Маленькая сказка о любви

В одном глухом селе (а таких сел в нашей стране немало) жил да был мужик. Мужик был странный: носил бороду и лысину, не любил пить самогон, а любил смотреть на звезды, любоваться природой и тяжелый труд, поэтому ходил всегда трезвый, а на плече у него лежала любимая кувалда. Девки его сторонились. Ведь, в самом деле, непьющий мужик — мало что дело невиданное, так еще кругом непонятное. Вот пьющие, нормальные — тут все ясно. Придет глаза залимши, даст в рыло, чтобы не повадно было, по хате погоняет, посуду поколотит, а проспится — придет виниться, сопли размазывать, на похмелку клянчить — бабье счастье, не иначе. А если не пьет? Так что же, люди добрые, скажите, от него ждать? Кто его знает, что взбредет в его трезвую голову? Вот и ходил наш герой без подруги верной. Всякие мысли умные думал да кувалдочку свою лелеял.

Село то стояло в местах красивейших: кругом лес, ни дорог проезжих, ни тропинок. При советской власти баня была общая да клуб, а как буржуи власть взяли, так погорело все это народное добро. Еще от советской власти старая железнодорожная ветка была. Крепко тогда строили для народа, с понятием. По этой-то ветке (ее называли по старинке чугункой) и возили в село хлеб, да соль, да сахар. И уехать по ней можно было за тридевять земель, в чудо чудное — торговый центр в областном городе, где и валенки, и сапоги купить можно было, а если сильно расстараться, то и угощения какого заморского! Но уехать можно было не часто: раз в год, а то и в два, потому как работы в селе никакой не было. Бабы молоко по этой самой чугунке в рабочий поселок возили, грибы да ягоды, на выручку сахар покупали — самогон мужикам варить, ну, и скопить что удавалось — вот так и жили.

Красота кругом, птицы поют, самогон опять же… А выпил — так бабу неразумную свою уму-разуму поучить можно. Опять же ей счастье — подругам синяки да шишки показывать: вон, мол, как мой меня любит, синячина какой, смотрите, завидуйте! Соседки платочки ситцевые теребят, думы думают: ну погоди ж ты, мой напьется — еще не так меня отделает! Живи да радуйся! Да не тут-то было. Герою нашему негде геройство свое трудовое показать было, нету фронта работ, не стало его. В город или рабочий поселок он ехать не хотел: чистый воздух любил, а в селе-то кувалдочку приложить не к чему было. Вот и наладился он на чугунку ходить, по рельсу кувалдой той долбать, чинить то есть. Строили в те времена жуть как крепко, вишь, мы до сих пор разломать до конца не можем. Так что рельсы стояли насмерть, и только удары разносились по округе страшные, а со стороны посмотреть — жуть, да и только. Бородатый мужик по рельсу кувалдой колотит, что сделать хочет — не ясно. И стали машинисты, что по дороге той ездили, ездить отказываться. Ну его, говорят, село то, пропащее, есть у них там недоумок местный, трезвый и с кувалдой, еще матчасть железнодорожную покорежит! Не поедем мы. И началась тут беда великая: молоко у баб, что на продажу везти собиралися, прокисает, самогонка недоваренная, мужики озлобленные. И что только не делали они: героя нашего без кувалды подстерегали, и били, и по-хорошему просили — нет с ним сладу, и все тут!

Вот как-то раз утречком — кувалдометр на плечо и, насвистывая, идет по рельсу долбать. Долбает час, другой, третий, остановился пот со лба утереть и видит: идет по шпалам краса ненаглядная, чемоданчик потертый в одной руке, девочка малая — дочка, поди — в другой. Девица не наша, не сельская. Подходит и говорит чудо это нездешнее:

— Здравствуй, добрый молодец, бородач прекрасный, а скажи мне, есть ли тут жилье людское: воды испить, обогреться, ванну принять с душем, да и на ночь сховаться, поспать чуток, а потом дальше пойду.

— Нет у нас ванн с душем, баловство это все городское. Есть и дома справные, и люди добрые, и вода колодезная да ключевая. В село проводить могу, — отвечает мужик. А сердце его так и заходится, так и заходится.

