Питер. Нева. Мандельштам

Черт меня дернул согласиться на эту поездку. Что я забыла в осеннем Питере? Конец октября. Ветер пробирает даже не до костей, а куда-то глубже. Он мокрый и колючий. Кажется, что если немного расслабиться и перестать дрожать, то станет легче, но это иллюзия. Молекулы воды вдруг оказываются у тебя под свитером, и ты понимаешь, что если в ближайшие дцать минут не попадешь внутрь теплого помещения и не опрокинешь внутрь чего-нибудь  горячего… ну или горячительного, без разницы, то заледенеет все – и душа и тело. Я стою на набережной и смотрю на воду. Темная рябь канала, как ни странно, успокаивает. Она манит в глубину, она предлагает забыть обо всем плохом, разделить с ней черноту и умиротворение. Это ничего что холодно и мокро, через полчаса там, глубоко внутри тебе будет все равно. В наушниках плачет Кобейн, мне казалось с утра, что он подходит к  моему настроению, сейчас я понимаю, что выбор был неудачным. Тяжелый и протяжный, он идет с каналом в унисон. Я нажала на стоп. Пожалуй, хватит. А то точно нырну.

— Sorry, do not tell me how to get toAstoria?

Нет, ну я, конечно, поняла слово Астория. Видимо он потерялся. Только вот по-английски я не говорю. Я подняла голову от кнопок, и увидела свою мечту…

Большие серые глаза из под рваной челки удивленно смотрели на канал. Он высокий, очень высокий, но такой худой, что серый бушлат болтается на нем, как на вешалке. Ходячий гранж – огромные ботинки, свитер на пару размеров больше чем нужно… Черт, откуда он взялся???

— А эм сорри, ай донт спик ин инглишь.

В ответ он рассмеялся.

— Астория?

— Окей. Пойдем, буду тебя провожать.

Как ни странно, он понял. Показав на мои наушники, он чего-то пробормотал на аглийском.

Я протянула ему второй наушник, он опять улыбнулся.

— Нирвана? Ок?

Опять тарабарщина в ответ, но утвердительная, видимо Кобейн и ему оказался в тему.

Мы медленно бредем вдоль канала. Периодически останавливаемся и смотрим на воду. Как старые друзья, которым не надо ничего говорить друг другу. Зачем? Все без слов понятно. Диск закончился, я не стала включать его еще раз.

— В огромном омуте прозрачно и темно,

  И томное окно белеет;

  А сердце, отчего так медленно оно

  И так упорно тяжелеет?

  То всею тяжестью оно идет ко дну,

  Соскучившись по милом иле,

  То, как соломинка, минуя глубину,

  Наверх всплывает без усилий.

  С притворной нежностью у изголовья стой

  И сам себя всю жизнь баюкай;

  Как небылицею, своей томись тоской

  И ласков будь с надменной скукой.

— Пускин??

Я и забыла, что он стоит рядом. Питер и Мандельштам для меня всегда неразделимы. И в такие минуты именно его строчки всегда всплывают в памяти.

— Нет. Не Пушкин. Это Осип Мандельштам.

— Oh, I know.

— Знаешь? Да ладно. Хотя, это здорово, что знаешь.

—  Who can tell from the sound of the word ‘parting’

   what kind of bereavements await us,

   what the rooster promises with his loud surprise

   when a light shows in the Acropolis,

   dawn of a new life,

   the ox still swinging his jaw in the outer passage,

   or why the rooster, announcing the new life,

   flaps his wings on the ramparts?

Слова были не знакомы. Английского я действительно не знала. Так, отдельные сочетания из далекой школьной программы. Но почему то поняла, что за четверостишье он прочитал.

-  Кто может знать при слове "расставанье"

Какая нам разлука предстоит,

Что нам сулит петушье восклицанье,

Когда огонь в акрополе горит,

И на заре какой-то новой жизни,

Когда в сенях лениво вол жует,

Зачем петух, глашатай новой жизни,

На городской стене крылами бьет?

