Забытая сказка

"Петя, Петя — Петушок, золотой гребешок, кудрявая головушка, красивая бородушка…»

— Отстань от меня!

« Выйди, Петя, погулять… Красных девок ...."

— Заткнись!

Петя с трудом поднялся с кровати, вслепую поискал ногами тапки. Не нашел. Приоткрыл веки и тут же зажмурился, солнечный свет резанул по живому, добавил головной боли. Босиком зашлепал по студеному полу к трюмо.

Некоторое время рассматривал свое отражение в мутном, как и сознание, зеркале. Узнал.

«Ну и рожа у тебя, Шарапов»

Шарапов была Петина фамилия.

Сглотнул подкатившую к горлу тошноту. Пригладил растрепавшиеся рыжие кудри, неуверенно потрогал куцую растительность на подбородке, словно бы привыкал к себе, новому. С трудом отращенная, волосок к волоску бородка должна была придавать юному Пете вид утомленного жизнью философа. Мыслителя, ищущего глубокий смысл там, где смысла никогда и не было.

"Выйди, милый, погулять"

Твою то мать…

Бедняга затряс головой, стараясь избавиться от надоедливого голоса в голове.

Мучаясь от похмелья, закружил по комнате, умоляя разум вернуться.

— Где я, мама?

И навязчивый голос тут же пришел на помощь.

"Забыл, соколик? Ты поехал навестить выжившую из ума бабку. Она до сих пор не переписала пятнадцать соток и покосившуюся хибару на тебя, единственного внука. Твоя бабуля— маразматичка застряла во времени, словно тромб в венах. Выйди, Петя, погулять..."

Точно. Он у бабушки.

Ну, хоть что-то вспомнил.

Петя действительно отправился с инспекцией за сотни миль от Москвы, когда до семьи Шараповых донесся слух о новой бабушкиной блажи. В прошлом году бригада таджиков выкорчевала в ее саду все плодовые деревья — эту новость восприняли более-менее спокойно. Хочет старушка вместо сада огород разбить, время сейчас тревожное, сподручней зеленью и огурцами торговать, а не яблоками. Зеленушку и овощи круглый год в теплице выращивать можно, а яблони то через год плодоносят, да и червивеют.

Только Петин отец сказал, как отрезал:

— Теща клад ищет!

За что был осмеян и уличен в чрезмерном употреблении.

И вот местная почтальонша, бывшая мамина одноклассница, позвонила со свежими новостями. Анна Пална задумала капитальный ремонт дома. А зачем он ей? Еще сотню лет жить там собралась? Да и на какие деньги ремонт? На гробовые?

— Клад ищет, не иначе, — второй раз резанул Шарапов — старший, — В саду не нашла — за дом принялась. Видать в подвале или в простенке лежит.

На этот раз с его предположением никто не спорил. Действительно, все очень странно. Бабушке за восемьдесят, а перемен ищет. Что-то там не чисто.

— Петро, сгоняй на недельку в Тихие Замуты, разузнай обстановку, доложишь лично, — подмигнул батя.

Потом глаза его загорелись, отец покрутился, далеко ли мать и заговорщицки прошептал на ухо.

— Коль невмоготу станет или бабка чудить начнет, на чердак лезь, по-тихому, без свидетелей. Лучше тещиного самогона я не пивал. На особых травах она магарыч гонит, сто грамм вставляет не хуже марафета.

Что до «марафета» Петя был не в теме, не приходилось пока. Дзен-философия не позволяла.

А в итоге прав оказался батя, торкает тот самогон не по детски, полдень на дворе, а память до сих пор не отпустило. Да и голосок мерзкий в голове детские стишки читает. Что за дурь бабушка подмешивает?

— Поезжай, сынок, на свежем воздухе забудешь свою Маринку, — поддакнула отцу мама. — Нас, женщин, перед фактом ставить надо, поводок натягивать. Развейся на природе! Девки деревенские — ух, какие горячие! Да и пора Анне Палне о нас подумать. Одной ногой в могиле, а землю так на тебя и не переписала.

Долго уговаривать Петра не пришлось. Тем более мама больше не смеялась над словами старшего Шарапова про клад.

— А кто знает. Может и вправду что-то задумала, дом очень старый. Три поколения в нем жило. Пора-пора с маминым имуществом разбираться. По-тихому, по-семейному. Культурно.

— Ведьму твою фиг разберешь! — совсем расхрабрился старший Шарапов.

За «ведьму» он потом огреб, но тоже по-тихому и по-семейному. Мама свою родительницу никому в обиду не давала, но и мужа любила и побаивалась. Каждая их ссора заканчивалась пирогами с капустой и букетиком гвоздик. Культурно.

Что более повлияло на дальнейшие события: желание забыть подругу-обманщицу или озорные огоньки в отцовских глазах, уже не важно.

