ОРЁЛ И РЫБА

ОРЕЛ И РЫБА

"И Бог говорил цитатами"

Станислав Ежи Лец

ПИСЬМО ИЗ БЕЭР-ШЕВЫ

Двенадцать лет прошло после нашей последней встречи с Борей Гольдштейном в Хабаровске. Он работал тогда в краевой газете "Молодой дальневосточник", снимал однокомнатную квартиру и привыкал к мысли, что в ближайшее время станет папой. Его молодая жена с удовольствием принимала комплименты от меня — давнего знакомого Бориса, с которым мы несколько лет совместно пытались оживить "литературный процесс" в Николаевске-на-Амуре.

Я был в Хабаровске проездом. Во мне уже созрело решение вернуться после многолетнего отсутствия в Таллинн. Перед расставанием я написал свой новый адрес в записную книжку Бориса, но до сегодняшнего дня никаких известий от него не получал.

И вот, сегодня, я принес с почты объемистый пакет. Обратный адрес уведомлял меня, что бандероль отправлена Борисом Гольдштейном из города Беэр-Шева в Израиле. Раскрыв упаковку я обнаружил большую пачку листов, покрытых четким компьютерным шрифтом, и несколько страниц, исписанных мелким колючим почерком Бориса.

"Привет, Сергей. Извини, что долго не писал, но обычная суета и погоня за минимальным уютом съедают Время. Это письмо вызвано обстоятельствами нестандартными и, помня наше былое приятельство, я решился переслать тебе любопытнейший текст. Коротко о том, как он попал в мои руки. Года два назад я переехал из России в Израиль, к своей сестрице, которая обитает здесь уже почти пятнадцать лет.

В первый же месяц моей здешней жизни мне повезло познакомиться с потрясающе интересным человеком — Дэвидом Бар-Леви. Он энциклопедически образован, знает то ли семь, то ли восемь языков, среди которых числятся древнегреческий, арамейский, латынь, русский и т. п. По некоторым намекам у меня создалось впечатление, что он сотрудничает с израильской разведкой "Моссад" в качестве криптолога.

Общались мы довольно часто, так как жили в соседних домах. Он сам предложил мне совершать с ним вечерние прогулки, т. к. ему хотелось практиковаться в современном живом русском языке, а мне он помогал овладевать ивритом. Мы подолгу беседовали о литературе и политике. Наши мнения не во всем и не всегда шли рядом, но в главном мы совпадали, и смотрели на изменяющийся мир с изрядной долей скептической иронии.

Месяца три-четыре назад он предложил мне ознакомиться с переводом древней рукописи, над которой он трудился по вечерам уже несколько лет. Историю этой рукописи он обещал поведать мне после того, как я прочитаю текст. Перед тем как передать папку в мои руки, Бар-Леви процитировал Николая Бердяева о том, что «Евангелие есть учение о Христе, а не учение Христа». Единственное, что я узнал от Дэвида, это то, что при восстановлении пергамента использовались высокие технологии, а разорванные куски приходилось совмещать только после анализа ДНК, сохранившейся в иссохшей козьей коже.

Прочел я перевод рукописи довольно быстро — тема для меня оказалась интересна, и ты поймешь почему. Вернуть папку с текстом перевода хозяину мне не удалось — Дэвид погиб во время взрыва очередного палестинского камикадзе в маленьком кафе на окраине города.

Поиски родственников Дэвида Бар-Леви ничего не дали (может быть, это имя вообще было одним из многих его имен — не знаю...), и рукопись осталась у меня.

Сегодня утром на моем окне воробьи затеяли шумную возню из-за сухой корки, и у меня возникла сложная ассоциативная цепочка. Воробей, как тебе известно, птичка Божия, ибо по одному из апокрифических Евангелий о детстве Иисуса, именно их он вылепил из глины в двенадцатилетнем возрасте, а затем легким дуновением вдохнул в них жизнь.

