Чет-нечет, и пусть ему повезет!

На сей раз Вьюн попался. Нутром чуял, что попался. А нутро его никогда не обманывало. И дернула же нелегкая ввязаться в спор с Шелудивым! Стащить бутыль вина из графского погреба — это вам не кошель на рынке срезать! Его сиятельство воров на дух не переносил и не стеснялся показательных казней. Ходили слухи, что и на Дно сослать мог, если крепко разгневается.

Шпоры на сапогах стражи все громче бряцали о брусчатку. «Даже седлать коней не стали», — с обидой подумал Вьюн. Решили, мол, не туз козырный, и его карта уже бита.

Их правда. От ослепительно-белого графского дворца Вьюн далеко не успел убежать — взлетел по лестнице, соединяющей площадь у гавани с ремесленными кварталами, свернул в лабиринт переулков. В обычное время запруженный тележками ремесленников, сейчас квартал пустовал. Оно и понятно — кто же из добропорядочных горожан станет разгуливать по Либону на третий день Сотворения.

Вьюн обогнул дом с нарядными резными ставнями и побежал в конец длинного тупика. Давным-давно он проделал в глухой стене тайный лаз, который частенько потом выручал.

Проклятье! Вьюн уперся носом в свежую кладку. Кто-то замуровал ход. И он даже знал — кто. Шторм бы побрал Шелудивого!

Вьюн нащупал под надетым на голое тело камзолом высохшую лапку ящерицы, приложил к губам. Святая трехвостка, помоги! Поудобнее примостил бутыль за пазухой, поправил перевязь с виуэлой.

Как только стражники схватят Вьюна, вся его прыть мурене под хвост. Против алебард, подземелий смертников и топора палача у него нет в запасе финтов. Надо решаться сейчас.

«Чет-нечет, и пусть мне повезет!» — вертелась на языке любимая присказка предателя Шелудивого.

Вьюн бегом вернулся к нарядному дому, подобрал камешек, бросил в ставню. Створка дрогнула, Вьюн упал на одно колено, выхватил виуэлу и со всем чувством, на какое был способен, запел:

Все знаешь ты, ничего ты не знаешь,

Потерян, слаб и устал.

Надежда уйдет, и снова ты станешь

Искать, где ее потерял.

Тропа, проложенная другими —

На душе твоей пыль и прах…

Но хочешь ли ты написать свое имя,

Имя — на облаках?[1]

Мелькнули бычьи колеты стражников, блеснули алебарды.

Сейчас все зависит от хозяйки: прогонит, или улыбнется. Если повезет, его примут за бродячего менестреля и...

— Проваливай! Ишь, разгулялось муреново отродье в проклятые дни! — в окне появилась толстуха-служанка в посеревшем от пыли чепце и замахнулась ночным горшком.

Вьюн едва успел отпрыгнуть, почему-то больше всего переживая, как бы уберечь от помоев инструмент.

Под ноги выкатилась большая, с ладонь, ракушка, нос башмака запнулся, Вьюн понял, что падает, и повыше поднял руку с виуэлой.

Перед ним, как во сне, зависли торжествующие лица стражников.

И мир стремительно начал гаснуть.

***

Сначала был вечный океан — без земли, солнца и луны.

В океане жил гигантский моллюск-ммири. Его ракушка закручивалась в спираль, и чем дольше жил моллюск, тем больше витков становилось у раковины. Однажды ракушку увидел Оан — человек, сотканный из звездной пыли. Он захотел проникнуть внутрь раковины, но не смог найти щели. И тогда Оан собрал весь жар звезд, что был в нем, опалил моллюска дыханием, и ракушка открылась.

Оану понравилось плавать в красивой раковине, но там оказалось темно и тесно. Сколько человек ни пытался раздвинуть стенки ракушки, у него ничего не получилось. От усталости он заснул и видел сны о прекрасном мире, а когда проснулся и пошарил рукой возле себя, нашел огненную ящерицу-трехвостку гвэрэ...

***

Сказки матери из далекого детства… Такие не услышишь от храмовников обители Великой ракушки. Те лишь твердят, что надо любить ракушку и бояться Сотворения — каждое может стать погибелью мира.

Вьюн поморщился, приготовившись к вони помоев, но ощутил лишь жаркое дыхание суховея. Открыл глаза, потер ушибленный бок. Поднялся.

Кругом жухлая трава, потрескавшаяся земля густо усеяна крупными осколками раковин. Ни деревца, ни захудалого домишки, ни одинокого путника. Ремесленный квартал Либона, разъяренная стража, неприветливая служанка — все будто сгинуло в вечном океане.

Неизвестно, что хуже — графский гнев, или эта похожая на дно высохшего моря пустошь...

Святая трехвостка, да он и правда на Дне!

Вьюну стало нечем дышать, будто толща невидимых морских вод придавила его всей своей мощью. Захотелось во что бы то ни стало вырваться из ловушки. И он побежал, не разбирая дороги...

Силы быстро закончились, и Вьюн, тяжело дыша, упал на колени.

В Либоне о Дне помалкивали. Как туда добраться, ни один трактирщик не расскажет. Идти ли на восток, в пустыню, плыть морем на юг к темнокожим аврам, или на запад — через океан к островитянам. Искать ли его на земле, или в призрачном нижнем мире Великой ракушки… Оттуда не возвращались. По крайней мере, о таких не знали.

Вьюн поправил перчатку на правой руке, сплюнул. Провел языком по нёбу — зубы на месте, значит, стражники бить не стали. И за что ему такая честь?

Из-под прохудившегося башмака выскочила трехвостка — не гвэрэ, конечно, обычная ящерка. За ней шмыгнули еще две, недовольно потряхивая хвостами-трещотками.

Как же он сюда попал, начал гадать Вьюн. Неужели графская стража выбросила бесчувственного с повозки? Но не ради ж мелкого воришки тащились они на край света. Вьюн хлопнул себя по бокам — да и бутыль вина на месте.