Укаченный в жестком вагоне, нарисовался Петя тем же вечером пред очами бабушки и бригады загорелых гастарбайтеров.

Словно скрюченная грыжей Яга с дьявольской прокопченной свитой, стояла Анна Пална в окружении таджиков перед фасадом своей покосившейся избы, тыкала клюкой в облупившиеся оконные наличники и раздавала указания.

Петя до калитки не успел дотянуться, как старушонка обернулась. Словно ждала его.

— Батюшки святы! — удивленно воскликнула, уперлась ручками в поясницу и со словами « ёшкин ты кот» выпрямилась. Спина ее в тот момент издала жалкий, деревянный скрип. Или Пете показалось? От ветра скрипнула фрамуга на чердаке.

Анна Пална передала свою клюку главному «черту» и бодро, почти не хромая, зашагала навстречу внуку.

Маленькая, сухонькая, в половину Петиного роста.

— Мальчик мой золотой вернулся! Думала, до самой смерти забыли меня.

Петя вспыхнул от стыда, проталкивая в горле колючку, неловко сгорбился, обнял бабушку:

« В корень зришь, забыли тебя, лишь о сотках твоих и помнили. До самой смерти"

Удивление Анны Палны казалось искренним, но застывшие в ее глазах смешливые искорки говорили об обратном. Знала или догадалась? Телефона то нет, предупредить некому. Или мамина подруга на два фронта работала?

Бабушкин голос с кухни окончательно вернул в реальность.

— Петруша, кушать иди. Я блинов твоих любимых напекла, на кефире, да медком сдобрила. Сбитня наварила, побалуешься малек!

Блудливая дразнилка, беспрерывно нудившая в больной голове, тут же затихла. Словно Анну Палну испугалась.

«Побалуешься малек?»

Куда уж больше. Вчера набаловался и не малек.

Молодой человек не на шутку испугался.

«Неужели бабуля о початой бутыли на чердаке догадалась? С какой стати опохмелку затеяла?»

Стоило войти на кухню, оглох от блинного духа, сглотнул голодную слюну и присел за стол в ожидании взбучки.

Но Анна Пална никаких претензий не выказала, на пьянство внуку не пеняла, лишь вздыхала, да приговаривала:

— Какой ты неказистый, Петушок, нескладный, аки колун нетесаный, зря, что с городу приехал. Кушай, милок, кушай. Медком поливай, не стесняйся. Были б силы, превратила тебя в молодца ладного. Всех вас под одну гребенку нынче чешут, ни рожи, ни кожи! Девка ли парень, не признать, волос долог, да ум короток. Ну хоть бородку отпустил, шоб не спутать и то дело хорошее. У нас как было? Идет молодец — статный, высокий, коса сажень в плечах, а за ним я павою, лебедушкой белой плыву.

И столько доброты и заботы было в тихом бабушкином голосе, что мучавшийся с похмелья внук не заметил, как утихла его головная боль, тошнота миновала, да и поесть захотелось за семерых.

Причитала себе старушка под нос, причитала, да и по хозяйству хлопотала.

Сняв заслонку с печи, ловко ухватила с пылу — жару горшок с вареной картошкой.

— В мундире, как ты всегда просил. С квашенкой, — пододвинула внуку эмалированную мисочку с капустой.

Всегда просил? Точно так. Сядут, бывало, друг против друга, схватят по бульбе, и давай на пальцы дуть, да хохотать. Бабушка маленькими ручками все три очистит, пока он с одной возится.

Петр счастливо улыбнулся.

— Спасибо, ба!

— За что, внучек?

Петька понурился, взяв самую большую картофелину, занял руки. Мысли свои глубоко запрятал — не угадать.

«С головой у бабули все в порядке. Дом ремонтирует и что в том? Обои новые поклеить, рамы покрасить — преступление? Никакого клада тут нет. Пора возвращаться в город. Неделя прошла, время как смола к коже липнет. Мобила еле-еле берет, и то, если на крышу залезешь. Знакомых раз, два и обчелся. Ломает уже»

— Соколик, спознался с кем в деревне-то? — Пална словно прочла его мысли.

— С соседями нашими только познакомился. Дома через один пустые, заколоченные стоят. Никого!

— И то, правда, поразъехались. В город подались, за работой, за жизнью сытой. И правильно. Детям учиться надоть, а школа наша травой поросла. Крыша как позапрошлогодней весной провалилась, так и стоит. В райсовете говорят, денех нет, знать все на ихние крыши ушло. Дармоеды. Лешего на них наслать!

— Так оно везде так, ба!

— Везде, то везде. Не про то разговор. Была деревня и нет деревни. Лес с каждым годом ближе. Да только вернуться живые люди загодя, до Ивановой ночи. Уже сегодня эта ночь.

Что за ночь? Кто вернется?

Бабушка, не заметив Петиного удивления, продолжала:

— С Ванютой и Машутой говоришь, сдружился? С сиротками соседскими?