"Сергей-воробей" — всплыла в памяти детская дразнилка. Тут-то я и подумал, что лучший выход для меня — это переслать рукопись тебе, а уж ты сам решай, что с ней делать. Был у меня соблазн опубликовать ее самому, но побаиваюсь лавров Салмана Рушди, уж очень текст идет вразрез с синоптическими Евангелиями.

Для того чтобы тебе легче было проникнуться духом времени, я беру на себя смелость в нескольких фразах рассказать о том времени в истории Римской империи, которое предшествовало событиям, описанным в основном тексте. Я, конечно, не Тит Ливий, не буду цитировать историю "От основания города" в ста сорока двух книгах, но попробую коротко описать известное.

Прежде всего, в те давние времена огромное развитие получила работорговля. Она была тесно связана с пиратством, причем эта связь имела как бы двусторонний характер. С одной стороны, пираты всегда были крупными поставщиками живого товара, с другой — ряды самих пиратов постоянно пополнялись за счет беглых рабов. Одним из наиболее крупных центров работорговли был остров Делос, где, по словам историка Страбона, иногда продавалось до 10 тыс. рабов в день. Рабский рынок существовал и в самом Риме (у храма Кастора). Цены на рабов подвергались большим колебаниям. В годы крупных завоеваний они резко падали. "Дешев как сард" — существовала поговорка в Риме после захвата Сардинии. Однако цены на образованных рабов или рабов, обладающих какой-либо квалификацией (повара, актера, танцовщицы), были всегда очень высоки.

Характер эксплуатации рабского труда в Риме был чрезвычайно разнообразным, Существовали, например, так называемые государственные рабы. Это были, как правило, служители при магистратах, жрецах, выполняющие такие обязанности, которые считались предосудительными для свободного человека и гражданина, — обязанности тюремщиков, палачей и т. п.

Вместе с тем в античных государствах существует и такая категория населения, которая может быть объединена одинаковым отношением к средствам производства, но которая будет входить в разные сословия, обладать различными правовыми статусами. Так, например, далеко не совпадающим оказывается общественное положение в Афинах владельца той или иной мастерской и одновременно полноправного афинского гражданина и положение владельца аналогичной мастерской, но чужестранца, "метека", не входящего, следовательно, в состав гражданской общины. Один — в привилегированном положении, другой ущемлен и ограничен в своих возможностях, но в обоих случаях общественное положение определяется именно и в первую очередь тем, что он принадлежит либо к гражданам, либо к неполноправным метекам.

Городские рабы пользуются различными привилегиями. Одна из таких привилегий — вывод на пекулий. Под пекулием подразумевается тот или иной вид имущества, которое выделяется рабу для самостоятельного ведения хозяйства (хотя это имущество юридически продолжает считаться собственностью владельца раба). Именно таким путем возникает теперь новый слой населения — дельцы, предприниматели, торговцы, вышедшие из рабов и по мере своего обогащения, часто выкупающиеся на волю. К ним примыкает рабская "интеллигенция" (педагоги, актеры, поэты, грамматики, врачи) и рабы, обладающие редкими и высокоценными профессиями.

Римская “интеллигенция” отличалась двумя характерными чертами. Во-первых, она состояла, как правило, вовсе не из римлян. Перечисленные выше профессии были почти полностью монополизированы греками. Если в Греции актеры были всегда свободными и уважаемыми людьми, то в Риме считалось бесчестием и служило цензорам достаточным основанием для порицания, когда свободнорожденный выступал на сцене. Даже такая область, как медицина, была предоставлена иностранцам, а Катон Старший вообще зачислял врачей в одну группу с отравителями. В этой связи становится понятнее и вторая характерная черта, отличавшая римскую "интеллигенцию". То была в значительной мере интеллигенция рабская. Упоминаются помимо уже названных профессий такие должности, как писцы, чтецы, библиотекари, стенографы, ораторы, — должности, занимаемые, как правило, тоже почти всегда рабами.

Существовали колонии римских граждан, которые обычно основывались на той части территории покоренных общин, которую обживали. Иной характер имели так называемые латинские колонии. Жители этих колоний имели урезанные права и занимали как бы среднее положение между римскими гражданами и чужестранцами (перегринами), которые, конечно, вовсе не имели гражданских прав.