Потрясающе. Если бы утром мне сказали, что в сумерках я буду стоять на канале Грибоедова плечом плечу с каким-то англичанином и читать Мандельштама воде на два языка, я бы сказала, что кто-то сошел с ума. А сейчас у меня ощущение, что эту дылду в бушлате я знаю всю жизнь. И он, такой родной и теплый, как будто сто дорог бок  о бок пройдено, и сто костров вечерних сожжено. Он говорит по-английски, но я почем у то прекрасно понимаю, что он хочет, впрочем, как и он меня – на русском. В какой-то момент в одном из бесчисленных карманов бушлата нашлась фляжка. И Мандельштам пошел под аккомпанемент джина. А потом Осипа Эмильевича сменил Ульям, который Шекспир. Сонеты наизусть я помню плохо. Но в его исполнении они были великолепны.

А за пару шагов до гостиницы нас накрыл дождь. Крупные капли казались ледяными осами, холодно стало мгновенно – весь выпитый джин куда-то испарился. Мне почему-то даже не пришло в голову, что это как-то не совсем прилично – бежать бегом в номер к совершенно незнакомому мужчине. А уж стягивать через голову мокрый свитер и подавно. Ужас ситуации я поняла только тогда, когда из странной гостиничной рюмки глотала очередную порцию горячительного. Сознание и совесть включились на несколько минут, и я как будто посмотрела на себя со стороны — в банном халате и чалме из полотенца на голове, напротив — родной, но почему то совсем не знакомый парень с взлохмаченной мокрой гривой. На нем клетчатая рубаха нереального размера. Он что-то пытается включить на ноуте, через пару минут из маленьких динамиков льется такой близкий «Nightingale». И это тоже воспринимается, как должное – именно его он и должен был включить. Сознание и совесть убегают куда-то, напуганные громкими аккордами.

Звонок телефона выдернул меня как будто из параллельной вселенной.

— Алина, мать твою, ты где?????????????????

— А чего ты орешь?

— А ты в курсе сколько времени?

— Нет.

— На часах два ночи. Тебя до сих пор нет. Ты не позвонила. Утром ты уходила в абсолютном депресняке. Твой ненормальный друг, в первый раз за месяц, именно сегодня почему-то решил выяснить, как ты себя чувствуешь, позвонив Олегу.

— И тогда вы поняли, что уже два часа ночи, а меня нет?

— Если честно, да. Так ты где?

— В Астории.

Сашура замолчала на пару мгновений. Но быстро взяла себя в руки.

— Одна?

— Нет.

— Тебя забирать?

— Если Олег сможет, то пусть заберет меня, я спущусь через пять минут.

Звонок телефона не разбудил его. Я наощупь сдернула свитер и пальто со стула и на цыпочках выбралась в коридор. Олег уже стоял у главного входа.

— Алин, ты вообще нормальный человек???

— Не ори. Я живая и здоровая. Трезвая. И давай ты не будешь спрашивать, что и с кем я здесь делала.

Олег усмехнулся и накинул на мне на голову огромный Сашкин шарф.

— И не собираюсь. По-моему ты выглядишь живой впервые за этот месяц. И это главное.

