Ревматизм. Да, да, у домовых тоже бывает ревматизм.

Меня трясло. Домовой внимательно пригляделся и, вытянув губы, подул в мою сторону. Тепло мягкой шалью легло на плечи. Зубы перестали стучать, колени перестали подгибаться. Сразу разморило, как от горячего чая. Осмелев, я прошла к столу и уселась на стул, осоловелыми глазами глядя на домового, в глупой сонной улыбке вытянув рот. Мимо ходили тени. Почему-то стало казаться, что тепло только вокруг меня, а дальше изо всех углов тянет холодом. Домовой как будто услышал мои мысли:

— В пустом доме не бывает тепла. Случается, когда и в обжитых домах тепла нет. Тепло вообще, как цветок: его можно взрастить, можно приносить, уносить, даже растоптать. Впрочем, как и холод.

У меня вырвался вздох:

— Какая грустная сказка.

— Сказка, как сказка, — заерзал домовой, — а какой ей быть, от тебя зависит. Вот почему-то тебе не весело наблюдать за призраками, а другого это могло развеселить. Другой мог игру с ними затеять.

— Как?

— Видишь, ты можешь скозь них спокойно пройти, разве не весело?

— Н-нет. И среди них мои родители!

— Их призраки.

— Ну и что?!

— Вот я и говорю, а другой бы… — Он закряхтел, поднимаясь. — Ну ты что, спать сюда пришла?

— Да нет, сказку посмотреть.

— Ну иди и смотри, а здесь не цирк и я не клоун.

Он поднялся наверх по своей невидимой ниточке и сел, повернувшись ко мне спиной.

Я неохотно поднялась:

— Ну, если ты гонишь...

Он шумно засопел.

Я скинула теплые вещи, переобулась и вышла.

Ночное небо было похоже на гладкое море, где отражаясь, мерцают звезды и луна. Я постояла на крыльце, глядя ввысь и вдыхая горько-сладкие запахи бабьего лета. С тех пор, мне кажется, что так пахнет счастье.

Так, куда идти? Да на соседнюю улицу, где живут две мои подруги. Какие они сейчас? Тоже призраками стали? Призрачные подруги...

Спустившись, я обогнула крыльцо и прошла мимо нашего сарая. За ним, выстроившись в шеренгу, тянулись сараи казенные с вечно распахнутыми настежь дверями. Вот никогда не нравились черные дыры открытых дверей. Днем это ерунда, но когда стемнеет, совсем другое дело, а тут я еще и одна. Я пошла вдоль, чуть в стороне и, вдруг, ощутила беспокойство. Под ногами то и дело попадались бугорки и ямнки, доски и щепки. Я шла, сдерживая себя, чтобы не побежать. Когда бежишь в темноте, то кажется, что кто-то бежит за тобой след в след, и затылком чувствуешь чужое дыхание, а когда идешь потихоньку, то, если почудится, можешь обернуться и убедиться, что никого нет. Я так и сделала...

За мной, след в след, неровно дыша, шла тоненькая, серенькая, почти прозрачная, с растрепанными волосами и большущими темными глазами...

Я развернулась, она шарахнулась, в молчаливом страхе разинув рот. Я знала всех в нашем поселке, ее видела впервые, и вообще она была ни на что не похожа.

— Ты кто? — выдохнула я.

Она повторила движение моих губ, но звуков не последовало. Мгновение я крутила глазами, ища пути к спасению. Жар и холод сменялись, заставляя стучать зубы. Сообразив, я рванула в сторону, за сараи — там большое открытое место и на нем светло даже ночью, но тут из-за угла, мне навстречу выскочил кто-то лохматый. Взвизгнув так, что за звенело в ушах, я шарахнулась и прижалась спиной к стене. Та, что бежала за мной, и то, что бежало навстречу, столкнулись, разлетелись и оказались прижатыми к стене по обе стороны от меня. В голове бешено крутилась одна мысль: "Кто это?!" Не договариваясь, мы враз резко сели. На земле лежали неструганные доски. Я уперлась в них ладонями, решив: будут занозы. Тяжело дыша, не глядя на неожиданных спутников, я только ощутила, как, разгоняя набежавшие мурашки, опускались волосы. Они должно быть стояли дыбом. Спутники молчали. Только один, прикасаясь ко мне холодил скользко, другой шершаво. "Кто же это?!" Справа, тот, что казался скользким, поднялся и тряхнул косматой головой. Тысячи мурашек посыпались на мои руки и ноги и разбежались, неприятно щекотя. На голове, собираясь в пучок, зашевелились волосы.

— Ужас. Ужас, — раздраженно сказал лохматый.

— Да-а, — подтвердила я.

— Что — да? Я — Ужас. Так меня зовут, потому что я и есть ужас.

— А чего это ты бежал, как угорелый? — до меня смысл его ответа не дошел.

