Дочки-матери

Подмосковная деревня, понемногу отступающая под напором железных изгородей новых коттеджных поселков. Заброшенное колхозное поле со стеблями сухого бурьяна. Грязь, пустые пластиковые бутылки, редкие цветы мать-мачехи, вылезающие из-под пыльных подушек прошлогоднего дерна. По полю, опустив глаза, идет женщина в платке, короткой куртке, юбке, резиновых сапогах и что-то ищет под ногами. Внезапно она останавливается и садится на корточки, блеснув круглыми веснушчатыми коленями в синих прожилках вен. У ее ног — розовая кукла. Голый по пояс модный пупс в джинсах, со спутанными черными волосами и круглыми карими глазами. Вернее, с одним глазом. Во втором заклинило веко, и от этого кажется, что пупс лихо подмигивает женщине.

— Куда же ты убежал, Кирюша? — Печально говорит женщина, поднимая куклу с земли и осторожно смахивая с нее соринки. — У тебя совесть есть вообще?

И вдруг настроение ее резко меняется. Прикосновения к кукле перестают быть осторожными и нежными, а все больше напоминают порку.

— Ты что же творишь такое, а? Думаешь, раз я тебя люблю, так теперь тебе все можно? А знаешь, что мне волноваться нельзя? Что я тогда с собой сделать могу что-то? Этого хочешь? Смерти моей хочешь, сволочь?

— Мааашааа! — Доносится голос от деревянного дома, стоящего на самом краю поля. Дом покосившийся, крашеный облупленной синей краской, такой приземистый, что, кажется, сливается с полем, словно на него наброшена маскировочная сеть. Будешь проезжать мимо и не заметишь. И только если точно знать, куда смотреть — только тогда с трудом различишь человеческое жилье.

— Маша, кому сказала?! — От ограды дома кричит высокая статная старуха с тазом в руках. — Что там расселась? Иди белье вешать! Чего у тебя там?

Женщина вздрагивает, оглядывается на старуху, кладет куклу на землю и быстро встает. — Мама, да иду я, иду! До ветру ходила!

— Нечего шляться из дома! — Кричит в ответ старуха. — До ветру во дворе нужник есть. Еще увидят тебя в поле с голой задницей, дурищу, потом хлопот не оберешься! Мало тебе прошлогоднего срама с шабашниками? А ну, поди сюда!

Женщина смотрит на куклу, говорит в полголоса: «Подожди, Кирюша, здесь. После обеда мамка уснет, я опять приду и заберу тебя потихоньку. Не сердись на меня, мася, ладно? Ночью опять вместе будем, хорошо?»

А потом, на ходу, громко, в сторону дома: «Иду уже! Иду! На минуту отойти нельзя»

Старуха подозрительно смотрит на приближающуюся дочь, но больше ничего не говорит.

Женщины молча развешивают застиранное ветхое белье, потом идут в дом обедать. На обед сегодня вареная картошка с растительным маслом и рыбные консервы. Обе едят, не проронив ни слова, монотонно перемалывая пищу крупными желтоватыми зубами. Наконец старуха, наевшись, поднимает взгляд от тарелки, вытирает рот и в предвкушении смотрит на Машу. Старухе положен десерт.

— А где же Кирька твой? — Насмешливо спрашивает она. — Загулял, чай, кавалер-то?

Маше много не надо. Она с трудом пережила расставание в поле, а тут — опять по тому же месту! Она вскакивает из-за стола, пучит на мать глаза, открывает рот, словно пытаясь что-то сказать, но потом всхлипывает, машет рукой и убегает за занавеску, натянутую поперек комнаты. Оттуда раздается скрип панцирной сетки и сдавленные рыдания.

Старуха смотрит вслед дочке, осуждающе поджимает губы, а потом отворачивается от занавески и начинает сварливо жаловаться:

— Ты только посмотри, какая дурища вымахала, а все в куклы играется! Никакой управы на нее! Даже доктора в районе отказались. Пенсией откупились и отказались. Не представляет опасности, говорят. Может, им-то и не представляет, в районе-то, а я каждую ночь дрожу. Оторопь берет, как услышу, что она там ему бормочет! Ну, что ты молчишь, как воды в рот набрал? Отец ты ей, или нет? Сделай хоть что-нибудь, бестолочь ленивая!

Она хватает со стола ложку и швыряет ее. Увесистая железка, вращаясь, пересекает стол и проносится над самой головой крупной усатой куклы-красноармейца, сидящей напротив старухи на подушках, положенных одна на другую на табурет. Ложка чуть не задевает пилотку на его голове, и в какой-то момент кажется, что красноармеец не схлопотал по лбу только потому, что в последний момент успел пригнуться.

Но это, без сомненья, только кажется. Хотя… черт его знает. За столько лет можно было и приноровиться.