В середине второго века до н.э., т. е. после окончания борьбы Рима за господство в Средиземноморье, в состав римской державы вошло девять провинций: шесть на Западе — Сицилия, Сардиния, Корсика, Цизальпийская Галлия, Испания, "Африка" и три на Востоке — Иллирия, Македония, Азия. Наместники провинций (обычно бывшие консулы, или преторы, по окончании срока их полномочий в Риме) назначались на год, обладали полнотой военной, гражданской и судебной власти и фактически совершенно бесконтрольно распоряжались в провинциях. Жаловаться на их злоупотребления жители провинций могли лишь после того, как наместник сдавал дела своему преемнику, но такие жалобы редко имели успех. Надо еще добавить, что почти все пространство Римской империи в эти времена разговаривало на «койне» — диалекте греческого языка, который распространился по всем территориям, где проходили победоносные войска Александра Македонского.

В I в. до н. э. Римскую империю стало трясти от накопившихся противоречий. После Союзнической войны италийское население получило римское гражданство. Митридат У1 Евпатор сделал попытку, как в свое время Антиох, уничтожить не только римское господство, но и римское влияние в странах эллинистического Востока. Для этого он выбрал такой момент, когда римские военные силы были прикованы к самой Италии, т.е. пока еще шла Союзническая война. Завладев Вифинией, он вторгся на территорию римской провинции "Азия", где был восторженно встречен местным населением. По его приказу во всех городах и селениях Малой Азии были в один и тот же день перебиты все живущие там римские граждане. По некоторым данным, в этот день погибло 150 тыс. римлян. Из Малой Азии Митридат направил войска на Балканский полуостров. Положение становилось критическим. Сулла и его войско пробыли на Востоке в общей сложности четыре с половиной года. За это время были взяты приступом Афины, одержаны две крупные победы над силами Митридата (при Херонее и Орхомене), в результате чего Митридату не оставалось ничего другого, как просить о мире. Сулла проявил уступчивость, так как в Риме произошел марианский переворот. Во главе его стоял консул Луций Корнелий Цина, а затем к нему присоединился вернувшийся в Италию Марий.

Сулла высадился со своей армией в Брундизии весной 83 г. до н.э. Это было началом нового этапа гражданской войны, которая развернулась на территории Италии и продолжалась полтора года. Осенью 82 года в битве у Коллинских ворот, ведших в Рим с севера, марианцы были окончательно разгромлены, а Рим вторично взят с бою войсками Суллы. В самом Риме Сулла создал себе верную опору из 10 тыс. корнелиев — так стали называться отпущенные им на волю рабы казненных при проскрипциях.

В конце 82 г. до н. э. Сулла был провозглашен диктатором на неограниченный срок и получил черезвычайные полномочия для издания новых законов и по устройству государственных дел.

Перейдем теперь к оценке событий, связанных с развитием другой линии борьбы — борьбы рабов. Конец II и начало I в. до н.э. характеризуются небывалыми по размаху массовыми выступлениями рабов. Первая большая рабская война, как ее называли сами древние, вспыхнула в Сицилии, в стране, которая считалась житницей Италии. Началась она в 138 г. и продолжалась до 132 г. до н.э. Во главе восставших оказался талантливый организатор — раб — сириец Евн, который вскоре под именем Антиоха был провозглашен царем, а первое в истории царство рабов — благодаря численному перевесу в нем сирийцев — названо Новосирийским царством. Вскоре возник второй очаг восстания в юго-западной части Сицилии. Здесь восстание возглавил бывший киликийский пастух и пират Клеон. Римляне рассчитывали на раскол движения и вражду двух его вождей, однако Клеон добровольно и по собственной воле признал главенство Евна. Оба очага восстания объединились, количество участников движения дошло до 200 тыс., и вся Сицилия оказалась в их власти. Римлянам пришлось изрядно потрудиться для подавления восстания. Только после того, как в Сицилию были направлены консульские армии, удалось — и то из-за предательства — захватить главные центры восставших.