Петя кивнул.

— Только, странные они какие-то, бабуль. Вроде как не родные.

Анна Пална, подперев ладошками щеки, ни дать ни взять яблочко печеное в вазочке, закивала, деловито зацокала язычком, словно и не расслышала Петины слова:

— Все так, все так. Тяжело им, грешным. Мать ихняя годком високосным опросталась и сразу отошла, отец скорбел, пил горькую, а поднял близняшей, на севера подался, да сгинул там. Люди говорят, на приисках убили, а там, кто знает.

Перекрестилась на образа.

— Вот брат с сестрой и маются одни одинешеньки. Хозяйство на своих плечах тянут. Может и чудные они, не один ты мекашь, а пожалеть их надо.

Петя послушно кивнул, мол, да, надо пожалеть. Правда, не ясно в чем. А что чудные они — мало сказано.

Рассказать ей, что вчера случилось? Или пока не стоит? За самогон точно забранит.

А дело было так.

Петя промаялся весь вчерашний день от безделья, к вечеру совет отцов вспомнил и на чердак полез. Слава Богу, фонарь захватил. Весь чердачный пол в мухах и пауках, идешь, а их сухие трупики под ногами как семечки щелкают. Да и трухлявого гербария там завались. Все стены и притолока пучками травы, как новогодними гирляндами увешены. Запахи чумные, разные, то пряный, травянисто-горький, вдохнешь — голову кружит, тащит на вершину снопа под звезды. То тошнотворно-сладкий, с примесью тлеющей мертвечины. Словно мыши где сдохли.

Брезгливо раскидав ногами дохлых мух, Петя остановился по центру чердака и начал вглядываться в полумрак. В левом углу, напротив треснувшего, увитого паутинной завесью окошка притулилась корзина. Шагнул ближе, рассмотреть — что там. Старые куклы, наверное, мамины еще, вперемешку со сломанными грузовичками и экскаваторами. Потемневшие от времени кукольные ноги — руки торчали из дыр, словно молили о помощи. Спасите нас! Бесколесые, покоцанные Петины машинки покоились меж их пластмассовых останков без всякой надежды на ремонт.

Но это еще что!

Справа в серванте, оставшемся без ножек, за пыльными стеклами белели… козьи черепа. Петя поежился, но не от страха, противно стало. Мамины куклы, его машинки — понятно, какая— никакая память. Только зачем бабуля дохлых коз хранила? Сколько их было? Манька Первая, Манька Вторая, Третья… А кто им потом головы отрубал? Или она их уже обглоданные выкапывала? Тьфу ты гадость!

Пете вспомнилось детство. Баба Аня только подоила козу и кричит: « Тащи, Петруша, кружку, молочка парного налью»

Вкусное молоко, душистое, теплое.

Петя разглядывал то, что осталось от бедных манек.

Встряхнулся, проглотил комок. Фу!

Где же бутыль, о которой батя говорил? Неужели зря он в этот козий склеп полез?

В приоткрытом ящике комода, что горбился рядом с безногим сервантом, в треснувшей сахарнице, в безносом чайнике, чашках тлели заячьи лапки и хвостики вместе со старыми, заросшими ржой, ключами. А ключей было очень много. Несколько десятков разных, от мала до велика. Мебельные, дверные, навесные. Какие замки они открывают? Какие двери, какие сундуки? А заячьи лапки? На удачу? И где теперь та удача?

«Почему отец не предупредил о хламе, что хранится на чердаке? Когда я маленьким был, на чердак не лазил, там замок амбарный висел, огромный, с голову. А сейчас вход в преисподнюю открыт. Зачем бабуле козьи черепа в ряд? За каким рожном мамины куклы и мои самосвалы? Связки ключей? »

Ну, наконец-то.

Штоф нашелся под ворохом побитых молью и расползающихся в пальцах одеял. В огромной десятилитровой бутыли приветственно булькнула темно-коричневая настойка.

Петруша с трудом вытянул окаменевшую засаленную пробку и осторожно принюхался.

Густой травяной запах ударил в нос — слезы брызнули. Горьковато-пряный, терпкий, полынный. И вновь перед глазами заплясали жаркие августовские звезды. Совсем близко — руку протянуть!

Ну, была, не была. Присел, нагнул бутыль, приловчился и сделал осторожный глоток. Прислушался к ощущениям. Вот это да! Летнее душистое тепло пробежалось по крови, раз-два-три, сердце прогнало его по кругу, завершая превращение.

Забрало сразу, мощной волной.

«Прав батя, самогон отменный».

На третьем сердечном круге Петя оглох от раската сверчковой трели и ослеп от проникшего через приоткрытое окошко закатного луча. Ничего себе! Чувства бесстыдно обнажились. Обоняние, слух, зрение стали младенческими, болезненными от любого шороха и яркого света. Даже шаги по сухим мухам казались оглушительным выстукиванием кастаньет и неприятно отдавали в ушах.