Он вспомнил выскользнувшую под ноги ракушку и странное ощущение — будто летел сквозь перламутровый тоннель. Нет, не летел. Падал. Все ниже и ниже...

В неделю Сотворения что угодно приключиться может. Люд по домам сидит, да с закрытыми ставнями. Если кто и выходит за порог — по крайней нужде или из глупого любопытства. Но его, удачливого вора по кличке Вьюн, гнала не нужда — мечта. Когда-то давно, выброшенный на улицу, он поклялся, что найдет самую большую в мире драгоценность. Понадобится — украдет, заберет силой, но из рук не выпустит. Знал, что однажды ему повезет. И старался не упускать шанса.

Ждать нечего — завтрашний день может сдать не лучшую карту. Если люди не сумеют угодить Великой ракушке, после проклятых дней жизнь станет невыносимой. Какой была в первые десять лет Вьюна — непрестанный пронизывающий ветер то приносил в Либон лютый холод и мор, то гнал гигантские волны на город, то мучил его нищетой и голодом.

Но и Сотворение не щадило никого. У пристани, да в бедных рыбацких кварталах нет-нет и попадались выкрученные судорогой тела: частью плоть, а частью — покрытые перламутровой коростой иссушенные кости. Или россыпи черного жемчуга — крупного, со спелое яблоко величиной и с уродливыми наростами. Жемчуг не подбирали, брезговали. А уж обглоданных трехвостками мертвецов и вовсе было не сосчитать. В проклятые дни ящерицы лезли из всех щелей и становились очень опасны.

Вьюн огляделся, прищурился, прикрыл ладонью глаза от солнца.

Он слыл одиночкой, ни с кем не делил ни кров, ни дело. Но рядом сновали люди. Те, кого можно ограбить, надуть, обыграть в кости. А теперь в чистом поле — да без дорог, без следов от телег и карет, без привычного гомона торговцев и рабочего люда в гавани — Вьюн растерялся.

Он нащупал за спиной виуэлу, перебросил вперед и только успел провести раз по струнам, как услышал стон.

В другое время убежал бы от беды подальше. Но сейчас любопытство пересилило.

— Кш, — Вьюн замахнулся на стайку ящериц, те бросились врассыпную, загремели трещотками.

В траве лежала молодая девушка. Простоволосая, в льняной невыкрашенной юбке, рубашке без кружев, в деревянных башмаках. Кошеля на поясе нет, украшений тоже, привычно отметил детали Вьюн. Лицо девушки то краснело, то становилось чуть ли не прозрачным, на открытом плече появлялись похожие на ожоги пятна и тут же сходили.

Девчонка, небось, хворая — хлопот с ней не оберешься, а проку никакого.

Вьюн передернул плечами. Побыстрее бы отсюда выбраться. Он развернулся и побрел восвояси, сминая чахлый ковыль.

В спину ударил новый протяжный стон.

Он остановился. Десять лет назад девятилетний мальчик Каэтано нашел окоченевшее тело матери под соседским забором. Ей мог кто-то помочь, но поскупился на хворост для печи и корку хлеба. Мать возвращалась к сыну с пустыми руками — если не считать судорожно стиснутую высохшую лапку трехвостки, ее талисман.

Вьюн скрипнул зубами. Глянул на незнакомку еще раз. Руки чистые, пальцы розовые, без синюшного отлива, да и черных пузыристых наростов нет — мора бояться нечего.

Девчонку надо просто отвести домой. Поможет ей, и дело с концом.

Он осторожно подошел к девушке. Та металась на траве, будто хотела вырваться из какой-то невидимой сети. Почувствовав его приближение, села, распахнула темно-синие, как штормовое море, глаза, недоверчиво глянула на Вьюна.

«Сейчас прогонит», — с облегчением подумал он. Но раз встретил живую душу, не грех и парой слов перекинуться.

— Эй, дона, куда путь-то держим?

Девушка мотнула головой, отпрянула от Вьюна.

— Заплутала что ль?

Обескураженный холодным приемом, Вьюн забыл о желании побыстрее сбежать и придвинулся поближе. Хотел притронуться к плечу девушки, но та остановила его руку.

— Беда… беда… — слова падали, как капли дождя в море, растворяясь в толще воды и оставляя после себя звенящую пустоту.

— Какая беда, где?

Незнакомка лишь жадно глотала воздух, будто выброшенная на берег рыба.

Вьюн тряхнул девушку, пытаясь привести ее в чувство. Та вскрикнула, и он с ужасом увидел, как волосы незнакомки осьминожьими щупальцами принялись оплетаться вокруг его запястий.

Он отступил, щупальца безвольно повисли и снова стали светлыми прядями.

Показалось? Или это Дно играет с ним злую шутку? Святая трехвостка, почему он сразу не ушел! Вьюн досадливо поморщился.

— Быстрее, идем! — Незнакомка оживилась, потянула за собой.

— Погоди, звать тебя как?

Девушка не ответила, пожала плечами, будто и ей было невдомек, как могла забыть свое имя.

Пятно ожога на плече расползлось и напомнило очертание острова. Похожий он видел на старинной карте, обнаруженной под соломенной подстилкой матери. Дело было прошлой луной, Вьюн всю ночь корпел — дорисовывал на обрывке кожи сундуки с сокровищами. Наутро, чуть не поплатившись головой, выменял карту несуществующих кладов у флибустьеров на виуэлу. Как сумел удрать из тесного трюма пиратской шебеки — сам толком не понял.

Вьюн смерил незнакомку взглядом: полоумная, что с нее взять. Но не оставлять же одну посреди пустоши. Доведет до ближайшей деревни, сбросит камень с души, заодно и дорогу в Либон выведает. Если она вообще существует...

Он поддержал девушку — та была слишком слаба, все норовила запутаться в зарослях чертополоха и ненароком упасть — и повел наугад сквозь высохшие поля.