— Куда же ты идешь, краса невиданная? Куда путь держишь? Уж не журналистка ли ты московская, приехавшая на корни народные посмотреть, силу земли ножками своими почувствовать, дочку малую к красоте природной приучить? Дочка, чай, твоя? Али сестрица малая?

Говорит он так, а руки к чемоданчику тянет. Помочь хочет.

— Дочка моя, — краса говорит, потупившись. — Там, что ли, село твое, где дымы виднеются? Далече идти?

— Не близок путь, — мужик наш отвечает, — да к вечеру будем на месте. Пойдем, что ль, а пока поведай мне историю свою интересную, кто ты, да что ты? В глушь нашу зачем пожаловала? Али скрываешься от кого? Али секреты выведываешь?

Молчит девица в ответ, только глаза свои красивые скромно опускает да дочку крепче прижимает.

Идут они так. Час идут, другой идут. Наш-то все про красоты местные рассказы рассказывает, соловьем поет. Совсем разум потерял, про кувалду забыл, про все забыл. Только и смотрит на гостью нежданную, а та глаза опускает и мило так улыбается, слушает.

Дорожка вьется, время идет, а девица наша ненаглядная смелее становится, уже взгляд не отводит, прямо в глаза смотрит и улыбку свою чудную не скрывает.

Лес прошли, на поле перед селом вышли, до жилья рукой подать. А гостья совсем развеселилась, шуткам смеется, вроде с дочкой играется, а глазами все на мужика косит с интересом. Вот, мол, кого повстречала, вот он, настоящий Человечище с большой буквы. (Это она еще со школы знания впитала).

Поле прошли, на околицу вышли, у колодца присели: ногам роздых дать да водицы ключевой из ковша испить.

Посмотрела тут красавица на мужика задумчиво и говорит:

— Вижу я, хороший ты человек, да я вот не хорошая. В большом городе жила, у большого человека, у самого олигарха работала. Работу важную справляла, бумаги печатала, речи умные записывала да в минуты трудные не отказывала. И так я работе вся отдавалась, что о себе не думала, все о нем, козле, печалилась. Ходил за мной паренек молодой, студентик заумный, да прогнала я его. Что у него за душой было — да ничего. Посмеялась я над ним, покуражилась. В лицо его плюнула, когда по жизни идти вместе предложил, и на острова далекие с олигархом улетела, речи его записывать да взор радовать. И так летали мы то на юг, то на север. А когда от полетов наших дочка случилася, взял он меня с дочкой малою, в машину свою огромную черную посадил, в лес глухой завез да выбросил. И чемодан с речами своими, мною записанными, оставил. Иди, говорит, куда глаза глядят, да речи мои читай, уму-разуму набирайся. Да возвращаться не думай, место твое уж другой занято: и помоложе тебя, и посправней. Так и шла я по лесу и думала, что не видела я настоящего, от земли от родимой оторвана. И решила тогда не кривляться я, а подарить себя только достойному.

Так за разговором пришли они к дому, где жил наш герой неприкаянный. Посидели на лавочке, поулыбалися, да в дом пошли. Дочку уложили — и ну знакомиться, штучки городские пробовать….

День пробуют, другой, и так, и эдак изощряются. Поняла девица быстро наша, что про жизнь негородскую лучше по телевизору слушать да в клубе про настоящее рассказывать, с кавалерами заигрывать, смотрите, мол, какая я нестандартная. Поняла — да поздно, деваться некуда, стала она воду в ведрах носить, корову доить, самогон варить да мужика бородатого пилить, мозг его, и так пораненный, рушить. От жизни такой мужик было в чугунке кинулся кувалдой махать, да куда там! Кувалду, им же брошенную, давно односельчане в металл снесли, а деньги на водку паленую потратили. Что делать? Делать нечего. Стал наш герой к самогонке прикладываться: вначале втухую, а потом и к сельским пришел в компанию. Те его побили для начала — за подвиги прошлые, а потом приняли, стакан налили до краев. Широка душа народная! Так и зажили все счастливо. А и впрямь — что еще надобно? Поезд ходит исправно, бабы при деле, мужик от коллектива не отрывается, про звезды забыл, в стакан смотрит. Да и красавица наша городская после каждой попойки и свою долю счастья бабьего получает!

Текст писал: Николай Грамота

Текст редактировала: Нина Гулиманова