Хрясь-хрум-хрясь-хрум.

Покружил по чердаку, вернулся к бутыли, выпил еще глоток, закрепляя эффект.

И тут в неистовые партии сверчков вмешались человеческие голоса. Мужской и женский. Беседовали на улице, у калитки, а слышно было, словно шепчутся под боком.

— Вань, удобно ль?

— Удобно! Луны нет, старуха до утра проспит. В ее дальней комнате ничего не слышно. Главное, клюшку найти.

Морщась от перестука мушиных кастаньет, Петя подрался к чердачному окошку, порвал паутину и, оттерев пыль со стекла, выглянул во двор.

Никого. Видимо уже у самой двери стоят, с чердака не видать.

Старясь не скрипеть мухами, спустился вниз и замер в сенях.

В косяк постучали. В ту же секунду, словно ждали. Да так громко, что Петруша оглох, схватился за уши.

Вооружившись фонарем, осторожно приоткрыл дверь.

— Вам кого?

— Привет! Угостишь соседей чайком? — прошелестели хором голоса.

— Меня Иваном зовут, — пробасил мужской.

Темнота за дверью протянула в проем огромную пятерню.

— Марья, сестра его, — пискнул женский.

Рядом с пятерней из кромешной тьмы показалась изящная женская ручка.

Фонарь выхватил веснушчатое лицо блондинки, ойкнувшей и прикрывшей от яркого света глаза, а рядом с ней отступившего на шаг парня в джинсовой куртке.

— Простите, — Петя нажал на кнопку, гася фонарь. Отогнав сомнения, пожал протянутую ему руку и распахнул дверь, приглашая соседей войти.

— Проходите!

Молодые люди вроде как растерялись.

— Да проходите же. Что в дверях стоять?

Перешагнув порог, огляделись. Две пары глаз внимательно осмотрели погруженные в сумрак сени, ощупали стены, увешанные всесезонным тряпьем, скользнули по облезлому дощатому полу, задержались на сваленном в кучу садовом инвентаре. Словно впервые попали в соседский дом.

Шагнув в красный угол в избе, девушка троекратно перекрестилась и зачем-то сплюнула в сторону. Брат к святым ликам не пошел, сразу уселся за обеденный стол, уронил на столешницу руки-кувалды и улыбнулся. Дружелюбно, доверительно, по-свойски. Налей, мол, за знакомство стопочку!

Ну, была-не была.

Украденный с чердака бабушкин самогон пошел на «ура». Странные ощущения улеглись. Их место заняло чувство безграничной любви ко всему живому, к любой божьей твари: к неутомимым скрипачам за печкой, к хвостатым шуршалкам в погребе, к голодным тявкалкам за околицей, а все больше к сидящим напротив незнакомцам. Хотя с каждой опрокинутой рюмкой Петя отмечал перемены в их облике, они его совсем не пугали.

Лицо Маши побелело и засияло, простоватые деревенские черты обострились. Пухлые пальчики, теребившие голубую косынку на шее, утончились, прорезались острыми ноготками. Со вздернутого носика куда-то пропала россыпь веснушек, губы, что девушка смущенно покусывала, запунцовили, налились, соблазнительно увлажнились. В ставших бездонными глазах заискрились зеленые русалочьи огоньки.

Брат ее заметно возмужал и погрузнел. Молодой человек, перешагнувший порог дома, превратился в зрелого, обросшего недельной щетиной деревенского увальня. С каждым тостом брови его хмурились, глаза темнели, волосы кудрявились.

Как такое происходит?

Петруша пару раз моргнул, встряхнулся. Не помогло.

Что-то удивительное творилось с бабушкиными соседями. Пришли одни, сидят другие, словно личины сменили. А спросить их или того правильнее — испугаться — травяной дурман не давал. Да и тихий Марьюшкин смех отвлекал, успокаивал, морочил.

Отношение к сестре у Ивана поменялось вместе с обликом. Дружеское подтрунивания исчезло, между ними то и дело искры проскакивали. Иван да Марья придвинулись друг к другу, обнялись крепко, да и залипли друг в дружке — не оторвешь. Словно одно целое двуголовое стали. Рука мужчины накрыла кисть девушки, заскользила по ней. Их пальцы жили собственной жизнью. Поглаживали друг друга, сцеплялись в замок, переплетались в узлы, вновь отталкивались, дразнились. Петя не мог оторвать от них завороженного взгляда. А когда оторвал, то заметил и вовсе чудное: брат и сестра поменялись лицами.

Сердце Петруши захолонуло от ужаса, но тело его сдалось и совершенно обмякло, голова отяжелела полынным дурманом. В ушах похабно запела побасенка про Петушка. И Петя решил, что видит сон. И в этом сне глупая дразнилка звала его присоединиться к «братским» утехам прямо на кухне, под бабкиными образами.