Чет-нечет. И пусть ему повезет!

***

Сколько Оан ни пытался раздвинуть стенки ракушки, у него ничего не получилось. От усталости он заснул и видел сны о прекрасном мире, а когда проснулся и пошарил рукой возле себя, нашел огненную ящерицу-трехвостку гвэрэ.

Гвэрэ вырвалась из рук Оана и принялась оббегать внутреннюю стенку раковины моллюска. От этого ракушка стала расти — и верхний свод раковины превратился в небо.

Оан дунул на небо, и там зажглись звезды.

Хоть гвэрэ и помогла Оану, она потеряла два своих хвоста и замертво упала к ногам человека. Но он оживил ящерицу и поместил на восток, превратив в солнце.

***

Солнце подожгло травы на горизонте и провалилось в карман степи.

В синем сумеречном воздухе вспыхивали блестящие белые всполохи, будто сквозь гигантские надрезы проступал перламутровый небесный свод. Вьюн вдруг подумал: может, и правда, они живут в огромной ракушке, и ничего в этом мире нет, кроме вездесущих ящериц и хрупких стенок раковины.

Шли весь день без привала. Девушка быстро выбилась из сил, но упрямо тянула его в каком-то одной ей известном направлении. Остановились лишь раз — освежиться вином из графских подвалов.

Вьюн так и не смог допроситься, как незнакомку звать, и, устав от бесплодных попыток, придумал имя сам. Примерил, как платье, несколько, остался недоволен. И в конце концов решил: Адинья. Девушка не возражала, казалось, ей это безразлично...

Перед тем, как ночь обрушилась на них кромешней теменью, Вьюн успел различить очертания деревеньки. Не больше семи глинобитных хижин, камышовый настил вместо крыши, неровный частокол забора.

Горячий ветер сменился пронизывающим, чуть не ледяным, вестником дурных времен.

Вьюн хмыкнул. Если их не пустят на порог, ночка предстоит беспокойная. Глянул на согнувшуюся под ветром дрожащую девушку. Помрачнел. Только Великая ракушка знает, дотянет ли Адинья до рассвета. Больно мудреная хворь у девчонки. И укрыться негде.

Он ускорил шаг, перемахнул через невысокий забор, принялся тарабанить в хлипкую дверь стоящей на отшибе хижины.

Послышался пронзительный детский плач, оборвался. Повисла тяжелая тишина.

— Кто там? — откликнулся встревоженный женский голос.

— Добрая дона, впустите на ночь!

Внутри долго возились, и наконец дверь со скрипом открылась. На пороге стояла хозяйка — одной рукой прижимала к груди младенца, в другой держала едва тлеющий огарок свечи. Сгорбленная, с изможденным лицом, скорбно опущенными уголками губ, женщина выглядела, пожалуй, не лучше Адиньи. Ребенок скривил личико, покраснел и снова зашелся в плаче. Всполох огня упал на плечи хозяйки, и Вьюн отчетливо увидел перламутровые проплешины на коже женщины — от шеи до груди тянулась цепочка блестящих пятен.

Он невольно схватился за руку в перчатке, опомнился, спрятал за спину.

Женщина испуганно огляделась.

Соседские хижины ожили: скрипели двери, люди подходили к частоколу — кто с лучиной, кто с факелом, и Вьюну казалось, он видит россыпи черных жемчужин в гавани. Нет, это все морок, с перламутровой коростой живых не бывает. Хотя, кому как не ему знать...

— Она пусть остается, а ты уходи! Здесь пришлых не любят, — прошептала женщина и глазами указала вниз, чуть опустив свечу.

Из кармана передника виднелась краюха хлеба. Вьюн ловко выхватил подарок, спрятал за пазуху. Странное дело — в кои-то веки взял то, что дали по доброй воле, а на душе стало гадко, будто ребенка обокрал.

— Спасибо, дона, — голос сорвался на хрип.

— Потом вернетесь, — одними губами произнесла женщина, — во дворе переночуешь, но с рассветом, чтоб и духу не было...

Вьюн подхватил Адинью и под испепеляющим взглядом соседей увел девушку снова в степь. Спасаясь от холода, сели в обнимку. Вьюн отдал засохшую краюху Адинье и молча смотрел, как она жадно ест.

Вернулись в хозяйский двор тайком, когда потревоженная деревня успокоилась и крики стихли. Ни сарайчика, ни погреба, ни курятника Вьюн не нашел — пришлось с головой зарыться в стог скошенных трав.

Думая лишь о том, как согреться, Вьюн крепко прижал к себе девушку. Адинья не отстранилась, наоборот — доверчиво потянулась к нему. Запах полыни и мяты смешался с морским — водорослей и соли, и Вьюн долго гадал, в какой стороне здесь море, пока не понял, что так пахнет Адинья.

Он проснулся засветло, едва ночь уступила место рассветным сумеркам. Девушка крепко спала — так даже лучше. Вьюн стянул перчатку, размял руку и снова натянул — пальцы привычно коснулись дубленой кожи.

Осторожно поднялся, последний раз глянул на Адинью. По волосам девушки пробежала волна, однако на сей раз они не стали его хватать за руки.

Вьюн бесшумно скользнул к забору, перепрыгнул частокол и побрел по степи.

«Адинью здесь не тронут. А мне легче будет выбраться в одиночку», — размышлял он, пиная башмаком шары перекати-поля.

Дорогу вчера так и не узнал, не до того было. Решил идти наугад — может, сегодня повезет больше.

Лицо обожгло раскаленным воздухом.

Откуда суховею взяться рано утром, когда зуб на зуб не попадает?

Вьюн принялся озираться, стало неуютно: привык сидеть в засаде и наблюдать за другими исподтишка, а здесь — как выброшенный на солнечный берег краб.

Он замер, не в силах оторваться от жуткого зрелища. На горизонте бушевали волны огня, выплескивая вверх пену черного дыма. Желто-красная пасть пожара стремительно приближалась, грозя позавтракать деревушкой еще до рассвета.

