Поп, Юлия и тяжелый рок.

Жила в нашем селе девушка Юлия – невзрачненькая, всем на свете забитая и убогонькая. Нормального вроде сложения, но какая-то неприглядная. Угловатая немножко. Лицо – удлиненное, черты лица – правильные, строгие… но не очень женственные. Уж слишком строгие, наверное.

Юлию потихоньку считали дурочкой – но даже за глаза так не говорили. А «потихоньку» — потому, что сострадали. Да и «дурочкой»-то считали только от того, что не умели подобрать точного слова к ее редким… психозам, наверное. Я не врач, точно выразить ничего не смогу – но знаю точно, что с ее жизнью психичкой стать не так трудно.

Юлия была детдомовская; все ее чаяния в жизни сводились к тому, что ей напишет наконец письмо какой-то ее дядя. К которому она тянулась всей своей истосковавшейся душой; и главной трагедией Юли было то, что дядя не пишет и встречаться не хочет. Подозреваю, что Юлю никто в жизни ни разу не обнял – ни по братски, ни по отечески, ни по жениховски; никак. Жила она в вопиющей бедности, и внешней и внутренней, и прижаться к родному плечу желала отчаянно. (Это – лично мои догадки).

Шли годы, надежды становились чувством глубокой тоски, и перспектив никаких не предвиделось. Парни Юлю сторонились, — и блудили под самогон с другими девками, в основном доярками.

Не исключаю, что родители Юлии были пьяницы, бросившие ее в дет. доме; не мог же только дет. дом сделать ее такой ни к чему прекрасному невосприимчивой. Юлия, на мой взгляд, была недоразвитой… нет, не то слово – Юлия была ограниченной в том смысле, что не заполняла свою тоску чтением книг. Чарльз Диккенс мог бы ее очень утешить – да мало ли писателей, показавших судьбы гораздо горше ее – и при всем трагизме обнадежившие надеждой на чудо?

Но Юлия не читала дядю Чарльза, а ждала и ждала писем своего дяди. Все разговоры с доверенными людьми, (коими были я и поп), сводились к острой обиде на бесчеловечность дяди; но Юлия его быстро прощала и писала снова.

Бездельницей Юлия не была; она мыла пол в правлении колхоза. Корявые полы, обшарпанные стены, плакаты, прокуренный «Примою» воздух и матерщина, матерщина, матерщина с тоской… Детдом для взрослых. Тоска кругом, тоска у всех; развал всего, воровство и бедность; зарплаты мизерные; все только привыкали к «новой жизни» и «крутились» как-то хаотично, в успехи изначально не веруя. Очень скоро все свелось к — «украсть зерно и вырастить свиней» — то есть, вернулось на круги своя…

***

И жил в нашем селе поп. Он был пятым, к нам присланным для упражнений в молитве и посте. Пост мы попам создавали легко, а вот с молитвой было сложнее. Попы любят молиться в храмах, а наш храм никак не желал преображаться из колхозного склада в место Богообщения — по крайней мере, в этом были убеждены почти все колхозники. И они помогали храму чем могли – воровали доски и кирпич, саботировали организованные попами «субботники»… И вообще всем своим видом убеждали попов бросить это тугое и скрипучее дело; надорвавшись, попы уезжали. Приезжал новый бодренький, хватался за все, все бросал и уезжал.

Между тем сельская жизнь шла своим чередом. Народ мер от пьянства, болезней и старости; удавленники, опойцы и угорельцы шевелили монотонную сельскую жизнь.