— Они и в школу за ручки ходили, и в училище областное, всегда вместе, словно попугайки неразлучные, — скрипучий голос бабы Ани вернул Петра в настоящее.

— Не похожи они на брата и сестру.

— А на кого похожи?

Внук осекся.

«Нельзя рассказывать о вчерашнем, убьет».

Странно, но Аннушка расценила молчание правильно.

— Люди говорят — полюбовники, да только брешут. Я точно знаю — не можно им.

В этот миг защемило сердце у Петра, стиснула его неведомая рука

«Все, загостился, пора валить отсюда. Бабуле еще жить да жить, а что померзшие яблони выкорчевала, ничего удивительного».

Пална словно мысли его прочла.

— Завтра до полудни домой отправишься. Дольше ты здесь живешь, сильнее мхом порастаешь. А ежели свой корень пустишь, вековать останешься. Душа слабину даст. Денек да ночку эту еще побудешь, а потом — скатертью дорога. Уехать мне надо, в диспансер областной на прохилактику.

— А что с тобой, бабуль?

— Старею, Петруша. Иголками тыкать будут, лупой глядеть. Утром вернусь. Ахмед, — бабушка кивнула в сторону рабочих, копошащихся во дворе, — со мной поедет. А за его чертями глаз нужен. Пригляди за ними сегодня, не давай бездельничать.

Пална подсела рядышком, как в детстве погладила Петра по непослушным кудряшкам.

— Просьба у меня будет, внучок. Спать рано ложись. Как солнце сядет, за дверь уже ни на шаг. Ни на полшага. Кто бы не звал, чтобы ни сулил. И в дом никого не пущай, без приглашения не зайдут. Лихая ночь ныне идет, купальная. Крёс.

Петя оторопел.

«Вот черт! А бабка таки ополоумела!»

Анна Пална зыркнула ему в глаза.

— Молчи! В детстве ты любил страшные сказки на ночь слушать, только все позабыл. И про Кресс я тебе рассказывала. В Купальную ночь нечисть по земле ходит. Лица человечьи надевает и ходит. Есть у меня средство верное, травка особая. Заваришь ее перед закатом, пару стаканов выпьешь и сразу в кроватку ложись. Понял?

Петя послушно кивнул.

«Да шут с ней, останусь. И больше в Замуты ни ногой. А отцу скажу — надо всем вместе приезжать и хату забирать...»

— А я за послушание, дом на тебя завтра перепишу, и огород и садик. По рукам, Петруша?

« Точно мысли читает»

— По рукам, ба!

Прозвучал неуверенный Петрушин ответ.

Вернувшись из оврага с охапкой волчеца, бабушка раскидала его по подоконникам, засунула под каждый ставень, целый ворох оставила у порога.

— От мышей. А то расшалились, картошку жрут, — ответила на удивленный взгляд внука.

Ближе к трем часам залезла в газель Ахмета, для острастки пальцем погрозила — мол, помни обещание, и отбыла в областную больницу.

Петро некоторое время без дела слонялся по дому, рассматривал выцветшие фотографии на стенах: маленькая мама, маленький он, бабушка — еще черноволосая и длиннокосая красавица. Деда он не помнил, да и был ли дед? Мама никогда об отце не рассказывала.

Заглянул в бабушкину спальню, в смущении постоял на пороге, переступить не решился. Вышел во двор, с деловым видом помелькал среди таджиков, почтительно цокающих языком: «Все хорошо, хозяина. Мы работай. План выполняй».

Ветер, тянувший с утра тяжелый дух со скотного, к вечеру поменял направление, пахнул дурманящим луговым разнотравьем, повеял свежестью хвойного леса.

Петруша сорвал горсточку подрумянившейся на грядке земляники, кинул в рот и с наслаждением проглотил. И в тот же миг вернулся в детство, когда они с бабой Аней, разморившись от летнего зноя и наевшись собранной в лесу ягоды, ленивыми котами валялись в теньке.

Тогда земляника была слаще, бабушка моложе, а сказки ее страшнее.

Выйдя за ограду, Петя первым делом заглянул во двор к соседям. Притаившаяся в кустах сирени и душного жасмина изба зияла пыльными немытыми бельмами. Дом выглядел необитаемым, заброшенным, но все равно живым. На перилах крыльца висела голубая косынка, что была вчера на Маше. Странное ощущение, будто за ним наблюдают изнутри, вызвало у Пети утреннюю тошноту. Бедняга сглотнул, всмотрелся внимательно в приоткрытые за облупившимися ставнями оконные глазницы. Дом напомнил ему голову подслеповатого зарытого по шею древнего истукана. Вот-вот тот распахнет рот-дверь и:

«Петушок! Петушок, золотой гребешок»

Заскрипел в ушах знакомый вкрадчивый голос.