«Бежать! И чем быстрее, тем лучше!» — решил Вьюн.

Наверняка здесь пожарища не первый раз пылают, жители знают, что делать. Как-то справятся. И Адинью не бросят. Это его, чужака, невзлюбили, а о девушке позаботятся.

Стараясь не смотреть на пылающую стену, Вьюн бросился наутек. И уже, задыхаясь от бега, вспомнил бессвязные слова Адиньи: «Беда, беда...» А ведь девушка знала, что будет несчастье, поэтому привела его в деревню! Верила, что Вьюн поможет. Понадеялась на беспутного воришку...

Он резко остановился...

Маленькое селение проснулось — плакали дети, ржала лошадь, истошно мычала корова за покосившимся забором. Женщины с детьми жались к окраинам, рядом, опустив головы, стояли двое лысых, худых, как жерди, мужчин.

— Покажите колодец! — кричал Вьюн, срывая голос.

Его будто не слышали.

Он ворвался к давешней хозяйке, та сидела на скамье и как ни в чем не бывало качала ребенка.

— Где воду брать? — выпалил Вьюн сходу.

Женщина подняла на него уставшие глаза.

— Пересох наш колодец...

— Почему не бежишь?

— Она не уйдет. Ближе к зиме голодная замерзнет в поле. Куда бы здешние ни пытались бежать, дорога возвращает их обратно, к дому.

Это говорила Адинья. Вьюн и не заметил, как девушка вошла в хижину.

— Откуда ты знаешь?

Адинья одарила его пронзительным взглядом.

— Помоги им, у тебя получится!

Вьюн хотел возразить, но осекся. «Ближе к зиме голодная замерзнет в поле»… Это не должно повториться.

Чет-нечет, и пусть ему повезет!

Он опрометью бросился наружу, глянул на горизонт.

Шелудивый был не лучшим товарищем, но уже немолодой, битый жизнью, он знал много фокусов. В конце концов удалось же пройдохе обвести Вьюна вокруг пальца, а это дорогого стоило! Чему-то Вьюн не верил, что-то пропустил мимо ушей, но трюк с огнем сам не раз проворачивал.

Он нащупал в карманах огниво, подобрал на крыльце выпавшую в спешке лучину. И побежал навстречу стене пожара.

Воздух нагревался и дрожал маревом, но торопиться было нельзя, впрочем как и опаздывать.

Вьюн оглянулся, увидел одинокую хижину, вспомнил печальное лицо хозяйки и надежду в глазах Адиньи. Он не имеет права на ошибку.

Наконец ветер переменился, ударил в спину. Теперь новый огонь не пойдет на деревню, ветер погонит его навстречу пожару.

Вьюн выхватил огниво, чиркнул кресалом о кремень, поднес лучину. Искра погасла, он снова взялся за дело.

— Давай же, гори! — заорал Вьюн, и, будто послушавшись, лучина занялась.

Он принялся поджигать полоску травы — прямо напротив стены огня. Надо, чтобы пожар разгорелся не меньший, чем тот, что идет навстречу.

Огонь лизал пятки, едкий дым забил нос, но Вьюн, как безумный, бежал по степи, а за ним змеился охристый хвост пламени...

Когда два врага-пожара грудью схлестнулись в схватке, а потом, сшибив друг друга, рассеялись пеплом в воздухе, Вьюн не поверил глазам...

Он вернулся в хижину, опустился на скамью, вытер испачканное сажей лицо. Хозяйка пододвинула кружку воды.

— Спасибо. — Она неожиданно улыбнулась, и что-то в сердце Вьюна дрогнуло, радостно и звонко, будто запела струна виуэлы. — Я знаю, ты ночью хотел уйти, — шепнула на ухо хозяйка.

Он опустил глаза и долго изучал выстланный соломой пол, прежде чем осмелился посмотреть на Адинью.

Девушка стояла в дверях, будто снова звала куда-то. Пятно на плече исчезло, лицо сделалось белым, совсем прозрачным. Если бы Вьюн верил в привидения, подумал бы, что Адинья — чей-то заблудившийся дух.

***

Хоть гвэрэ и помогла Оану, она потеряла два хвоста и замертво упала к ногам человека. Но он оживил ящерицу и поместил на восток, превратив в солнце.

Оан отправился гулять по раковине и нашел хвост, из которого сочилась соленая вода. Так капля за каплей натекло море. Человек сжал в кулаке хвост и бросил на запад, превратив в луну.

На берегу моря Оан обнаружил второй хвост гвэрэ и захотел сделать из него подобного себе. Но тот обернулся живой ящерицей и выскользнул из рук. Оан рассердился и превратил ее в жемчужину.

***

— Что было потом? — глаза Адиньи горели неподдельным интересом.

— Потом… — Вьюн скорчил хитрую гримасу, — ни одна гвэрэ больше не теряла своих хвостов.

Девушка рассмеялась.

За день Адинья оживилась. Казалось, степной ветер развеял загадочную хворь без остатка...

Не сговариваясь, пошли на юг.

Адинья что-то знала про Дно, и Вьюн надеялся, что рано или поздно выпытает у нее, как отсюда выбраться. Очень не хотелось превратиться в «здешнего» и каждый день, как цепной пес, возвращаться в прохудившуюся лачугу.

Пока брели по рассохшейся, с островками песчаных насыпей, земле, Адинья ни на миг не умолкала, терзая Вьюна вопросами, на которые он и сам не знал ответа. Где его дом, что он делает, когда остается один, куда подевалась рубашка и откуда взялся расшитый золотом камзол, зачем таскать за собой сухую лапку трехвостки, и почему глаза у него разноцветные — зеленые с темными звездочками внутри...

Вьюн больше молчал да отшучивался. Не скажет же он Адинье, что дома у него нет и не было, у распорядителя графского двора оказалась сговорчивая служанка и хлипкие засовы, а в сундуке — много парадных камзолов и ни одной рубашки; да и глаза меняют цвет только, когда он чует опасность...