Попы были нужны как атрибут похорон – яркие проводы тусклой жизни ощущались всеми как необходимость. Сколько я прожил в том селе – не помню свадеб, а помню только похороны; лишь похороны давали сельчанам повод пить не просто — чтобы упасть в сугроб и замерзнуть – а по делу: – «Митрича провожаем». Похороны объединяли мужиков общим трудом – могилка и прочее; баб – готовкой поминального обеда. Там же, а не в пустом промерзшем храме, случалось и душевное единение попа с «прихожанами». К моему переезду в село это похороны стали отработанным культом, с распределением обязанностей по способностям — и ритуалом самогонопития не скотским — а вполне чинным. Мужики мастерски носили гробы по узким и скользким тропинкам кладбища; мастерски, из неудобного положения гробы опускали; чин отпевания заучили наизусть и догматику православия знали из надгробных проповедей. Поневоле участвуя в сельской жизни — (которая, как понял читатель, есть похороны) — я многое из сельской жизни познал и в свое время попу новому пригодился как советник.

Советник по особо деликатным поручениям — в области организации похорон удавленников, к примеру. Когда поп не мог петь ничего, кроме «Трисвятого» — по аналогии с отпеванием еретиков – монофизитов. (Иногда приглашали на отпевания армян). Примиряя родственников с условиями отпевания, я стал как бы доверенным лицом Церкви.

Я понимаю, что уклоняюсь от рассказа о девушке Юлии – но поскольку, как мог догадаться читатель, дело идет к ее похоронам, мне подумалось дать картину сельских похорон развернутую – ведь на Юлиных похоронах проскользил миг духовного торжества; и оно стоит того, чтобы предварить его бытовой рутиной. Впрочем, описание попа нового будет не совсем рутинным для меня занятием.

Итак, похватался поп за все сразу, похватался, сник да успокоился. От созидания храма своего внешнего перешел он к созиданию храма своего внутреннего – а куды еще деться? Храм внешний высокий, старинный, требует миллионных вложений, а тут по кубу досок в месяц только и выцыганишь, бегая по прокуренным колхозным управам…

Стал поп ходить по селу по внимательней. Пришел ко мне – дом мой к храму близко; поручил мне охранять доски. Я отказался – не стрелять же мне в колхозников, когда они попрут? Сговорились мы так: все, что поп в окрестностях напопрошайничает, складываем около моего забора; здесь мне стрелять удобнее для совести. Выпили за успех. Так я стал церковным сторожем.

Живем дальше, знакомимся. Летом в храме прохладно, хорошо; птичий навоз предшественники попа выгребли, можно молебны служить; а вот зимой – стужа. Поп оказался аскетом и не убежал, как все, а служил молебны в храмовой стуже. Я понемножку втянулся в его заботы и попробовал наладить отопление. Наполовину вышло; так я стал церковным кочегаром.

Как мужика, держащегося на ногах, меня часто привлекали к стержню сельской жизни. Мероприятий этих я очень не любил; знал бы читатель, какие зловония бывают! От на печи на теплой в опое померших… Нет бы мужику всех напоследок порадовать — в правильной позе в сугробе замерзнуть. Ан нет: он до дома доползет, на печь заползет, песни попоет и всем опосля навредит. Приближаться к их гробам я не мог ну никак – и изворачивался всячески.

Но выручил поп. Я был приставлен к кадилу и обучился всему быстро: разжигать химический самовозгорающийся уголь вне дома, чистить кадило в «непопираемых» местах, вовремя раскочегарить, заранее вложить ладан и вовремя подать. Я уже не носил гробы, я возил попа и держал раскрытым требник. К моему имени все чаще стали добавлять отчество, и кто попало пить ко мне уже не совался. Так я стал почти пономарем.

Поп был молоденький, худенький, одинокий, отчаянный, и очень скоро стал лишенцем прав — по лихачеству. (Сцапали его в Москве). Пришлось мне возить попа нашего на похороны по всем селам; мне начало казаться, что похороны есть теперь и его жизнь, и моя, и всеобщая. «Чин Всея России отпевания».