У паренька от неожиданности обмякли колени, живот скрутило в тугой узел, и он поспешил прочь от Иван-марьиного дома, к райсовету, к магазину — в цивилизацию, в люди.

Пока шел по выбеленному жарким июльским солнцем проулку, глупые страхи улеглись. Воспоминания о вчерашнем вечере вызвали только стыд. Никуда не годится, надрался до чертиков перед незнакомыми людьми, а было что между ними или не было, никто не знает.

Из рейсового автобуса, остановившегося перед почтой, сошла толпа веселых, ярко одетых женщин. Несколько пышнотелых красоток первым делом направились в маленькое, притулившееся к почтамту сельпо. Остальные разбрелись по улице к своим покосившимся домам.

« Сегодня праздник у девчат — сегодня будут танцы. Белые розы — белые розы! Это не про меня. Напьюсь чаю, а может чего покрепче и спать. Мне бы день простоять, да ночь продержаться. А завтра на станцию и домой»

Снисходительно хмыкнул им вслед Петруша.

А тем временем небо за окнами медленно смешивало краски, размывало дневную синь лиловыми мазками, стыдливо румянилось и вдруг, словно кто-то решительно раздвинул небесные занавеси, ярко полыхнуло закатом и залило горизонт от края до края кроваво-золотым заревом.

И тут же, ах! Острыми черными клыками оскалились за околицей вековые ели. Огненной чешуей заискрилась, по-змеиному изогнулась под косогором река, понесла свои горящие воды во мрак, в лесную чащобу.

Крёс идет! Крёс идет! Крёс!

Ходики в бабушкином доме начали мерный отсчет. Восемь. Девять. Десять часов.

"Петруууша?" — с последним ударом в сознание молодого человека проник знакомый шепот.

— Черт! — парень поперхнулся, допивая последнюю чашку сонного чая. Да только выдохлись бабкины травки, не забирали.

А может и к лучшему, что не усыпили? За окном смотри, какое веселье разгулялось

Вся улица перед его домом запела и заплясала, словно люди только и ждали десяти ударов. С разных сторон надрывно-народно разлились баяны, кто кого переиграет, зазвучал смех — кто кого перехохочет, бабское повизгивание, зазывные частушки — кто кого перепоет.

Не хотел миленок в лес,

Пробудила интерес,

Вкусное снеди напекла,

Да и беленькой взяла, эх!!

Женский озорной голосок замер на высокой ноте.

Ему тут же ответил мужской с разбитной хрипотцой:

На Ивана на Купалу

Не ходите девки в лес.

Леший вдруг вас там увидит

И проявит интерес!

Не обращая внимания на перепевки за окном, Петруша направился на чердак за тяжелой артиллерией. Бабушка сказала — спать, значит, будем спать. Пара глотков самогона и в люльку!

Но стоило ему подняться пару ступенек, как во входную дверь постучали, и раздался голос Маши:

— Петь, ты дома? Выгляни на минуту, у вас тут чертополоха накидано, войти не могу. Аллергия у меня, чихаю.

Паренек замер на месте, боясь шелохнуться.

«Прикинуться, что не слышу? Спуститься, открыть дверь? Пустить соседку в дом? Ага, а потом явится ее ревнивый братец — не братец и наваляет мне по первое число!»

— Я одна, Ванька на реку пошел. Он главный костровой, там дел по горло. Нам никто не помешает, Петь.

Любопытный дурачок затаил дыхание, поднявшись на цыпочки, постарался двигаться тихо, словно мышь. Подкрался, приник ухом к двери.

— Петя Петушок, выгляни в окошко, дам тебе, — раздался шёпот снаружи.

Парень испуганно отпрянул. В паху затеплился огонь.

Дам тебе…

Вчера не дала, уснул, а если бы не уснул, то...

От воспоминаний пахнуло жаром.

А, была-не была. Бабки нет. Хата свободна!

Через мгновение грохнули засовы, и дверь распахнулась.

Марья стояла очень далеко, за оградой. Ему бы задуматься, что тут не так. Да поздно. Откинув колючие охапки волчеца, охранявшие порог дома, Петро направился к забору. Открыв щеколду, пригласил девушку войти.

Что происходит с ним? Все тело полыхает огнем, горло сушит. И так хочется пить. Сейчас бы ключевой водицы ковш.

Как же она хороша, студеная водица. Плещется, манит. От нее так и веет лесной прохладой, свежестью, чистотой, благостью.

Как не обезуметь от складной девичьей фигурки в ситцевом сарафане, от шелковистых волос, стекающих волнами на подрумяненные солнышком плечи, от прозрачных пальчиков, теребящих на шее все тот же голубой платок?

Все мысли замерли на глубокой впадинке, где пряталась цепочка с камушком, и на соблазнительных бугорках, появившихся на Марьюшкиной груди под кружевами.