Сашка уезжала в командировку в родной Питер на две недели. Заявив в ультимативной форме, что одну меня в Москве в таком виде она не оставит, и побросав мои свитера и шапки в сумку, она, практически силой затолкала меня в Сапсан. Между заказами был перерыв. Брат Сашуры, Олег, был очень рад нас видеть. А мне, если честно, было абсолютно все равно, где провести эти две недели. Месяц назад человек, которого я считала своим вторым я, сказал, что нам нужно расстаться. Залитый осенним желтым солнцем Чистопрудный бульвар в одночасье стал местом моей личной гильотины. Нет, не голову, мне отрубили душу. Наверное, первый разрыв так и положено переживать, не знаю. Может быть, моя артистичная натура была тому виной, — как будто кто-то выключил свет и звук одновременно. Я провалилась в огромный черный омут, и выплывать из него не собиралась. Друзья были в ужасе. Директриса агентства, в котором я служила, после двух, практически проваленных, юбилеев, рвала на себе волосы, и передавала мои заказы другим ведущим. А Сашура, с который мы делили квартиру, и которая за пять лет нашего соседства видела меня какую угодно, не верила своим глазам. Я всегда казалась ей милым чудиком, ничего не принимающим всерьез. Так – бегу по жизни легко. А теперь, так же легко я бежала вниз. Нет, я не пила запоем, не глотала транквилизаторы, но возвращаться к жизни тоже не собиралась. Олег был моим однокурсником по Театральному институту на Моховой. После того, как ни один театр в Питере меня не взял, тот уговорил меня переехать в Москву и отдал под крыло Сашуре, в прямом и переносном смысле – та пристроила меня на работу и отдала в мое пользование комнату в нелепой и  огромной квартире в Даевом переулке. Квартира досталась им в наследство от какой-то троюродной бабушки, Сашура перебралась в Первопрестольную лет десять назад, Олег переезжать не хотел – он отправил туда меня. Переживать за меня было особенно некому, дальняя тетушка в Ориенбауме, нынешнем Ломоносове, отдавшая меня в интернат сразу после смерти мамы, была не в счет. Я проходила в ее табеле о рангах как племянница, только в тот момент, когда она продавала нашу с мамой Питерскую квартиру вопреки всем законам. В результате, на старте жизни я была с комнатой в коммуналке и полнейшим отсутствием родственников. Олег как то сразу, еще со вступительных экзаменов, признавший во мне родственную душу, стал моим старшим братом и мудрым другом. Увидев пару дней назад, во что я превратилась, он наорал на Сашуру и сказал, что обратно в Москву меня не отпустит.

— Олежек, я читала Мандельштама каналу.

— И как, ему понравилось?

— Думаю да. Помнишь тот кусок из Тristia, первые строчки? Я сегодня услышала, как они звучат на английском, но, представляешь, все равно узнала, что это именно они!

Олег достал бордовый томик с книжной полки.

— Алин, это не первый строчки.

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных.

Жуют волы, и длится ожиданье,

Последний час вигилий городских;

И чту обряд той петушиной ночи,

Когда, подняв дорожной скорби груз,

Глядели вдаль заплаканные очи

И женский плач мешался с пеньем муз.

 - Точно.

— И я люблю обыкновенье пряжи:

Снует челнок, веретено жужжит.

Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,

Уже босая Делия летит!

О, нашей жизни скудная основа,

Куда как беден радости язык!

Все было встарь, все повторится снова,

И сладок нам лишь узнаванья миг.

Да будет так: прозрачная фигурка

На чистом блюде глиняном лежит,

Как беличья распластанная шкурка,

Склонясь над воском, девушка глядит.

Не нам гадать о греческом Эребе,

Для женщин воск, что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий,

А им дано гадая умереть.

Продолжила уже Сашура, выходя из кухни.

— Алина, ты пришла в себя наконец-то.

До самого утра бордовый томик кочевал из рук в руки. Следом за Осипом Эмильевичем Сашура вспомнила обожаемого ею Гумилева. Потом Ахматову. Закончили, как ни странно Ходасевичем и Гиппиус.

А я действительно пришла в себя. Последний месяц сегодня казался мне дурной сказкой о девочке, очень похожей на меня. Закрывая глаза, я видела перед собой канал Грибоедова. Правда, нырять в него, мне уже не хотелось. Скорее, наоборот – он отдавал мне свою силу и стойкость, он предлагал гранитную стать своих берегов и мягкую плавность волн – видишь, я умею быть таким разным, но это все равно я. Ходячий гранж в сером бушлате тоже был рядом. Я чувствовала тепло его руки, и терпкий вкус можжевеловых шишек на губах. Как ни странно, мне не хотелось его искать — я отпустила свою волну – и решила, будь что будет.