В 104 вспыхнуло новое восстание рабов под руководством Сальвия, который по примеру Евна провозгласил себя царем Трифоном. Только в 101 г. до н.э. консул Маний Аквилий сумел добиться решающей победы. Но все это было мелочью по сравнению с грандиозным восстанием Спартака. Но об этом ты помнишь по роману Джованьоли...

К концу первого века до н.э. выдвигаются совершенно новые социальные группировки ("новые люди" — как их тогда называли), которые тоже начинают претендовать на определенное место и положение в жизни государства. Всем этим "выскочкам" весьма импонирует возможность влиться в ряды староримской аристократии, а остаткам старинных и знатных родов волей-неволей приходится потесниться и в какой-то мере уступить напору новоявленных богачей или честолюбивых армейских командиров. Что касается низших слоев населения, то здесь следует подчеркнуть значительный рост городского плебса. Это явление было следствием массового разорения и обезземеливания крестьян. Огромное количество разоренных людей так и не могло найти себе постоянной работы. В италийских городах, и, прежде всего в Риме, они заполняли кварталы, ведя полуголодное существование. Они ничем не брезговали в поисках случайного заработка: лжесвидетельскими показаниями в судах, продажей своих голосов на выборах, доносами, воровством. Они жили на счет общества, на те жалкие крохи, которые перепадали им во время государственных раздач, триумфов победоносных полководцев или от щедрот римских политических деятелей, завоевывавших себе таким путем и популярность и голоса. Так возник в римском обществе особый деклассированный слой населения — античный люмпен-пролетариат.

Извини за столь пространную историческую лекцию, но я считаю, что для лучшего понимания описываемых событий вспомнить все вышесказанное необходимо, а так же любопытно проследить некоторые явные параллели с нашим временем.

Слава Богу, я еще атеист и не способен прийти к Господу по тем же причинам, по которым вор не способен прийти к полицейскому. Глядя на то, как некоторые верят в Бога, так и хочется уверовать в черта. Но мне кажется странным, что атеисты говорят о времени "после рождества Христова" — "наша эра".

Еще раз подчеркиваю — теперь ты полный собственник данного текста и только тебе решать его дальнейшую судьбу. К сожалению, все доказательства его подлинности после смерти Дэви да Бар-Леви утрачены".

* * *

ОРЕЛ

Никогда не пожалею, что покинул Галилею.

Младший брат моего отца погиб за несколько месяцев до моего рождения. Он был "танна" — учитель. Вместе со своим другом, Иудой, сыном Сарифея, он призвал своих учеников уничтожить изображение золотого орла, которое было поставлено по распоряжению Ирода над главными воротами храма в Иерусалиме. Мой дядя Матфий, сын Маргалофа, и его друг Иуда, сын Сарифея, знали на что идут, но считали, что нет ничего почетнее и славнее, чем умереть за заветы отцов; только дюжинные люди, чуждые истинной мудрости и непонимающие, как любить душу свою, предпочитают смерть от болезни смерти подвижнической.

Среди белого дня, когда множество народа толпилось вокруг храма, юноши опустились на канатах с храмовой кровли и разрубили золотого орла топорами. Немедленно дано было знать об этом царскому начальнику, который быстро прибыл на место с сильным отрядом, арестовал до сорока молодых людей и доставил их к царю.

На первый его вопрос: "Они ли дерзнули разрубить золотого орла?" — они сейчас же сознались. На второй вопрос: "Кто им это внушил?" — они ответили? "Закон отцов!". На третий вопрос: "Почему они так веселы, когда их ожидает смерть?" — они ответили: "После смерти их ждет лучшее счастье".

Ирод приказал тех, которые спустились с храмовой крыши вместе с законоучителями сжечь живыми, остальных арестованных он отдал в руки палачей для совершения над ними казни. Через короткое время Ирод умер мучительной смертью. Тогда сторонники Матфия и Иуды, свергших золотого орла, объявили свой траур и, по существу, подняли бунт. При подавлении мятежа войска убили около трех тысяч человек, а остальных загнали в горы.