Вечером на привале, раззадоренный любопытством девушки, он выболтал ей все сказки про Оана.

Уютно потрескивал прирученный неопасный огонь в костре. Они только поужинали гостинцами, которые собрали жители деревеньки в благодарность — лепешки, коровий сыр, горстку ягод — не ахти какая трапеза, но она показалась Вьюну роскошным пиром.

— Каэтано, — тихо позвала девушка, — как ты здесь оказался?

Вьюн вздрогнул, как от раската грома, он и не заметил, когда с языка сорвалось настоящее имя.

— Я не очень хороший человек, Адинья. Обокрал графский подвал, вот и попал на Дно.

— Неправда, ты совсем не знаешь, кто ты.

— А ты знаешь, кто ты? — огрызнулся Вьюн.

Как же ему надоели эти недомолвки!

— Не до конца. Но в свое время узнаю, — Адинья погрузилась в размышления и, казалось, не заметила едкого тона.

Повисла долгая пауза.

«А девушка славная», — вдруг подумал он. На дне синих глаз крылась тайна, и Вьюну во что бы то ни стало захотелось ее разгадать. Как хочется открыть сложный замок, найти лазейку там, где ее быть не может, или украсть то запретное, что никто не осмелился взять раньше.

Он достал виуэлу, легко коснулся струн и, не отрывая взгляда от девушки, тихо запел:

… Скажи себе, кто ты, спроси себя, где ты —

И в этом вот тайны все.

Даже те, кто в песнях воспеты,

Шли босиком по росе.

Может и нужно гордиться ими,

Героями, что в веках...

Но хочешь ли ты написать свое имя —

Имя — на облаках?

Заря как пламя и мир зажженный

Сгорать будет вновь и вновь,

Чтоб ты родился опять, воскрешенный,

Готовый признать любовь.

Нельзя оправдывать холодом зимним

Сердце, что вмерзло в лед.

…Но хочешь ли ты написать твое имя

Там, где любой прочтет?..

Лицо Адиньи засветилось, будто за хрупкой фарфоровой маской кто-то зажег свечу. Девушка улыбнулась, опустила глаза, стала наматывать пряди на палец.

Святая трехвостка, неужели смутилась? Вьюн почему-то обрадовался. На душе стало необыкновенно тепло. Словно глубоко в сердце свернулся калачиком пушистый котенок. Отчаянно захотелось протянуть руку, коснуться Адиньи, и пусть бы котенок замурлыкал, заурчал от удовольствия.

Удивленный, сбитый с толку, он замолчал. Отложил виуэлу, пересел поближе к Адинье.

И не успел понять, в какой миг тепло исчезло.

По лицу девушки рябью пробежала тревога, тонкие черты исказились, Адинья зажала рот рукой и принялась кашлять взахлеб.

— Что с тобой, дона?

Вьюн обнял ее за плечи, принялся гладить по голове.

Девушка отняла ото рта руку, и Вьюн увидел в раскрытой ладошке мокрые от слюны ракушки и водоросли.

Она растерянно посмотрела на него и зашлась в новом приступе похожего на лай кашля.

Вьюна прошибла тревожная догадка.

— Адинья, опять где-то стряслась беда?

Девушка попыталась ответить, но он услышал только хрип.

— Куда идти? В какую сторону?

Она беспомощно протянула раскрытую ладонь. Застрявшие в водорослях ракушки...

— К морю?

Адинья кивнула и схватилась за горло, будто могла так остановить проклятый кашель.

Пригревшаяся у костра трехвостка бросилась наутек.

***

В рыбацкий поселок они дошли к полудню.

Соломенные лачуги жались ближе к берегу, тут же качались на приливной волне и били друг дружку боками утлые лодки. Соленый запах моря смешался с насыщенным духом рыбьих потрохов, под ногами скользила чешуя, сушились на солнце не раз чиненные сети.

Снялись ночью — девушка наотрез отказалась ждать рассвета. Как только они, подгоняемые криками невесть откуда взявшихся чаек, вышли на западную тропку, Адинье стало легче. Может, помог чай из трав, что Вьюн успел на скорую руку сварить на костре, а, может, еще что. Наверняка не скажешь...

В селении их встретили привычно мрачные люди со следами перламутровой коросты на теле. Адинью те будто не замечали, а Вьюну доставались тяжелые недоверчивые взгляды.

Девушка устремилась к берегу, Вьюн нехотя поплелся следом.

Из видавшей виды лодки в заплатах старик с девочкой-подростком тащили молочно-белую круглую рыбину внушительных размеров.

Молодая луа-луа, присвистнул Вьюн, вот это удача! Нежнейшее мясо детенышей считалось деликатесом, а из выдубленной рыбьей кожи шились самые прочные и нарядные плащи.

У старика — костлявого, с высушенной солнцем кожей и одуванчиком седых волос — уже не хватало сил справиться с луа-луа, девочку он жалел и пытался всю немалую рыбью тушу взвалить на себя.

Не успел Вьюн и глазом моргнуть, как Адинья оказалась рядом с рыбаком, поддержала выскальзывающий, похожий на кружевную юбку, хвост. Вьюн опомнился и тоже бросился помогать.

Старик одобрительно хмыкнул, глянул на него, но не по-злому, а с неожиданным любопытством. Луа-луа далеко тащить не пришлось — лачуга рыбака оказалась чуть ли не у самой полосы прибоя. Девочка скрылась в хижине, вернулась с циновками, предложила гостям присесть. Она улыбнулась, сверкнули жемчужные с переливом зубы. Вьюну это показалось даже красивым.

Адинья бродила, не отрывая взгляда от морской глади. Вьюн снова почувствовал, как потеплело на сердце. Рассердился на себя, отогнал нечаянную радость.

Вдруг девушка обернулась, позвала, махнула рукой вдаль.