Последние неделю в Питере мы с Олегом готовили поэтический цикл – Серебряная Нева – мне хотелось соединить всех гениев Серебряного века, писавших об этом городе. Олег помогал мне – на два голоса и с моим вдохновением, работа шла очень легко. Через пару месяцев мы планировали показать его кому-нибудь у Олега в театре, может  быть удастся запустить цикл поэтических вечеров.

В Москву ночным Сапсаном, бок о бок с Сашурой, возвращался совсем другой человек. Бегущее и сумасшедшее течение нашей Московской жизни вернулось на круги своя. Правда, прибавились репетиции «Серебряной Невы». Незаметно подошел декабрь и страда корпоративных банкетов. Спать удавалось часа по три, поэтому на звонок Олега ранним субботним утром я ответила нецензурно.

— Не ори. Я рассказал про «Серебряную Неву» одному милому дядьке в продюсерском центре М***. Он заинтересовался. Правда, предложил сделать еще англоязычный вариант, с прицелом на гастроли по Европе.

— Я не говорю по-английски.

— Я помню. Он сказал, что найдет кого-нибудь в Лондоне. Будет не моноспектакль, а что-то типа диалога – ты на русском, кто-то на английском. Как тебе такой вариант?

— Неплохо. Звони – держи меня в курсе.

Визит в предновогодний Питер стал логичным продолжением этого звонка. В череде утренников и корпоративов выдалась пара свободных дней, и я со спокойной душой сбежала к Олегу. Продюсеру понравилась наша идея и ее воплощение, а мне очень понравилась англичанка – Харриет, которую он предложил нам для расширения проекта. Она неплохо говорила по-русски, отлично знала поэзию Серебренного века, и была со мною, что называется, на одной волне – мы быстро нашли общий язык. Репетиции плавно перетекали в ночные посиделки, неделя пролетела как один миг. Продюсерский центр анонсировал премьеру нашего поэтического спектакля на март, я уехала в Москву доделывать недоделанное, что бы снова сбежать в Питер уже на пару месяцев – премьера планировалась, естественно, на Неве, поэтому с делами в Москве надо было что-то решать. Директриса агентства, скрипя сердцем, зубами и кошельком отпустила меня – самые хлебные февраль и март я собиралась посвятить музе, а не ее банковскому счету. Днем я репетировала с Харриет, вечерами прогоняла куски из спектакля с Олегом. Сашкина комната в их общей квартире на Канонерской улице снова стала моей. Все бумажные дела пришлось решать Олегу, он орал, но возил все это знакомому юристу, который помогал вести его контракты, подписывал за меня какие-то соглашения с продюсерами, утрясал денежные вопросы, снова орал, но радовался как ребенок, вместе со мной, если какой-то кусок получался как-то особенно хорошо. Перед премьерой Харриет улетела в Лондон. Каждый вечер мы созванивались, иногда она предлагала какие-то новые акценты, которые очень удивляли и радовали меня.

— С кем ты репетируешь в Лондоне? Такое ощущение, что Олег там, рядом с тобой – интонации так похожи на его.

— Это Джейми, мой сосед. Мы выросли вместе, ходили в одну театральную студию. Потом его больше увлекла музыка, а я в университете изучала театральное искусство. Он очень любит русскую поэзию, правда, в отличие от меня в переводах – русский очень сложен, ему не дается. Но английский вариант нашего с тобой спектакля он знает от и до – это очень помогает мне. Иногда мужской взгляд на какие-то строчки, написанные мужчиной, показывают что-то совсем с иной стороны.

— Да. Гумилев в изложении Олега совсем не похож на мое прочтение. Это здорово, когда есть такой соратник.

Премьера была громкой. Билеты на запланированный продюсерами трехмесячный цикл спектаклей, были раскуплены за два дня. Рецензии были ошеломляющими, критики пели нам хвалебные оды, мы с Харриет никак не могли поверить в происходящее – каждый спектакль был для нас волшебным сном. А продюсер сказал – Лондон жди нас.