Наследники Ирода отправились в Рим делить оставшиеся земли и уделы, а в разных местах нашей страны начались беспорядки. В Идумее взялись за оружие две тысячи ветеранов Ирода и открыли борьбу с приверженцами царя. В Сепфорисе, в Галилее, Иуда — сын разбойника Езекии, поднял на ноги довольно многочисленную толпу, ворвался в царские арсеналы, вооружил своих людей и нападал на тех, кто стремился к господству.

В Перее нашелся некто Симон, один из царских рабов, который, надеясь на свою красоту и высокий рост, напялил на себя корону. Собрав вокруг себя разбойников, он рыскал по открытым дорогам, сжег царский дворец в Иерихоне, многие великолепные виллы и легко наживался на этих пожарах. Его разгромил начальник царской пехоты Грат со стрелками из Трахонитиды и отборной частью себастийцев.

Даже простой пастух по имени Афронг дерзал в это время посягать на корону. Его телесная сила, отчаянная храбрость, презрение к смерти и поддержка четырех подобных ему братьев внушали ему эту надежду. Каждому из этих братьев он дал вооруженную толпу, во главе которой они служили ему как бы полководцами и сатрапами во время набегов.

Мой отец во время этой смуты успел сколотить неведомым мне способом какие-то деньжата. Так как он не был человеком строго соблюдающим все религиозные предписания, то и женат был на дочери греческого купца — моей матери. Возможно, именно это обстоятельство избавило меня от зубрежки священных текстов. Отец отличался свободомыслием. Матушку мою он отправил к родственникам в Галилею, где я и появился на свет. При рождении мне дали довольно неблагозвучное имя Нахлам. Не знаю, чем это имя нравилось отцу. Я очень смутно помню его редкие приезды. Запомнился только тот горький день, когда нам сообщили о его гибели во время нападения разбойников на торговый караван, в котором шел и мой отец со своим другом.

Первые детские годы я провел на берегу Генисаретского озера вместе с местными рыбаками и их драчливыми сыновьями. Самым большим моим приятелем в те годы был крепкий рыжеволосый паренек Ешуа Вар-Раван с уличной кличкой Варрава. Любимым нашим развлечением были палочные бои среди сетей, которые сушились неподалеку от селения. Накидывая сеть на противника можно было сковать его движения и успеть нанести ему решающий удар. Только мне и Варраве удавалось быстро выпутываться из сети. Один старый рыбак научил нас хитрой последовательности движений, которые позволяли быстро скидывать с себя сеть. Научившись однажды этой хитрости мы неизменно старались попасть в одну команду играющих в "восставших" и успешно вырывались из ловушек противников — "римского войска".

Один из римских легионеров — грек по рождению — обучал меня и Варраву азам панкратиона. В этом "всеборье" разрешались любые приемы, кроме укусов и выдавливания глаз. Он обучал нас правильно наносить удары локтем, коленом, головой, ладонью и, самое главное, правильным ударам ногами, так называемому "бою ногами о бедра". Кроме этого он обучил меня, как более легкого и прыгучего, чем Варрава, хитрым критским прыжкам с переворотом через голову или с опорой на одну руку. Я старался овладевать воинскими премудростями, так как хотел набраться достаточной ловкости и силы, чтобы найти разбойников, которые убили моего отца и отомстить им.

Не знаю, почему Илларион посвящал так много времени возне с нами. Может быть, мы напоминали ему о его собственных детях, а может быть греческие боги решили, что его характер должен соответствовать имени (Илларион — в переводе с греческого — "веселый&quot. Военный лагерь римлян располагался неподалеку, и мы частенько наблюдали за обучением молодых солдат. Иногда нас приглашали играть в гарпастум. Суть игры была в том, чтобы забить плотно набитый сеном тряпичный мяч за линию обороны соперника. Говорили, что сам Гай Юлий Цезарь любил поиграть в гарпастум.