Петро с трудом сглотнул, избавляясь от неожиданной сухости во рту.

— Давай я тебя напою, — шепнула Марья, и, шагнув ближе, заглянула пареньку в глаза.

Упав в переливающийся весенней зеленью омут, Петя захлебнулся в струях воды. Приник к наливным губам с единственным желанием — напиться, почувствовал юркий змеиный язычок.

Рука Марьи скользнула под рубашку, нежно лаская его тело все ниже и ниже.

— Вот он, твой корень. Сильный.

Захолонуло сердце у дуралея. Схватил Петро девушку на руки и понес в дом, гостеприимно распахнувший дверь.

***

— Ничего не помнит, соколик горемычный. Вернулась утром, калитка, дверь входная настежь, цветы на грядах примяты. Смотрю, лежит в сенях на полу, в чем мать родила. Обмерла я — ужели перестаралась? Кабы худого с внучком любимым не стряслось! Беда одна не жалует. Вон погляди, Хмет, от дома соседского полешка не осталось. Черт языком его слизнул. Бабы говорят, Ивашка заживо полыхал, все пытался огонь сбить. А сестрица его с глаз исчезла, аки в воду канула. Аспидное племя! Одного огонь прибрал, другую омут уволок.

Старушка перекрестилась, глядя на образа.

— Лиходейка к нам в избу заглянула. Все иконки перевернуты, ликами к стене приперты. Погуляла на славу, весь дом переворошила, словно что искала. Хметушка, черти твои видели чего, аль слышали?

Бригадир, притулившийся на крошечной табуретке в углу избы, неопределенно крякнул, покачал головой:

— Люди говорят, шайтан у вас веселился. Они в вагончике отсиживались, выйти боялись.

— Шайтаны у них веселятся. У нас лиходеи. Надо бы дочке сообщить, Петруша не приедет. Отпоить его надо, душу отворотить.

Бабушка Аня сняла салфетку со лба внука, неподвижно лежащего на кровати. Смочив в уксусе, вернула тряпицу на место. А Петро словно и не заметил, горел весь. Распахнутые глаза, не мигая, смотрели в пустоту, где плясали огненные искорки, и журчала, звала прохладная вода.

***

" Я — твоя Вода. Ты — Жажда. Неумолимая, нескончаемая, вечная. Отныне не сможешь без меня. Пей!»

Тело Воды обманчиво. Стоит прикоснуться, обволакивает желанной прохладой, а потом ускользает сквозь пальцы.

«Тебе мало. Я сушу горло. Ты мечтаешь о переливах струй, журчании ручейка, хрипишь от боли. Спасет и глоток. Опускаешься на колени, роешь землю кровавыми пальцами. Камни, песок. Я глубже, глубже»

— Идем, Петушок, сегодня особая ночь, единственная в году, сегодня цветет папора. Он покажется тебе, моему избраннику с чистой душой и израненным сердцем.

Завороженный, до смерти измученный жаждой Петя готов идти на край света, лишь бы слушать нежный голос и пить прохладу со сладких уст.

Оставив дом, они выходят за околицу. По темному лугу направляются к реке, туда, где на косогоре горит костер, его высокое пламя ласкает звезды.

— Смотри, какая чудная ночь, — шелестит Вода. — Травинка с травинкой говорит, деревья хороводы водят.

И, правда. Ожила муравушка под ногами, щекотит, обвивает ступни, приподнимает над землей. Шумят, гудят тревожно черные ели, касаясь верхушками звезд. Березки толпятся на краю лужка, качаются на ветру, перешептываются листочками. Дурман— трава увивается за медуницей, вплетается в косы с вьюном, поит воздух сладкой истомой.

— Хочу тебя, постой, — молит Петя.

— Потом-потом, — журчит Вода, ускользает из рук.

Протяжные девичьи песни, звенящие над рекой, подхватывает ночной ветер и уносит в даль. Стремнина кружит, увлекает в омут венки с мерцающими свечами. Эх — не выйти никому замуж.

— Девушки гадают на суженых. Сплести тебе венок, зажечь свечу? Хочешь узнать свою судьбу, Петушок?

— Зачем? Ты моя судьба. Не отпущу ни на шаг.

Обнимает Воду, напрасно, она вновь выскальзывает, смеется:

— Погляди, сколько дивной красы вокруг. Выбирай!

Но нет ему дела до девичьих тел, не смущают их округлые бедра, не слышит он любовных призывов.

Сгорая от жажды, вновь припадает к своему волшебному роднику.

Целует прохладные губы, жадно слизывает с них живительную влагу, упав на колени, у самого соска, нежного, словно бутон розы, ловит языком сбежавшую капельку.

Сладко стонет прозрачная ведьма, крепко обнимает его, шепчет:

— А коль так — через лилу ступай, простись с прошлым. Обручись со мной.