Сказать то было легко, а вот организовать то же самое, но только в Лондоне – не очень…

Канитель с подготовкой и согласованием всего, всего, всего тянулась почти полгода. В результате Лондонская премьера попала как раз на католический Сочельник. Я успела начать репетиции еще пары спектаклей, подписать контракт на съемку нашего детища для ТВ, и почти полюбить Лондон. Он напоминал мне Питер, погодой и невозмутимостью жителей. По-английски я по-прежнему не могла связать двух слов, особенно если Харриет была рядом. Оставаясь в одиночестве, приходилось, конечно, напрягать свое серое вещество и вспоминать что-то. Купить самой булочку и кофе уже было для меня огромной победой. Обычно, в обществе англичан, я отмалчивалась. Да и времени на походы куда-то особенно не было – репетиции, прогоны – премьера была назначена на пятницу.

Накануне Харриет должна была провести день с родителями. Мы с Олегом бродили по Лондону вдвоем – Сашура, приехавшая пару дней назад, уже успела обзавестись кучей знакомых, и зависала в какой-то музыкальной студии. Набережная Темзы, так не похожая на Невскую, напомнила мне тот день, когда все началось.

— Олежек, ты помнишь, как забирал меня из Астории?

— Ну, еще бы. Мне кажется, ты как будто заново родилась тогда. Кстати, ты так и не сказала, как туда попала.

— И не расскажу. Мне до сих пор самой не вериться, что я …

Неожиданно зазвонивший телефон оборвал мою фразу на середине. По выражению лица Олега я поняла, что случилось что-то нехорошее.

— Олег, что?

— Харриет в больнице. Такси, на котором она возвращалась, протаранил грузовик.

— Она жива?

— Жива, но у нее сломаны ребра и правая рука, плюс сотрясение мозга.

— Но завтра…

— Не истери. Они уже нашли кого-то на завтрашний спектакль. Через два часа прогон.

— Мы успеем заехать в больницу?

— Да, насколько я понял, это по дороге.

Увидив Харриет, замотанную с ног до головы в бинты, я расплакалась. Она улыбалась и пыталась подбодрить меня. Правда говорить могла только шепотом и через слово останавливалась.

— Алина, не волнуйся, Джейми знает весь спектакль так же хорошо, как и я. У него все получиться.

— Джейми? Тот Джейми, с которым ты репетировала перед московской премьерой?

— Да. Он все знает, он все сделает правильно.

Когда мы подъехали, к театру, у меня дрожали руки и ноги. Объяснить самой себе, да и Олегу, причину своего мандража я не могла – в себе я была уверена, в способностях нового партнера тоже, почему же меня трясет? ….

Освещения на сцене не было. Пустой зал и одинокая фигура на высоком стуле…

— Amen. The little transparent figure

lies on the clean earthen plate

like a squirrel skin being stretched.

A girl bends to study the wax.

Who are we to guess at the hell of the Greeks?

Wax for women, bronze for men:

our lot falls to us in the field, fighting,

but to them death comes as they, tell fortunes.

— Алина, ты чего, ты куда???

Я бежала на сцену, сшибая кресла в зале, меня душили слезы, я смеялась и плакала.

Он был абсолютно такой же, даже рубашка в клетку…и слезы на вкус тоже отдают можжевеловыми шишками…

Олег долго не мог понять, что случилось, почему я рыдаю, а абсолютно незнакомый ему англичанин, обнимая, успокаивает меня, и почему мы целуемся, черт побери…

Да. Премьера была громкой. А критики отмечали необыкновенную химию между актерами. Да, я знаю, что он теперь рядом, и, скорее всего Лондон тоже станет родным, и мне все-таки придется выучить английский. А еще я знаю, что всему свое время, и то, что предначертано, обязательно свершиться. Не важно, какая набережная перед тобою, Темзы или Невы, неважно московские бульвары или парижские улочки. Когда говорят души, они обязательно поймут друг друга, с джином или без. Когда серые глаза под рваной челкой становятся отражением твоих, вы обязательно сыграете свою премьеру, и критики будут в восторге. И билеты на все оставшиеся спектакли будут раскуплены без остатка.