— Побежишь, когда ты на меня такую жуть напустила.

— Я?!

— А кто же еще? Вон, Жуть сама не рада, что с тобой связалась.

— Это уж точно, — шершавая растрепа, прежде чем подняться, заглянула мне в лицо.

Большущие темные глаза как будто отражали мой испуг. Я зажмурилась.

— О-о-о! — поддразнила растрепа и встала рядом со скользким. Они переглянулись и уставились на меня.

— Вы что, брат с сетрой? — я пыталась расслабиться. Чувствовала себя совсем не хорошо.

Эти двое были очень похожи: оба тоненькие, прозрачные. Только он гладко поблескивал, а она как будто была шероховатой.

И тот и дроугая имели по две руки, две ноги, пальцы на них — все, как положено. В одинаковых футболках и шортах. Оба лохматые. Только она ярко-рыжая, а он белый-белый, и у них одинаковые большущие, как от испуга, глазищи и больште тонкогубые рты. Длинные, бледные, остренькие носики и такие же бледные, плоские, торчащие уши.

На мой вопрос они дружно хмыкнули, неопределенно кивнув. Тряхнув рыжей гривой, она стукнула гладкого кулачком в плечо: "Ужас".

Он тут же ей ответил тем же, скахзав: "Жуть".

— Да, здорво мы все испугались, — попыталась я улыбнуться.

Они переглянулись и опять подсели ко мне. Рыжая толкнула меня плечом и одобряюще подмигнула:

— Ничего ты не поняла. Я — Жуть.

— Тебя так зовут? — догадалась я.

— Да, а его зовут — Ужас.

— Странные имена.

— Это не имена. Мы самые настоящие жуть и ужас. Понимаешь?

Я не понимала.

— Елки-моталки, ты же в сказке, забыла?

— А-а-а! — кажется, я начала догадываться. — Значит ты шла за мной, чтобы напугать?

— Во люди! — возмутилась Жуть. — Я никогда не пугаю. Вы сами, как начнете собственной тени бояться, тут только поспевай.

— Значит, ты? — я повернулась к Ужасу.

— Дуреха, — он шлепнул меня по плечу, от чего мороз пошел по коже. — Я же тебе говорил: ты сама на меня Жуть напустила, хотя без меня тут было уже не обойтись. Я как понял, так и поспешил тебе на встречу, тут и ...

Они засмеялись. Смех был странный, как будто дули в свистульку, наполненную водой. Быстро поднявшись, отводя глаза, я поднялась:

— Ну, ладно, пойду еще чего-нибудь посмотрю, — и пошла не оглядываясь.

Пройдя метров сто, я услышала за собой торопливые шаги и противное хихиканье. Я резко остановилась и чуть не упала: кто-то повалился мне на спину. Я отпрыгнула и оглянулась: кряхтя и охая, на земле барахтались Жуть и Ужас, пытаясь подняться. Я развернулась и побежала, но вскоре усдышала радостное сопение с двух сторон. Это были опять они. Они бежали, переговариваясь на ходу:

— Ну, что, бежим?

— Хорошо бежим!

— Подгоняем?

— Еще как!

Они бежали, легко работая руками и ногами, как хорошие спортсмены. Я резко остановилась и скомандовала:

— На месте стой!

Они встали, как вкопанные.

— Раз, два!

Топнув вразнобой, оба замерли, тараща в темноту глазищи.

— Слушай мою команду, кру-угом!

И как только они послушно крутанулись, я рванула к ближайшему дому. Заскочив, захлопнула дверь и закрыла ее на крючок.

— Ага! — я радостно потерла ладошки. Входила во вкус. Без Жути и Ужаса мне теперь никто не страшен.

Тут из-за печи, руля метлой и треща губами, как трещеткой, выбежала старуха. Так: нос крючком, борода сучком — все ясно. Только мне же сказали, что Бабы Яги и прочей нечисти не будет! Видимо, это я сказала вслух, так как она остановилась, топнула ногой, затрясла метлой, и крикнула:

— Не знаю, что тебе обещали, но я из сказки ни ногой! И точка! — она устрашающе закружилась на месте. — Ого-го-го!

Я прижалась к двери, не сообразив, что ее можно открыть, и в страхе ожидала, что будет дальше.

Заметив мой испуг, Баба Яга осталась довольна. Подошла, взяла меня за подбородок, пытаясь заглянуть в глаза. Опасаясь возможных последствий, вспомнив сказки, в которых эта ведьма превращала кого в камень, кого в дерево, я глаз не поднимала. Щелкнув меня по носу, она пошла покачивая цыганскими юбками:

— Фу-ты ну-ты лапти гнуты, — обернулась, присела в реверансе. — Какие мы нежненькие!

