Пинок в сказку

История эта произошла со мной, господа, в блаженные времена моей юности, когда мир вокруг был не то, чтобы добрее, но много, много ярче. В те годы жизнь моя была совсем не такой спокойной и размеренной, как сейчас. Бывало, много раз на дню переходил я от полного упадка духа к дикому, ничем не оправданному веселью, чтобы, по прошествии совсем недолгого времени, снова с головой погрузиться в беспросветную печаль. Любая мелочь могла разбередить мне душу, испугать, обрадовать, заставить плакать или смеяться. Даже весьма унылая служба в должности помощника таможенного аудитора не могла заставить меня обуздать свои чувства. Иной раз, заполняя учетные книги, я представлял себе, что пишу признание в любви властительнице моего сердца, составляю списки бунтовщиков, приговоренных к смерти за преступления против короны, или в нескольких отрывистых строках навеки прощаюсь с постылым миром, в то время, как смертельный яд сковывает мое тело!

Как видите, господа, я был тогда фантазером самого отчаянного толка. И это не могло не отразиться на моей исполнительности и аккуратности. Я делал ошибки сплошь и рядом, чем неоднократно вызывал справедливое негодование моего начальства, почтенного аудитора Вольфа. Благороднейший человек, господа, да будет ему земля пухом, благороднейший! Но даже его благородства не хватало, чтобы терпеть среди своих подчиненных такого безумца, как я. И вот, однажды, когда я перепутал партию индиго из Вест-Индии с грузом пряностей из Китая, Вольф вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

— Пошел вон! Сейчас же!

Старина Вольфи никогда не отличался болтливостью, однако нынешняя его речь прямо-таки сразила меня своей краткостью. Мог бы и раскошелиться на десяток-другой предложений, чёртов зануда! В конце концов, хорошо ли, плохо ли, но я служил под его началом больше двух лет.

Изрядно смущенный и расстроенный, я вернулся к своему столу и стал перекладывать лежащие там бумаги. Внезапно мне попался на глаза конверт, что поступил в таможню с утренней почтой. Проверять корреспонденцию — еще одна из моих докучливых обязанностей. Я вскрыл письмо до разговора с Вольфи, но чтение отложил до вечера, когда закончу с накладными. Теперь, поскольку я уже не работал на таможне, читать его вообще не имело ни малейшего смысла, но любопытство взяло верх. Оно у меня вообще сильное и частенько вынуждает делать вещи, от которых мне, по здравому размышлению, стоило бы держаться подальше.

Пробежав глазами текст, я положил бумагу на стол и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы как-то успокоить зашедшееся от волнения сердце. Потом взял письмо и перечитал внимательно — все верно, я не ошибся, это был донос. Да еще какой, всем доносам донос! Некто уверял, что на днях в порт прибудет судно из Брисбена, Австралия, под завязку груженное рулонами овечьей шерсти. И в каждом рулоне — не менее десяти фунтов первоклассного китайского опия. Далее неведомый доноситель подробно рассказывал, кто на корабле замешан в контрабанде, кто заказчик груза и каким образом предполагается вывезти опий с территории порта.

Это было не письмо, а бомба, и моим первым желанием было отнести его Вольфи. Но потом я вспомнил грубость, с которой он выставил меня со службы за невиннейшую, в сущности, оплошность, и желание отдавать лакомый кусок уже бывшему начальнику моментально угасло.

Я сел в кресло, обхватил голову и сказал себе:

— Думай, Кейн, думай! Ты все время что-нибудь воображаешь, и без малейшего толка. Давай для разнообразия придумаем что-то полезное!

Рассказать о письме начальнику таможни? Он, безусловно, обрадуется, даст делу ход, накроет груз, но палец о палец не ударит, чтобы вернуть мне место. Наоборот, в его интересах отправить меня куда подальше, чтобы не делиться славой и весьма вероятной наградой от губернатора.

Сообщить в полицию? Уже теплее. Но надо это сделать так, чтобы у полицейских не возникло желания известить о письме таможню. Слава интригана еще никому не помогала вернуться на службу. Думай, Кейн, думай!

И тут великолепная, божественная мысль посетила мою голову. Я даже слегка поаплодировал себе. Тихонько и недолго, чтобы никто не заметил.

