Шалотт нашего времени

Она не помнила свой дом: всё, что вспоминалось ей — золотистые нити светлых волос, отзвуки аромата шалфея и отблески огня в очаге. Она не знала ласки солнечных лучей, звонкого пения ручья и мягких объятий ночной прохлады: всё, что видела она в жизни — эта башня, витражное окно, которое нельзя было открыть, верная прялка, ткацкий станок и зеркало.

Она не знала, кто заключил её в эту башню, и не знала, кто приносит еду, питьё и чистую воду, что находила она на столе каждое утро; не знала, кто стирает пыль с книжных корешков, каждый день зажигает факелы и оставляет поленья подле очага. Так ли это важно? Важно лишь то, что она знала: она никогда не выйдет отсюда. А если выйдет — её ждёт смерть.

Иногда, держа в тонких пальцах княжеский венец, она думала о причинах, заточивших её сюда. Элейн, леди Шалотта — так её звали, она знала. Но почему она здесь, в одинокой башне на одиноком острове у речной излучины? Быть может, родители её прогневали старцев Волшебной Страны. Быть может, и вовсе заключили с ними сделку: в тяжёлых фолиантах читала она песни о том, как старцы завлекают людей в сети смертоносного колдовства, и отдать им одного из своих детей в обмен на собственную жизнь — не столь дорогая цена.

Как бы там ни было, она жила здесь и знала, что здесь умрёт. Из башни не было выхода, кроме запертого окна, витражи которого невозможно было разбить; тюремщика, которого можно было бы подкупить, она не знала. Размеренной чередой текли её дни. Расчёсывать локоны, которых никогда не касалось лезвие ножа; сидеть у очага, листая сухими пальцами книжные страницы; разбивать тишину пением под переборы струн арфы — в этом заключались её нехитрые обязанности.

«Где-то идёт дождь, — шептал ей сквозняк, невесть каким образом пробирающийся сквозь каменную кладку, — где-то падают звёзды, где-то встаёт и садится солнце…»

Но она только смеялась и чесала частым гребнем каштановые локоны, прежде чем заплести их в косу.

А большую часть своей жизни она проводила за прялкой или ткацким станком, и неизменную компанию ей составляло зеркало. Выше её роста, чище алмаза, зеркало было её единственным другом. Все годы, что провела она в одиночестве, зеркало служило спасительной ниточкой, связывающей её с внешним миром. Оно не уподоблялось маленьким зеркальцам, отражавшим её лицо — стоило только попросить, и оно отражало жизнь за стенами башни. В кристальной поверхности открывалась ей одинокая башня на острове у излучины реки; луга, леса и горы; деревушки, города и замки; крестьяне, рыцари и знатные лорды — страна, в которой она родилась и которой никогда не видела. С неслышимыми песнями косцы брели по полям; с неслышимым смехом девушки рвали ветки боярышника, цветка волшебниц, отпугивающего эльфов и фей; под неслышимую музыку танцевали в замковых залах высокие лорды и благородные леди. Видела она и другое — златовласого короля и его королеву, прекраснейшую из женщин, с кудрями цвета осенней листвы, облитой закатным солнцем; печального старца в замке с серебряными башнями и лодку среди бушующего моря, в которой надрывалась неслышным плачем сотня младенцев; кровавые битвы и смерть двенадцати мятежников, павших от руки короля…

Но чаще другого зеркало показывало высокого юношу с чёрными кудрями, с тонким и печальным лицом, с глазами, светящимися нежной зеленью — как озёрная гладь под солнечными лучами, как первая трава по весне. Белыми с серебром были его одежды, и белым был его боевой конь; воплощённая отвага, ожившая добродетель. Сиятельный — так она звала его, пока как-то не увидела в зеркале шарф, повязанный на его руке, и пока солнечный луч не высветил на этом шарфе вышитое серебряной нитью имя: Ланселот.

Она смотрела в зеркало и вышивала вереском горы, и вышивала месяцем небо, и вышивала алой нитью сцены кровавых битв и чёрной — волосы юноши, что зеркало показывало чаще всего другого… или это ей так казалось? Раз в несколько дней она вешала на каменную стену готовый гобелен — но на следующее утро не находила его, и только куча шерсти поджидала её у прялки. Значит, снова за работу: смотреть в зеркало и переносить на ткань непостижимые картины.

«А где-то идёт жизнь, — говорил ей вольный ветер, под видом сквозняка прокравшийся в её тюрьму, — где-то люди наблюдают за приливами и отливами, где-то люди танцуют под ясными небесами, где-то люди видят, как сбываются их мечты…»

Но она только улыбалась, брала в руки веретено, заменявшее ей уток, и пропускала его сквозь пёстрые нити.