— За тебя готов и в полымя.

Вода подталкивает его к неистовому огню, пожирающему все людские грехи и беды.

— Ступай, ничего не бойся, ты под моей защитой.

Размыкается хоровод, разбегается в страхе толпа, оставляя Петра наедине с трескучим пламенем, сеющим вокруг жадные искры.

«Забудь все», — звучит в голове голос Воды. Он делает первый шаг, потом еще один. Проглоченный огнем, шествует по раскаленным углям, не чувствуя ни боли, ни страха.

Невредимый и неопалимый рождается вновь, унося на рыжих кудрях сияющие искорки.

— Теперь пора, — Марья берет его за руку и ведет в лес.

Черные ели больше не шумят и в почтении склоняют вершины, ежевичные кусты расступаются, смолкают девичьи песни, затихает людской гомон.

— Дальше пойдешь один, — шепчет ведьма. — Искры от костра укажут дорогу, не сворачивай ни на шаг с тропы, остановишься, потеряешь меня навек. И цветок никому не показывай!

Огненный вихрь врывается в кромешную тьму леса, увлекая за собой завороженного. Петро идет по траве, не чувствуя ног, скользит по густому мху вслед за мерцающими огоньками.

Время застыло. Долог его путь, короток ли — неизвестно.

Ослепленный купальным костром, Петя не страшится увидеть рождение новой звезды, лучи ее вспыхивают меж елового лапника. Другие слепнут — завороженный нет. Раздвинув колючие ветви, с благоговением следит за стрелами, раскручивающимися из самого сердца папоротника. Вслед за ними появляется нежный росток. О, чудо! Распускается цвет, ослепительно яркий, огненно-алый. Не теряя ни минуты, срывает Петр Царь-цветок, и, неся его, словно факел, освещает путь назад, к любимой Воде, ждущей на краю леса"

— Петруша, мальчик мой, — врывается в его сознание голос, — каждое слово слушай.

Как Вода с Огнем не сживется, так и Петр с Марьей не сойдется. Одолень — трава, одолей наговор, разрыв— трава, разорви уговор! Слово мое крепкое. Дело легкое. Кладу слово в сундук, сундук на ключ, ключ под камень Алатырь.

Выпей ложечку. Посмотри мне в глаза, Петенька!

Бабка обернулась к Ахмеду.

— Держи его крепче, это тебе не по бурелому лешачить, девок до икоты пугать, тут силушка нужна.

"Еловые ветви заслонили путь, колются, мешают идти. Сотканная из игл лесная красавица протягивает к нему руки в мольбе.

— Покажи мне цветок, сердешный друг. Последний раз дай взглянуть на него — попрощаться, а потом ступай к своей зазнобе. Посмотри мне в глаза, Петенька!

Черные косы незнакомки переливаются в лучах горящего папоротника, шевелятся шипящими змеями, растворяются во мгле леса, игольчатое платье струится по стройному телу, стелется по мху, прорастает травой»

— Посмотри мне в глаза, Петенька.

"Дева— чаровница, манит за собой, увлекает с тропы, щедрыми посулами стирает кривду.

И вот раз другой моргает паренек, отводит глаза от заговоренных Водяной ведьмой искорок, встречает взгляд лесной незнакомки.

В тот же миг начинает биться его остывающее сердце, увлажняются высушенные жаждой уста"

Петя, не сводя глаз с бабушки, сделал глоток остудного зелья.

"Зеленая красавица разжимает его ледяные пальцы и забирает папоротник.

Касаясь потрескавшихся губ, лесной прохладой освежает дыхание, поит живой росой"

Молодой человек застонал. Дрожа всем телом, попытался встать с кровати.

— Ахмед, держи его, — приказала Анна Пална, насильно вливая у рот внуку остатки сонного отвара, — поспит пару дней — позабудет, как под образами блудил, бесовке душу обещал, и цвет для нее искал. Как голышом бегал, дом соседский по дури спалил. Люди пытались потушить, не смогли. Единожды на Купалу вода с огнем повиваются. Не гасит пламя вода. Так и ушел брат Иван с огнем, сгорел дотла, а сестрица его блудная с водой утекла.

— А что искала она в твоей избе?

— Да вот что! — баба Аня постучала клюкой по полу, — все корешки мою палку слушаются, на свет вылезают, травы заговорные на лугу собираются. Большая сила в ней. Потому не оставляю.

Посиди с внучком, Лешак, я покамест на стол соберу, первачком угостимся. На папорином цвету он особливо злой.

— Ступай, матушка, не беспокойся — Леший подтащил свою табуретку к Петиной кровати.

— В кои то веки пришлось папору на живца единокровного ловить, — охала Анна Пална, хлопоча по хозяйству, — устала я, Хметушка. Глаза ослабли, силы уже не те. Только рано помирать нам с тобой. Злобы на свете еще видимо-невидимо.