Приходилось нам помогать взрослым родственникам в домашней работе, но я старался использовать каждую свободную минуту, чтобы научиться какому-нибудь новому воинскому приему или повторить уже выученный, чтобы не забыть его. В уличных драках я стал побеждать подростков, которые были на пять — шесть лет старше меня.

Частые жалобы соседей на мою задиристость заставили моих родственников призадуматься над тем, что из меня может вырасти. Раздумья эти привели их к выводу, что лучшим выходом будет оторвать меня от сложившейся дурной компании и отправить куда-нибудь подальше от дома. Случай такой вскоре представился.

Едва мне минуло тринадцать лет, когда я со своим дядькой отправился в далекую дорогу за шаткой надеждой, что его родственники в богатом Риме найдут нам прибыльную работенку. От дорожных впечатлений в моей голове мало что сохранилось, но самое запомнившееся — это постоянный страх моего несчастного дяди. Мне было непонятно, чем его пугают незнакомцы на постоялых дворах, разбитные рабы, кричащие нам вслед непонятные слова и скалящие щербатые рты.

Потом мы в Тире садимся на корабль и я слушаю долгие рассказы прорета-впередсмотрящего о том, как в давние годы Гней Помпей прочесал все Средиземное море со всеми его заливами для уничтожения обнаглевших пиратов. В морской битве у Коракесия, взятого приступом, погибло почти полторы тысячи пиратских кораблей и четыреста были захвачены римлянами. Десять тысяч пиратов нашли свою смерть и двадцать тысяч попали в плен. Потом младший сын Помпея Великого сам стал предводителем пиратов и правил Сицилией и Сардинией.

Пираты и сейчас делали набеги, но наше судно шло вместе с тремя другими, которые везли какой-то важный груз, и у нас было сопровождение из двух военных трирем и двух либурн. Мы заходили в маленькие гавани греческих городов и дядя, несмотря на свой страх, совершал какие-то сделки с местными торговцами. Я помогал готовить пищу, подолгу разговаривал с кормчим, который объяснял мне устройство судна и искусство управления парусами. Пузатый рейковый парус из тридцати шести полотен влек наше судно все дальше от родного дома. Хотя мы прятались в подходящие бухты при первых признаках непогоды, но не удалось нам избежать неожиданных штормов и одно торговое судно мы потеряли.

Однажды утром я почувствовал на себе чей-то взгляд. Покрутившись на месте и не обнаружив смотрящего, я поднял глаза и увидел косоглазый небосвод. Бельмастая половинка луны и багровый зрачок солнца пронзали меня недобрым взглядом. Своему беспокойному дяде я не стал рассказывать об этом видении, а мой приятель — кормчий толковал это явление как знак избранности.

После долгого плавания мы покинули корабль в Остии и добрались до Рима с попутным обозом.

Мы ехали мимо двухэтажных домов, стоящих в окружении больших плодовых садов и виноградников. Возле домов располагались птичники, где разводили голубей, кур, павлинов и дроздов, кое-где попадались утки и гуси, а на пастбищах нагуливали бока крупные отары косматых овец. Свинари звуками трубы выводили на дневную кормежку стада свиней. Несколько раз я видел и обширные пчельники. Утомленный впечатлениями я заснул и открыл глаза только тогда, когда наша телега остановилась у дома наших родственников.

Пока дядя распоряжался разгрузкой привезенных нами товаров я свел знакомство со своим ровесником, Гаем Кассием, семья которого жила в соседнем доме. Гораздо позднее я узнал, что семья моего нового приятеля была в дальнем родстве с тем самым Гаем Кассием Лонгином, который вместе с Марком Юнием Брутом стоял во главе заговора против Юлия Цезаря.

Этот парнишка мечтал стать воином и старался развить в себе выносливость и привычку к лишениям. Он по нескольку дней ничего не ел, пробегал ежедневно большие расстояния, но больше всего любил проводить вечерние часы в кузнице, которую его отец сдавал в аренду умелому вольноотпущеннику.