***

Помню такой случай. Приходит поп и говорит – дай сапоги резиновые, в такое-то село на требы сходить. На нашем языке — (а мы уже обрели общий язык) — это означало: «в соседнем селе бабка преставилась, пойдем, поможешь по домам». Кроме отпевания всегда будут освящения домов (популярно) — и, возможно, Соборование – очень непопулярно. Дал я ему сапоги, пошли мы через поле. Три километра всего, но чернозем от дождей осенних стал почти болотом – или хуже. На каждой ноге по пуду черной липкой земли. Идем по-военному, со скорбями. Непривычные сапоги сразу же натерли батюшке раны. Ощущение безблагодатности, пустоты, ненужности своего похода сразу же напало на нас обоих. Так бывало всегда, когда отпевали не совсем правильно померших. Матершинницу, ведьму отпевать идем? Утешал я себя вечернею попойкой и продирался сквозь липкий, трактора засасывающий чернозем. Не знаю, чем утешал себя поп – но от чего-то мне подумалось: – как же этот чернозем Юлия сейчас в колхозе с полов моет? Тяготеет ли над ней это же чувство безрадостного труда, что и над батюшкой? С линолеума смывать чернозем было бы легко; но пол в конторе щелястый, дощечки играют… Приятно хозяйке видеть плоды своих трудов в чистоте и красоте; но Юлия и этой радости — радости навести полную чистоту — была лишена. Как она не старайся – пол все равно будет плох. И глаз не радует, и не похвалят.

И этого утешения она была лишена в жизни; ничего, ничего не оставила ей судьба, чтобы за жизнь хотелось Юле цепляться. Одно и то же каждый день, один и тот же пол щелястый, и грязь липкая, и домик косенький, пустой… И чужие люди вокруг – добрые иногда, но чужие… И натирала ей жизнь на душе те же раны, что и батюшке на ногах, и как-то вместе они шли по жизни – с тяжестью чернозема, тяжестью одиночества, тяжестью унижений, тяжестью долгов за покрытую крышу храма… Тяжестью неосознанных тяжестей. Но — идущими. Юля так вот, идущей, и умерла. Но об этом позже.

Юля пришла на исповедь незадолго до смерти, месяца за два. Обычно поп молодух исповедывал кратко – и это понятно; одинокий, с тонкой душевной организацией, изящно владеющий словом… для села – интеллектуал, поп мог привлечь к себе нездоровые симпатии. Но с Юлей он говорил долго – и, по-моему, помочь душевно ей не смог. Но Причастие ей, видимо, как-то помогло. У нее оживилась внутренняя жизнь – по внешним признакам попросту обострилось ее душевное заболевание. Она пришла еще пару раз, как я позже понял, по тому же вопросу отношений с дядей. Вроде бы, еще причащалась. Помню плохо, тогда было много поездок.

Машина попа была — ну точно как его жизнь: разбитая, неухоженная, плохо держащаяся на дорогах земных и рвущаяся молодым своим мотором перевезти кого-нибудь на Небо. Мне этот настрой понравился. Так я стал церковным шофером.

При первой же попрошайнической поездке в Москву — поп надеялся выцыганить у кого-то денег — мы с попом совсем сдружились. Дело было так. Поп натолкал в проигрыватель своих дисков – и я прослушал всю псалтирь и все Валаамские напевы. В качестве протеста я начал имитировать засыпающего; на вопросы отвечал через раз и умолял поставить что-нибудь для простых смертных. Поп пошарил, пошарил по сусекам… И воскликнул: «Во! «Кино»! А хорошо, что не выбросил! Сам диск составлял… с год назад…» — закончил поп самодовольно. И пели песни эти неувядаемые мы втроем – Цой, поп и я. И подумалось мне тогда, что поп – тот же одинокий, романтичный воин… С семьей что-то случилось; может, за излишнюю религиозность и нестяжание жена бросила; никто в колхозе его не понимает, и он никого; друзья далеко где-то, и такие же одинокие воины духа… Бьется, бьется со всем миром, храм отстраивая… Документы, договора, договоренности… Коварство чад века сего, воровство, подлости, клеветы… «Я чувствую, закрывая глаза… Весь мир идет на меня войной»!