А каждую ночь она парила над землёй, над вытканными горами, под вышитым месяцем — и, проснувшись, думала о том, что всё это не так уж важно. Ветер, солнце и небо — это, должно быть, прекрасно, но она в своей жизни она хочет только одного: чтобы тот, кто прекраснее весны и пьянее лета, узнал о том, что она есть, и что она ждёт его. Того, кто может быть лишь дьявольским миражом, порождённым подарком старцев, кого, быть может, и нет на свете…

«А где-то влюблённые клянутся друг другу в верности, — пел ветер, — где-то рыцари служат прекрасным дамам, где-то дамы повязывают им на руки знаки любви…»

И она бросала веретено и закрывала лицо руками, и тёмные капли пятнали яркость гобелена — обречённого утром исчезнуть, как сотня других до него. Она знала, что год за годом всё будет так, что выхода нет, что она жила здесь и здесь умрёт…

…пока как-то раз, сев за прялку и обратив взгляд на зеркальную гладь, она не увидела излучину реки — и рыцаря в белых одеждах, глядящего на одинокую башню с одним-единственным витражным окном.

Капля из уколотого веретеном пальца окрасила прядущуюся нить алым. Она прильнула к зеркалу, коснувшись пальцами отражения чёрных кудрей, и бросилась к окну. Она билась в цветное стекло и выкрикивала его имя — пока рыцарь в зеркальной картине за её спиной не хлопнул коня по боку, понукая его идти. И тогда, охрипнув от крика, ослепнув от слёз, она сделала единственное, что казалось ей важным сделать: сорвала с головы своей тяжёлый княжеский венец и швырнула его в зеркало.

Сотни серебристых осколков разлетелись по комнате. Сотни разноцветных нитей недотканного гобелена расползлись, истлевая на глазах. Сотни витражных стёкол осыпались на пол, и ворвавшийся в комнату холодный ветер смеялся над сотнями дней, что провела она в заточении — в одном шаге от свободы.

Так просто?..

Чёрные кудри вдалеке вились на ветру. Она снова выкрикнула его имя, но голос изменил ей.

Она не должна покидать башню, билась в висках назойливая мысль. Не должна. Либо жизнь в башне, либо смерть вне её…

…но лучше с последним дыханием сказать ему то, что должно, чем провести ещё вечность в одиночестве.

Бежать! Преодолеть реку, — у берега как раз покачивается ладья, цепями звеня об пристань, — побежать за ним, и он увидит её, непременно увидит. Только высоко, слишком высоко…

В руке её блеснул нож, и каштановые кудри ворохом посыпались на пол. Обвязать крюк для факела, выбросить рассыпчатую ленту наружу — волосы протянулись почти до самой земли — встать на подоконник, и…

— Сколько можно дома сидеть! — подскочив, локтем задев фотографию на столе, она торопливо хлопнула крышкой ноутбука — одновременно с тем, как в комнату вошла разгневанная мама. — Пошла бы погуляла хоть, а то придёт из школы — и сразу в интернет! Отключу его скоро ко всем чертям, так и знай…

— Ну отключай, — мирно ответила Лена. — А я не в интернете, я в ворде сижу.

— Слышу я, как ты с вордом в три часа ночи хихикаешь! Как можно писать, когда ты света белого не видишь? У всех писателей знаешь какой жизненный опыт был?

— Мам, я занята немножко. Давай позже, ладно? Мне надо за час доклад по истории доделать…

Какое-то время её ещё сверлили укоризненным взглядом, но затем, пожав плечами, ушли. Выждав какое-то время, Лена открыла ноутбук. Ворд укоризненно мигнул курсором, аська не замедлила крякнуть вопросом, когда будет готов рассказ.

Она взяла в руки фотографию, упавшую на столешницу лицом вниз. Посмотрела, вздохнула из самых глубин своей шестнадцатилетней души, улыбнулась — и поставила фотографию на её законное место, и свет лампы бликами подсветил чёрные кудри и нежно-зелёные мальчишеские глаза. Когда-нибудь она разобьёт свои витражи и окликнет его по имени, и он узнает, что все эти годы тихая девочка с соседней парты училась, писала, жила и дышала ради него. Пока у неё есть ворд, в котором она может ткать гобелены сказок, и зеркальный экран монитора, заменяющий ей реальность, а потом… а что будет потом, не суть важно. Ведь вскоре после того, как разбитые стёкла устелили пол одинокой башни, взгляд Ланселота Озёрного привлекла ладья, скользившая по речным водам: в ладье неподвижно лежала девушка, чьё лицо было бледнее её белоснежных одежд — и Ланселот, застыв на берегу реки, вопросил небеса, что за злые силы погубили столь прекрасную леди…

И пусть Элейн, первая леди Шалотта, предпочла бледному миру зеркальных отражений ледяные объятия смерти — но ведь для историй других леди Шалотта может быть уготован счастливый конец?..