«Что снова не так?» — забеспокоился Вьюн. И понял без слов — на горизонте чернел флибустьерский флаг. Еще до того, как старик разделает луа-луа, пиратская шебека пристанет к берегу.

Рыбак выронил нож, тяжело поднялся, прижал ребенка к себе. В удивительно ясных глазах старика мелькнул неизбывный страх.

— Не уберег я тебя, Ннека. Прости, девочка. — Морщинистые руки старика крепко обхватили тонкие плечики. Он пожевал запавшим ртом и, не глядя на гостей, произнес: — Всех нас заберут, кого продадут, кого забьют на галерах. Прошлой луной дочь отобрали, теперича внучку...

Вьюн оглядел собравшуюся у берега жалкую кучку поселенцев. Дети и старики — пираты здесь хорошо поживились.

— Адинья, нам надо бежать! — он схватил девушку под локоть.

— Как ты не поймешь, Каэтано, — разозлилась Адинья, — от себя не убежишь!

Рыбаки разом замолчали, уставились на Вьюна.

Мурена раздери, что от него хотят на этот раз?! В одиночку от флибустьеров не отобьешься, он пробовал и чудом унес ноги. А старики и дети — не подмога.

— Ты все знаешь наперед, Адинья, да? Может, ты ворожея? — огрызнулся Вьюн, — так почему не развернешь шебеку, не нашлешь шторм на проклятых пиратов, не спасешь людей?

— Я не могу… без тебя ничего не могу. Пожалуйста, Каэтано! — глаза девушки затопила боль и какая-то совсем детская доверчивость.

Вьюн осекся, тряхнул головой. Что это с ним? Столько раз выкручивался из переделок, где другие прощались с жизнью. Неужели сейчас оплошает?

Думай голова, думай! Он прикоснулся к лапке трехвостки, в который раз огляделся, взгляд задержался на гигантской луа-луа. Откупиться от флибустьеров уловом? Слишком неравноценный обмен против полутора десятков юных рабов с перламутровыми зубами.

И тут снова пришла на помощь наука Шелудивого.

Нет, ухмыльнулся Вьюн, он преподнесет пиратам совсем другой дар!

— Эй, — крикнул он испуганным рыбкам, — всю свежую рыбу режьте на мелкие куски, разбрасывайте вокруг домов и бегите в степь, прячьтесь!

— Сеть, живо!

Ящериц они с Адиньей нашли сразу за деревенькой. Любопытные трехвостки сновали рядом, однако в руки не давались, и чтобы изловить их, потребовалось немало усилий. В конце концов сетка наполнилась десятком ящериц, истошно гремящих хвостами.

Вьюн подождал, пока рыбаки отойдут подальше в степь, отослал с ними девушку, а сам присел на окраине и принялся ждать. Очертания шебеки стали четче, он мог различить косые паруса, вспарывающие воду весла.

Еще чуть-чуть.

Стрекот хвостов становился все сильнее. Трехвостки чуяли запах свежей рыбы и не могли усидеть в тесной сетке.

Как только Вьюн выпустит ящериц и те начнут терзать рыбьи потроха, к берегу будет не подойти. Вмиг нагрянут сотни других трехвосток. Поодиночке ящерицы на людей не нападают, но раззадоренную запахом свежего мяса стаю трехвосток уже никто не удержит.

Он прикинул расстояние от шебеки до берега, удовлетворенно кивнул, открыл сеть и выпустил заждавшихся ящериц.

Оглянулся лишь раз — поселок будто укрыли живым буро-зеленым ковром.

Теперь флибустьерам не позавидует даже мертвец.

***

Старик долго не отпускал Вьюна, дождался, пока Ннека увела Адинью к берегу ловить крабов, и зашептал:

— Ее оставляют многие, но ты не бросай. Не родится мир, умрет ммири, не станет нас!

До Вьюна дошло, что рыбак просто перестал отличать явь от выдумки. Он невольно отстранился от старика. Но тот и не думал отступаться, только крепче вцепился в локоть гостя. Рука, обтянутая тонкой, почти черной от солнца кожей, была удивительно похожа на высохшую лапку трехвостки.

— Каждые десять лет, в Сотворение, Оан раздвигает стенки ракушки, и мир рождается заново, — старик опасливо оглянулся, будто его мог кто-то подслушать, — и посылает огненных трехвосток, а ящерки ищут человека, который станет для них луной и солнцем, морем и землей — и тащат его на дно океана...

Для безумца глаза рыбака оставались слишком ясными. И Вьюн, завороженный этим взглядом, почти верил старику.

— Люди боятся и бегут от посланниц Оана. А он гневается и заковывает их в...

— Жемчуг, — закончил Вьюн.

Обноски, что заменяли старику рубаху, раздул ветер, открывая перламутровые полосы на впалой груди.

Здесь все были отмечены жемчужным проклятием, но не умирали, как в Либоне, а влачили жалкую безрадостную жизнь. Вот где настоящее дно, понял Вьюн, это не та земля, по которой они ходят, это пропасть, куда летят их души. И она гораздо страшнее, чем пустоши, пожары, пиратские набеги...

— Не бросай ее, сынок, — повторил старик, глаза его потухли, он отпустил локоть Вьюна и скрылся в хижине.

Будто и не было никакого разговора...

Поселок оживился. Жители собирали недоглоданные ящерицами остатки припасов, спешно чинили прохудившиеся сети, снаряжали лодки.

Трехвостки уничтожили почти весь улов, но и отвадили флибустьеров надолго. Затаившись в зарослях ковыля, рыбаки наблюдали невиданное зрелище: разъяренные пираты, обвешанные десятками ящериц, метались между хижин, беспорядочно рубили воздух абордажными саблями, натыкались друг на друга, вертелись волчком. В конце концов исполосованные острыми зубами трехвосток, флибустьеры погрузились в шлюпку и ни с чем вернулись на свою шебеку.