Самым трудным делом для попа было клянчить деньги на реставрацию храмов; все подразумевали, что часть денег попы берут себе; и наш поп от этого мучился. Я же знаю, что деньги, подаренные одной дамой именно «на дом батюшке» — поп потратил сразу же на крышу храма. Совестливый был он какой-то, нестандартный; слишком тонкий и не мудрый.

***

Еще один случай, как штрих к портрету. Едем как-то из епархии. Поп совсем угрюмый. Что-то там не так пошло. Наконец проговорился: «Самое главное препятствие к распространению христианства в России – Русская Православная Церковь». Ничего я особо тогда не понял; думаю, это его достал тот дух канцеляризма и мертвых формальностей, который он иногда обличал… Поп хотел горячей религиозной жизни, а ему дали стройку; стройку ни для кого – три бабки-прихожанки уже готовили себе погребальные наборы.

Едем дальше. «Кино» кончилось, недолго порадовав – сборник был совсем уж маленький. Назревала угроза возвращения душеполезных записей. Я сразу сказал, что я усну с тоски. Поп покряхтел, помялся, посмущался, почесался… и достал «Рамштайн». «Вот… На оценку давали – завалялось»…

«Жить можно – решил я – они тоже, оказывается, люди».

Оказалось – сборник; далее пошли сборники и фрагменты из «Металлики», «Райнбоу», «Драм театра» — и всего того, что заменяет шоферу кофе. Пения рокерского поп не любил, английского не знал, рок-культуру игнорировал – а вот жесткое звучание любил явно. И ничуть при этом не стеснялся.

Звуки эти любила и машина попа; они скрывали ее скрипы и стуки; машина сознавала себя комфортной и росла в самооценке. Так мы и катались по самой плодородной и самой заброшенной на планете земле — где растут в основном сорняки да кладбища. На меня курящего поп посматривал странно — и я понял, что курить он бросил не так давно, и не без борьбы.

***

Вот что еще вспомнилось. Как-то раз поп, (угощенный мною пивом,) разговорился. Принято считать, что попы только и говорят; но этот, встретив человека «не того духовного настроя», имел вид… Отрешенный, что ли… «Подите прочь! Какое дело… поэту мирному до вас. В разврате каменейте смело – не изменит вас лиры глас».

Итак, поп разговорился. Оно и понятно – в его «при храмовом» вагончике от одинокой тоски и деться-то было некуда. Смотришь в окошко на леса строительные, на купола косенькие, прикидываешь перспективы тупиковые, да и выхода не увидишь… А постучится кто – значит, похороны; собирайся, поп; кто-то наспех окрестил, кто-то ничему не научил, прожил колхозник не пойми как — а ты отпевай. Да скоренько, без затяжки; по местному чину…

Так, стоп. Опять колхозники с гробами в голове. Я же про рок сказать хотел!

Ну и вот. Выпил поп пивка, подобрел малость, и когда за рок речь зашла – он примерно такое мне наговорил.

— «Рок ругать глупо. Он – одно из следствий порчи человеческого естества. Такое же, как и пошедшие от Каинитов ремесла и искусства. Утратили они, поганцы, Богообщение – вот и стали заполнять себя внешним. Оружие изобрели… Однако мы сейчас уважаем и Кулибина, и Калашникова, и Мусоргского. И правильно делаем. Нам не дано в земном житии… чаще всего – не дано выбирать между добром и злом. Мы вынуждены выбирать между злом большим и злом меньшим. А кто против – пусть сразу идет в схиму. Вот – чистое добро. Категорично, без компромиссов с падшим миром. Или в рай, или в психушку. Как повезет.