Подойдя к печке, она приложила ладонь к плите и тут же ее отдернула. Дуя на обожженную

руку, сверкнула глазами из-под лохматых бровей:

— Горяченькая.

Есть будет! По спине побежали мурашки, поднимаясь к затылку. Я почувствовала слева

скользкий холод: Ужас стоял тараща глаза на Бабу Ягу, скривив в мою сторону рот,

прошептал:

— Могла бы и дверь открыть, а то как мышь по щелям лазаю.

Я прыснула, сообразив, о чем он говорит. Старуха, выставив в стороны локти, пошла

на меня шипя:

— Смеш-шно, тебе смеш-шно? То, что от меня можно запросто отделаться — сказки!

Но я не буду связываться с Торой, сплетницей пучеглазой, а пошлю-ка тебя

к Лешему! Посмотрим, кому смеш-шно будет. — И замахнулась метлой. — А ну,

давай отсюда к Лешему!

Дверь за мной задрожала. Ужас стал совсем прозрачным, но схватив за руку, щелкнул

дверным крючком, вытолкнул меня на улицу, быстро затащил за дом, и мы с ним ринули прочь по задворкам.

— Улю-лю-лю! — неслось нам во след.

Вот уже битый час бродила я по задворкам и никак не могла найти выход. Почему-то каждый раз возвращалась на одно и то же место. Жуть и Ужас следовали неотступно, доводя своим присутствием почти до истерики. Я остановилась, вглядываясь под ноги, в надежде найти что-нибудь тяжелое, так они мне надоели. Разглядев обломок штакетины, из которого торчал большой ржавый гвоздь, схватила его и развернулась, готовая нанести удар… Никого не было. "Ага, спрятались!" — стиснув зубы, пригнувшись, держа штакетину наготове, я тихонько пошла через кусты. Где-то совсем рядом, в тени каких-то построек, послышался шорох. Я затаила дыхание, поднимая обломок над головой.

— Давай-давай! — раздалось сверху.

На крыше низкого бревенчатого курятника стояла толстая, невысокая девчонка в коротеньком платьице.

— Бей-круши! — визжала она.

Тоненькие, торчащие в стороны косички, тряслись. Топая ногами, размахивая кулаками, она визжала и казалось, что ее раздувает от негодования. Чувствуя поддержку, я побежала через кусты, протискиваясь в узкие проходы между постройками, махая палкой, стараясь зацепить ей мелькающие впереди белые силуэты. А над головой неслось, укрепляя решимость: "Гони! Давай — давай! Бей! Всех бей! Пусть знают наших! Бей своих, чтоб чужие боялись!"

Перескочив через невысокую ограду, я гнала, как зайцев Жуть и Ужас. Они развили невероятную скорость. Я нагоняла. Передо мной, вот уже совсем близко, мелькали их растрепанные шевелюры, и я метила гвоздем зацепить эти ненавистные парики. Пару раз они оглядывались, сверкая большущими глазами, отчего ослабевали руки, но ничего не соображая, я чувствовала одно желание: догнать!

Вот они свернули за угол старой баньки, проскочили в узкий проход между банькой и большим сараем и встали… Впереди, перекрывая выход, тяжело дыша, стояла толстушка. Она злорадно улыбаясь.

Жуть и Ужас, прижавшись друг к другу спинами стояли между нами. Как я ненавидела

этих уродцев в тот момент! Подняв палку высоко над головой, я двинулась на них. Заметив,

что толстуха тоже чем-то вооружилась и надвигается с противоположной стороны, я возликовала: сейчас мы им дадим, прилипалам этим!

Я подошла к Ужасу вплотную. Он, широко раскрыв глаза, дрожал, поблескивая прозрачными ручками. Как по команде, мы с толстухой занесли над ними палки и уже готовы были опустить на их головы, как кто-то схватил меня за руку.

— Не сдавайся! — завизжала толстуха.

Я обернулась: невысокий, белобрысый крепыш, выкрутив мне руку, перехватил штакетину и больно хлестнув по ногам, забросил ее на крышу сарая.

— Уходи отсюда! — процедил он сквозь зубы.

Вторая штакетина, просвистев над головами, тоже упала на крышу.

— Не сдавайся! — визжала толстуха с кем-то борясь, — пока я с тобой, мы сила!

— Уходи от сюда, — уже тверже сказал крепыш.

Я растерялась. Заметив что-то неладное, мальчишка бросился к толстухе.

— Ой-ой! — закричала она, — больно же!

Мальчишка, завернув ей руки за спину, подвел ее ко мне:

— Узнаешь?

Нет, я ее не знала.

— Да откуда ей узнать, — из темноты вышла светленькая девочка и встала рядом с крепышом. Склонив голову набок, она смотрела на меня с укором: — Кому же захочется признаться в зна комстве с таким ужастным пороком, как эта. — Она смерила тослтуху взглядом с головы до ног и опять посмотрела на меня:

— А ведь минуту назад вы с ней были близнецами.