Лишь один головорез, забравшись по пояс в воду, все медлил и, казалось, высматривал что-то вдали.

Вьюн различил седую бороду, широкополую шляпу — Шелудивый никогда не снимал головного убора, и юноша теперь знал, почему. Он тоже никогда не снимал при других перчатку.

Вьюн сидел на песке в сторонке и наблюдал, как Адинья перебирает у воды камешки. Тихо шелестели волны, опасливо выползали на берег крабы, чтобы тут же спрятаться под валунами, в хижине скрипела циновка — старик ворочался с боку на бок, видно, никак не мог уснуть.

«Что я здесь делаю?» — спросил себя Вьюн и не нашел ответа. Почему до сих пор не попытался выбраться? Мог тайком улизнуть на пиратской шлюпке, стал бы флибустьером, носил бы на перевязи абордажную саблю вместо виуэлы. Мог, да не мог...

Все это время он шел за Адиньей. Нехотя, то из корысти, то из необъяснимого чувства долга, и сейчас самое время попрощаться с ней. Здесь, у моря, девушка казалась совершенно счастливой. Он ей больше не нужен. Да и она ему тоже, спросит дорогу у кого-то другого...

Вьюн стиснул лапку трехвостки. Вспомнилась фальшивая, подброшенная пиратам, карта и пятно ожога на плече Адиньи. Нет, ожог был не просто похож, он в точности повторял каждый изгиб замысловатого острова! Девушка чувствовала, где случится беда, ее тело давало подсказки. И флибустьеры не случайно оказались в поселке, сами они бы не нашли дорогу в призрачный мир Дна. Их провела сюда старинная карта матери. А это значит… Святая трехвостка, мама была здесь!

— Адинья, кто я? — Он развернул девушку к себе, может, чуть грубее чем следовало. В глазах Адиньи мелькнула боль и сразу — понимание.

— Вспомнил? — девушка грустно улыбнулась, — теперь ты свободен. Иди, куда хочешь.

Как бы обрадовался Вьюн этим словам два дня назад, да еще сегодня утром, но сейчас им завладел всепоглощающий страх. Внутри повеяло холодом, будто только что разверзлась пропасть, куда вот-вот сорвется его душа.

— Не прогоняй меня!

Он стянул ненужную теперь перчатку, в темноте блеснул перламутром мизинец. Сжал руку девушки, поднес к губам, приложил к своей пылающей щеке.

И в этот миг все перевернулось. Сказки про Оана стали былью, а его прошлая жизнь в далеком Либоне — чьими-то глупыми грезами. Вьюн почувствовал, что находится внутри раковины, и ладонь девушки — это гладкая жемчужная стенка. Он погладил волосы, те под его руками ожили, начали извиваться юркими трехвостками.

Адинья неуловимо менялась. Глаза темнели, черты лица то сглаживались, то проявлялись заново, словно девушка искала свой облик и никак не могла выбрать нужный.

Но Вьюну не было до этого дела. В нем разгорался жар, словно весь тот степной огонь, с которым он сражался, перебрался в сердце. Только на сей раз у него не осталось финтов, чтобы справиться с пламенем.

Он поднял Адинью на руки — крепко прижал к груди, стремясь разделить нестерпимый жар, припал к влажным губам.

Набежала волна, сбила Вьюна с ног. Они упали на песок...

Море проглотило их одежду, но будто побрезговав подношением, выплюнуло на берег.

Обнаженное тело Адиньи сверкало перламутром в лунном свете, девушка казалась ожившим диамантом, который Вьюн никогда не сможет украсть, только принять в дар, и он, не отрываясь от пьянящих не меньше выстоянного вина губ, прикасался к бархатной коже, с поистине пиратской жадностью читал карту ее тела, и проваливался все глубже в затопившую двоих нежность, в бешеный невозможный вихрь пожара и волн, огня и воды...

Вьюн ткнулся носом в плечо Адиньи. Вдохнул соленый запах пересыпанных песком волос. Девушка свернулась калачиком под его камзолом — единственной вещи, которую удалось спасти от воды.

И, не открывая глаз, улыбнулась.

— У нас будет сын, — прошептала Адинья.

***

Они снова куда-то шли. Девушка впереди, он за ней.

На горизонте росли крепостные стены и причудливые шпили, но как только путники подходили ближе, сотканные мертвой землей города рассыпались мелкими ракушками. Под ногами хрустели раковины — вот и все, что оставалось от манящих миражей.

Адинья была грустной и сосредоточенной. Вопросы Вьюна оставляла без ответа и сама ни о чем не спрашивала.

В голове пойманной в силки птицей бились слова: «У нас будет сын». Наверняка его мать говорила то же самое другому избраннику огненных трехвосток. И через девять лун в бедняцких кварталах Либона родился он, Каэтано Пэрола. Мальчик с жемчужным мизинцем.

Вьюн удивленно посмотрел на палец. Он и не заметил, как перламутровая корка подобралась к запястью. Интересно, сколько ему осталось?

Он догнал девушку, взял за руку — хоть так почувствовать ее тепло. Ладошка дрогнула и затихла.

— Зачем Шелудивый меня толкнул на Дно?

Заглянул в лицо Адиньи и прочитал ответ.

— Ты еще можешь вернуться. — Синие глаза сверкнули тоской, и Вьюн понял, что Адинья боится. — Держи!

Девушка протянула Вьюну большую ракушку. Помнится, он наступил на такую перед тем, как провалился в пустоши.

— В Либоне меня никто не ждет, кроме графской стражи. А остаться здесь… — он задумался, — люди на Дне не живут и не умирают. Даже уйти не могут, приросли корнями к своим домам. Они все когда-то отвергли гвэрэ, да? И Шелудивый отверг, бросив мать… Должен найтись кто-то, кто отдаст их долги.

Он мягко отстранил руку Адиньи. Девушка выронила ракушку и та затерялась среди других раковин.