Не люблю я ни рок-культуры, ни голосов ихних наглых, ни текстов, ни гитар и голов потрясания. Ни самого слова «рок». Судьба неумолимая – по нашему. Наша жизнь сейчас – тяжелый рок; – и как это можно любить? Но ругать рок – глупо. Дескать – в нем сатанизм. Но сатанизм в классике появился раньше самого рока; вспомни этого… как его дьявола… Шнитке. Давай начнем скрипки ругать. На них злые вещи пиликали. Глупость.

Рок ругать глупо. Он бракованный – это да; но почему бракованный? Почему он сатанический – когда вполне мог бы быть и народным? Угадай загадку. В связи с чем рок отторгаем христианами? А? (Я не знал). – А в связи с революцией.

(Во дела. Во пиво дает… на всегда пустой живот).

Да, друг мой. В связи с революцией. Ты вот мало читаешь – и не знаешь, что в связи с проклятой этой революцией вся Россия… да что там – весь мир был лишен горы открытий в науках, искусствах, просто жизни…

Сколько талантов загублено! Если бы не революция – был бы у нас и русский джаз, и русский рок… рок – годов с пятидесятых. И все самобытное, славянское, не из блюза изошедшее… И не роком и не джазом эти направления назывались бы… Свои слова бы нашлись… И мир, слушая эти не рожденные теперь шедевры – был бы гораздо благороднее… Кругом – «бы»!

Глупо ругать рок. Ругать нужно сатанизм в роке. А рок – это звучание. Жесткое, ударное… Грешно? Сладкое нужно слушать? Вот пиво – оно горькое. Дети не любят. И правильно делают. Оно и не для детей. Оно – для мужей, и входит в монастырский устав «стран, вино неимущих». Давай еще пиво ругать начнем. Совсем ересь.

Жесткое звучание – от ада? Но как, скажи мне, как можно выразить ярость битвы – праведной битвы; полет всадника на современном коне – мотоцикле? Звон мечей, звон наковальни, стук копыт, бой колес скоростного поезда? Или просто – праведный гнев? Скрипочками? Они – для другого. Они – для нежностей и глубины; для чувств тонких. Все хорошо в своем роде; и все можно сделать орудием сатаны.

Ругают телевизор, интернет, что только не ругают… глупо ругать предметы техники, распространяющие идеи, – и инструменты выражения чувств. Ругать нужно сами идеи и сами чувства. И себя. Хотя бы за то, что в результате революции нет русского рока и русского джаза. Объедками пользуемся. Ради звучания слушаешь каркание ихнее гадкое.

А возник бы русский рок… или как бы там его назвали… как мне кажется – из казачьих песен. Вот он, самобытный наш строй звучания; там и аккорды – уже готовые!

А поверхностно рассуждать… есть вид лжи. Кураев этот, Осипов… столько кассет накупил, столько денег потратил! Слушаешь часами, слушаешь… перлы гомилетики… и до того все пусто! А этот… как его, дьявола… по воскресениям в телевизоре… умник смоленский… все против Святых Отцов! И не заметил бы, если бы читал поменьше…»

. ***

Вернувшись из Москвы с дыркой от бублика, узнали мы очередную новость – в традиционном стиле. Умерла Юля, и было это так.

После Причастия ее внутренняя жизнь, (с которой я мало знаком), обострилась.

Мужчина в таких случаях ищет Бога в молитве; женщина же обычно ищет батюшку в храме. Юля поискала-поискала, да и не нашла. Ей сказали, что батюшка в райцентре – мы действительно сначала там попрошайничали. И она пошла в райцентр, пешком, за тридцать километров. Искать батюшку, искать разрешения мучительного вопроса, искать утоления сердечной муки – а может быть, и Бога искать; может быть, искать утоления духовной жажды. Искать света в своей тьме.

Она прошла райцентр и пошла дальше, в сторону Москвы. Возможно, она увлеклась размышлениями, или молитвой; она шла и шла. Сначала путь ей освещало Солнце, потом – звезды, в последние мгновения – фары… Шла она, видимо, без отдыха, раз в пять утра оказалась за сорок километров от своего дома.