Я совершенно ничего не понимала.

Толстуха фыркнула мне в лицо:

— Нюни еще распусти!

— Да в чем дело? Кто вы все такие?! — не выдержала я.

— Это — Злость, — мальчишка подпнул толстуху и она застонала:

— Ой, ой, ой! — но тут же переменившись в лице, зашипела: — А это — Стыд и Совесть — сиамские близнецы. Ой, ой, ой!

Это мальчишка сильно дернул ее за руки и отпустил. Она упала, захныкав, но быстро вскочила и, отбежав подальше, закричала грозя кулаками:

— Подождите, мы еще посмотрим, кто кого!

Мальчик топнул, делая вид, что собирается бежать за ней, и она быстро юркнув в кусты, исчезла.

Мальчик и девочка, а попросту Совесть и Стыд, подошли, взявшись за руки и с укором заговорили:

— Эх ты, хорошо еще, что Зависть не подоспела!

— Зависть и Злость плохие советчики.

— Они до добра не доведут.

— Подумай хорошенько.

Так они меня отчитали и зашагали прочь по отчетливо белеющей в синей мгле тропинке.

Я опустилась на землю. Вспомнив палку с торчащим гвоздем, я чуть не заплакала: как такое могло случиться? Стало страшно. За спиной послышался шорох. Я была уверена, просто спиной чувствовала взгляд большущих глаз Жути и Ужаса и поежилась, представив, как теперь посмотрю в глаза этим бледным бедняжкам. Луна вышла из-за туч. Стало так светло, что можно было сосчитать трещины на моих сандалях, но вдруг к ним подошли лапти и затоптались на месте.

— Кхе, кхе!

Я подняла голову: Жути и Ужаса не было. Рядом со мной стояло какое-то чудище. То ли шерсть, то ли мох свисали с головы до лаптей. Овальные глаза светились светлячками. Древесные трещины вокруг глаз расходились паутиной во все стороны. Вместо носа сучок, а рот будто вырублен топором.

— Что, невесело?

Я пожала плечами.

— Плутаешь? Понятно. А я Леший.

В общем-то я могла и сама догадаться.

— Это я мешал тебе выйти отсюда. Я ведь не только в лесу людей за нос вожу, а везде, где можно заплутать. Не люблю, особенно тех, кто бродит бесцельно. Заманю, закружу, да еще жути напущу, будет, как в баньке. А ты шла бы домой. Домовой беспокоится. Все-таки ты последний день здесь. Скучать будет. Иди-ка!

Он поднял меня на свои теплые лапы и понес. Сквозь густую, пахнущую лесом и болотом поросль, свисающую на мое лицо, я глядела на звездное небо, и мне было грустно. До дома дошли как-то уж очень быстро. Поднявшись на крыльцо, Леший поставил меня перед дверями и, погладив лохматой лапой по голове, тихонько подтолкнул.

Я вошла, притворила дверь и сразу прошла в комнату. Постель была готова, но я плюхнулась на нее не раздеваясь. Уткнувшись в подушку горько заплакала. Кто-то ласково погладил по голове: рядом сидел Домовой. Я вытерла слезы, но плакать не расхотелось.

— Ну, где тебя Леший носил? — Домовой свернув губы в трубочку, подул мне в лицо. Стало тепло и спокойно. Глаза закрылись сами собой.

Утром меня подняли рано. Дождя не было. В высоком серо-голубом небе плыли обрывки дождевых туч. Пахло свежестью. С деревьев, стекая, падали капли. Мы шли к автобусу, когда над домами, спускаясь все ниже застрекотала сорока. Она уселась на ближайшую к остановке крышу и взволнованно перебирая лапками, озабоченно вертя головой, громко затрещала:

— Тора! Тор-ра! Пр-рощай! Пр-рощай!

Но никто, кроме меня, не понял, о чем ее печаль.

Слово "тайга" для меня тогда было каким-то книжным. Это потом, спустя два года, ощутив неимоверную тоску по тем местам, где родилась и выросла, я написала первые стихи:

Здесь себе не нахожу покоя,

Мыслями своими я в тайге.

Мое детство с русыми кудрями,

бегает по утренней росе...

Кудрей у меня никогда не было, что очень развеселило мою подругу, но "… с русыми кудрями..." оказалась единственной рифмой, и, согласившись с издевками подруги, в глубине души я находила себе оправдание: во-первых, мне всего 12 лет, во-вторых, это мое первое стихотворение, в-третьих — это не важно. Дальше тоже было не очень складно, но зато от души:

Оно бежит по утреннему лесу,

Зелень елок собирает, запах мха,

Солнца лучик в косу заплетает

С первым лаем дворового пса...

Но это было потом, а тогда, в последний день...