Ну, а когда овации смолкли, я взял лист бумаги с гербом таможни и написал письмо начальнику полиции порта, где кратко изложил историю заговора, учиненного аудитором вместе с начальником таможни с целью скрыть крупную партию контрабанды, и случайно раскрытого мною, молодым и честным чиновником, поплатившимся за свою порядочность местом на службе.

Пишу я неплохо, по правде говоря, даже самому нравится. А секрет прост — надо верить в то, что пишешь. И когда я выводил последние строчки, щеки мои пылали, а сердце трепетало в благородной ярости против двух грязных негодяев, замысливших лишить корону причитающейся ей пошлины. Пообещав начальнику полиции всяческое содействие в раскрытии преступления и поимке злодеев, а также попросив до времени скрывать мое имя и полученную информацию, чтобы не вспугнуть заговорщиков, я запечатал конверт и лично отнес в полицейское управление.

Констебль явился ко мне на следующее утро, поднял меня с постели и дал десять минут на сборы. А ровно через полчаса я уже стоял перед капитаном портовой полиции и рассказывал о заговоре против кошелька Ее Величества.

— Хорошо, сынок, — видно было, что капитан мне и верил, и сомневался одновременно. — Мы проверим судно. Если это правда, ты вернешься на службу, это я тебе обещаю. Думаю, там откроется пара вакансий. А вот если мы не найдем товар, придется тебе самому отправиться в Брисбен, проверить, что в этом деле не так. Лет пять у тебя на это будет!

И капитан заржал, словно усатая лошадь в черном шлеме, довольный своим неуклюжим намеком на каторгу, которой тогда являлась Австралия.

Доноситель не подвел — полиция нашла опий и открыла дело, в котором я стал главным свидетелем.

Сказать, что я не волновался тогда, было бы неправдой. Однако, моя фантазия, и рожденные ей образы настолько превосходили окружавшую меня действительность, что волнение это было для меня, скорее, вторичным. Я относился к разворачивающимся событиям, как к придуманной мной истории, одной из многих. Это помогло выдержать очную ставку с Вольфи и начальником таможни, помогло убедить присяжных в суде. Мерзавцы отправились на каторгу, а меня вернули на службу, уже на должность Вольфи. Так что капитан оказался, в некотором смысле, провидцем.

Прошел год, и, с помощью нехитрых манипуляций, описывать которые здесь мне недостает места, я занял пост начальника таможни. А вскоре после этого ко мне пришел человек, написавший то самое письмо. Серьезный человек, хотя вы и не найдете его имени в Кто-есть-кто. Бывший владелец половины опиумных курилен Лондона. Теперь, после того, как его единственный конкурент разделил каторгу с моими бывшими начальниками, мой гость завладел и второй половиной.

Он сделал мне предложение, в котором кнут разоблачения и пряник мирских благ удивительно дополняли друг друга. А я всегда обожал гармонию и робел перед ней. Так мы стали друзьями и партнерами, и теперь я получаю шиллинг с каждой неуплаченной в казну гинеи.

Я богат, уважаем, и моя служба не слишком докучает мне. До обеда я обычно в порту, подписываю бумаги и проверяю счета, а к двум часам возвращаюсь домой, обедаю и снова сажусь за письменный стол. Но теперь перед моим взором проходят не бочки с китовым жиром и не кипы табака, а тайные поляны в лесу, развалины замков и тихие речные берега, залитые лунным светом. И разговариваю я больше не с капитанами, сюрвейерами и владельцами грузов, а с эльфами, гномами и принцессами. Я пишу сказки, под псевдонимом, естественно, а издатели не задают лишних вопросов. Если товар ходовой, какая разница, откуда он? Это я вам как таможенник говорю!

……

Какого черта? Столько возни, чтобы начать писать сказки? Да еще и скрывая собственное имя? Вот уж нет! Так долго я ждать не могу. Придется, конечно, поголодать, но, что ж, тем злее буду. В конце концов, можно подрабатывать. Репетитором, например, или репортером. Чего там, не пропаду!

Я забрал со стола томик Андерсона, початую пачку табака и трубку, положил письмо о контрабанде на видное место и пошел прочь из конторы.

Надо бы поблагодарить старину Вольфи за дружеский пинок в зад, но это я лучше потом. Пусть он сперва остынет!