Вьюн вдруг понял: не чет-нечет решает судьбу. Шелудивый умел бросать кости, но что с этого? Отец разбазарил себя на пустую удачу.

— Каэтано! — Девушка порывисто обняла его. — Я не знаю, что будет дальше. Это как шаг в бездну.

Вьюн проглотил комок. Только бы Адинья не увидела его смятения.

— Что мне делать на этот раз?

— Просто не оставляй меня.

Вьюн притянул девушку к себе, нежно поцеловал. На губах горчила соль — то ли слезы, то ли брызги моря. И еще до того, как разжать объятия, Вьюн понял — это прощание.

Неизбывная, неизвестная до сих пор горечь еще не случившейся потери в одночасье опустошила душу, вывернула наизнанку.

И чтобы хоть чем-то заполнить пустоту, он схватился за гриф любимой виуэлы, провел по струнам, будто погладил волосы Адиньи. Слова не шли с языка, забылись все песни, и лишь одинокий голос виуэлы звучал в бескрайней степи.

***

Перламутровый нож неумолимо разрезал небо, закатное солнце окрашивало облака в кровь, и те зияли свежим шрамом.

Вьюн сперва подумал, что увидел очередной ракушечный мираж, но стена не рассыпалась, лишь росла — странно, как все на Дне, сверху вниз падала жемчужная твердь.

Сорвался безумный, не имевший направления ветер — то бил в спину, то толкал в грудь, то вертел их с Адиньей, как щепки. Крупные капли не то дождя, не то соленых брызг летели в лицо.

Вьюн знал одно — он не должен выпустить руки спутницы. Остальное неважно.

Адинья повернула голову, ее губы произнесли: «Каэтано». Он не услышал голоса девушки — но имя подхватил ветер, оно прокатилось шорохом трав, отозвалось в дроби дождя. Весь мир теперь кричал имя, которым прежде его называла только мать.

И Каэтано стало спокойно. Сомнения, страх, боль — все сгинуло на Дне. Он понял, к чему так долго шел — надо перевести Адинью на ту сторону перламутровой стены и помочь новому миру родиться. Она важна, а он — просто вор, который случайно оказался рядом.

«Нет, — Адинья покачала головой, беззвучно отвечая на его мысли, — без тебя не было бы меня. Ты дал мне имя, укротил для меня огонь, вывел к морю. Ты показал мне земную любовь. Это и есть сотворение. Мир не может родиться одиноким… »

Порыв ветра поднял их над землей, Каэтано закрыл собой девушку, зажмурился. Их с молниеносной скоростью понесло на стену, швырнуло, а Каэтано все не разжимал объятий.

«Отпусти», — прозвучали в голове слова Адиньи.

Неожиданно стало тихо, щеки коснулись теплые губы, или то снова был ветер?

Каэтано разжал пальцы — держать было некого.

Пустынные земли Дна исчезли. Он стоял в гигантской раковине моллюска-ммири, чей свод уходил в небо, и ошалело смотрел, как Адинья — такая обыденная, белокурая, хрупкая — подметая подолом простой холщовой юбки ракушечную твердь, подходит к перламутровой глади, та идет рябью, стелется туманом, и девушка легко ступает сквозь.

И когда силуэт Адиньи растаял, жемчужное марево дрогнуло, прорвалось, на Каэтано обрушилась волна красок, запахов и звуков. Он увидел, как вспыхнула слепящим солнцем на небе трехвостка-гвэрэ, как разлилось из ее хвоста синее море, как блеснула полная луна. Пряно запахли травы, камень за камнем стали расти из песка города.

А высоко в небе над вновь рожденным миром мерцал лик Адиньи. Драгоценности, которую он не стал красть.

Каэтано часто заморгал и снова почувствовал соленый вкус — то ли моря, то ли слез.

***

Шпоры звякнули над самым ухом, Каэтано встрепенулся, поднял голову. Дно, Адинья, перламутровая раковина, прощание, шквал нового мира — воспоминания пронеслись перед его внутренним взором.

Нехотя встал, потер ушибленный затылок. Пусть графская стража берет его с потрохами. В Либоне Каэтано делать нечего. А так, может, снова угодит на Дно, к Адинье.

Чет-нечет...

— Оставьте сеньора менестреля в покое! Лучше воров ловите!

— Как благородной доне Дуартэ будет угодно...

Стражники почтительно поклонились и отступили.

Каэтано вздрогнул, схватился за перевязь с виуэлой, будто так мог унять разыгравшееся воображение, и только тогда осмелился взглянуть на балкон.

И застыл с открытым ртом.

Толстухи-служанки и след простыл. Опершись на перила, на Каэтано с интересом смотрела светловолосая девушка с синими, как штормовое море, глазами. Последний раз он видел это лицо в небесах над новорожденным городом.

— Адинья? — все еще не веря глазам, прошептал он.

Девушка смутилась, удивленно кивнула. Не узнала, понял Каэтано. Для нее все начинается сызнова. Но так даже лучше, зато он ничего не забыл.

Каэтано расправил плечи. Только сейчас он осознал, что пронизывающего ветра, которого он подспудно ждал, к которому был готов — нет и в помине. Великая ракушка простила их.

— Кажется, вы не успели закончить куплет...

— Ах, да, — спохватился Каэтано, и, поглядывая на зардевшуюся девушку, принялся настраивать виуэлу.

Он много чего пока не успел, улыбнулся своим мыслям Каэтано. Ведь Адинья обещала ему сына, и он будет не он, если не поможет девушке сдержать обещание.

Никто не знает, зачем тебе это,

А сам ты не хочешь знать.

Есть право и правда, есть голос и эхо,

Память и тишина.

Сто истин… нужны ли тебе сто истин

Или звезда в руках?

Если проще всего написать свое имя —

Имя — на облаках?..

[1] Здесь и дальше приведены отрывки из стихотворения Ирины Зауэр «Имя на облаках» writercenter.ru/projects/Lita/list/author/page1/