Далее рассказал водила грузовика. Юля шла по центру дороги, с иконой в руках и на сигнал грузовика не обратила внимания. Ее сбило сразу насмерть. За водилу все впряглись, все поясняли милиции, что Юля немножко «не того». Вроде бы его не стали держать в камере.

Мы с попом пошли на похороны. Погода была хорошая; гроб стоял перед Юлиным домиком – выделенным колхозом домиком «для своей работницы». Нищета там была трагичная. Но гроб был еще беднее; он был чужим, коротким, его наспех удлинили; утолщение досок было заметно под добавленной тканевой обивкой. Цвет добавленной этой обивки был какой-то линяло-лиловый, и вызвал у меня особую тоску. Но спасибо администрации, все-таки люди позаботились хоть как-то.

Мужики стояли суровые – выпивки не предвиделось. Как ни странно, всеобщая тягостность никак не передалась попу. Отпевание прошло с его личным воодушевлением. Кульминацией же этого правдивого рассказа будет его надгробная проповедь.

Много его надгробных проповедей я услышал за эти пол-года. Все они были по форме разными, но суть сводилась к нескольким основным понятиям. Поп хорошо говорил о величии вечности и мимолетности, краткости жизни. О том, что в этой многоскорбной жизни мы определяемся – добро или зло нам ближе. О том, что для усопших закончилось время покаяния, и теперь только молитвы ближних имеют перед Богом вес. О том, что усопшим нужно помогать молитвой и добрыми делами, самим для весомости молитв возрастая во благочестии. Целью всех его надгробных проповедей было утешить зареванных жен и дочерей; они слушали серьезно и поп тоже старался серьезно. Чувствовалось, конечно, что размышляя о смерти, сам он думает о чем-то, что не озвучивает; но в целом проповеди эти погребальные были куда искреннее проповедей его после-литургийных. Там уж точно никто не сочувствовал его призывам сохранять чистоту веры; все слушали лениво и поп говорил словеса себе одному. Здесь же, на отпевании Юлии, все поменялось местами. Поп сказал себе, хотя все и приготовились услышать.

Нет родственников, которых нужно утешать. Он – ее единственный несостоявшийся родственник. Есть Юля и есть он. И он себя утешил.

Поп поднял взор выше голов погребающих. Он видел сейчас всю Юлину жизнь. Начиная с дет. дома. Он видел ее дядю, ее наивные надежды, ее тоску, ее неустроенный быт… Видел тяжелый дух колхоза, почивший на сердцах предстоящих… Видел ее детские незажившие в колхозе раны… Поп видел дух зла, всех загоняющий в чужие гробы… И именно ему — именно от себя он и сказал надгробное краткое слово. Сказал без богословствований, чтобы и Юле было понятней.

Настал духовно-торжественный момент. Чувствовалась Юлина блаженная участь – либо души ее присутствие. Поп разволновался. Красноречие покинуло его. Поп вообще пропал, остался честный рокер. Самобытный и русский. Лишенный возможности родиться – в связи с революцией.

Не обремененный обязанностями, ответственностью, не боящийся клевет в епархию… Поп смотрел и на людей и сквозь них; он говорил и людям и духу зла; дух зла проиграл – и поп говорил и гневно, и радостно, и злорадно! А как же иначе! Излив на Юлину судьбинушку столько горечи, дух зла получил обратное! Юля не повесилась, не пошла блудить под самогонку… Она ударилась в веру и отмучилась. Ежедневные похороны с победой духа зла дали осечку. Поп торжествовал.

— Че… Уставились… Че… Хмуренькие все такие… Че… Хотите… Чтоб она… Всю жизнь… В колхозе вашем… пол без остановки мыла?!

Так я зауважал попов.