Мы легко подружились с ним, а через него я свел знакомство со скифом — кузнецом. Мне нравилось в уютной полутьме кузницы. Я любил смотреть на то, как яркая железяка вытаскивается из углей и, под ударами тяжелого молота, превращается на моих глазах в какую-нибудь нужную вещь. Запах горящих углей, каленого металла, звон молота и мельтешение теней на стенах завораживали меня.

Подмастерья работали с медью и оловом, железом и свинцом, иногда перепадала работа с золотом или с серебром. Но основной работой было изготовление оружия. Бронза изготовлялась разными способами: то в медь добавляли чуть более четверти олова, а то лишь одну двадцатую часть. В первом случае получали очень твердую бронзу, но она была хрупкой, а в последней смеси бронза была настолько мягкой, что ее можно было не только отливать в форму, но и ковать молотом.

Из бронзы делали мотыги и рабочие топоры, посуду, всякие пряжки и украшения, фибулы и подвески. Шла она и для изготовления наконечников копий и стрел. Мне было интересно смотреть, как неказистые плитки привезенного из Индии «вуца» и полосы «пхута» в ловких руках мастера превращались в смертоносные дорогие клинки. Еще интереснее было слушать по вечерам рассуждения скифа-кузнеца об устройстве мироздания.

Он неимоверно гордился своим земляком — Анахарсисом, который изобрел гончарное колесо и якорь.

Когда я вызывал его гнев своими бесконечными вопросами, то скиф упоминал и о том, что Анахарсис не заводил детей из любви к детям. Самое любимое присловье у кузнеца тоже было позаимствовано у Анахарсиса: "Язык, чрево и похоти — обуздывай".

Понемногу в кузнице привыкли к моему присутствию, и я помогал приятелям уже со знанием дела. Мне удалось уговорить дядю отдать меня в ученики к кузнецу. Для этого пришлось схитрить и объяснить дяде, что я хочу постичь тайны ювелирного дела, хотя мне нравилась больше всего работа с раскаленным в горне железом, которое под ударами моего молота рассыпает искры и послушно принимает нужную форму.

Через год меня допускали даже к изготовлению самых дорогих клинков с крупным сетчатым узором на темном фоне с золотистым отливом. За такие клинки давали в два раза больше золота, чем они весили.

Самым большим секретом считалась закалка. Здесь была важна каждая мелочь, начиная от яркости нагретого металла до положения заготовки клинка при опускании его в смесь разных масел, используемых для закалки стали. После этого клинок снова нагревали, но уже не так сильно, и охлаждали в воде или на воздухе. Я довольно быстро сумел научиться не пережигать железо лишним нагревом и понимать, когда пора прекращать удары по металлу, чтобы заготовка не потрескалась. Клинок всегда располагали поперек линии хода Солнца по небосводу, а саму закалку проводили только в новолуние.

Мне нравилось шлифовать и точить клинки. На заточку некоторых я тратил до десяти дней. Тут торопиться нельзя, только выдержка и точность движений позволяют получать глубокий блеск поверхности, которого я добивался при помощи доброй дюжины разноцветных камней и различных порошков, которыми посыпал промасленный войлок. Скиф отметил мое умение и старательность. Я уже так окреп и вырос на этой работе, что мои палестинские земляки называли меня Нефилим — по имени библейских великанов, которые рождались от мятежных ангелов и красивых земных женщин. Мой рост достиг почти четырех локтей (двух дактилей не хватало), и я был выше ростом, чем большинство окружающих меня.

Во время нундин мы с Гаем Кассием бродили по городу, а иногда выбирались и в окрестные поля.

Дом наших родственников был расположен неподалеку от Авентина, между Палантином и термами Каракаллы. Здесь не было таких узких и темных улочек, как в центре Рима, да и сами дома не были такими высокими и тесно прижатыми друг к другу. В основном тут селились греческие и азиатские торговцы.

С первых дней Рим поразил меня своей грандиозностью. Огромные пролеты, многочисленные арки, обилие скульптуры, которая у нас была запрещена — все это внушало почтение к римскому могуществу.

Только богатые римляне жили в домах, где обстановка поражала разнообразием дорогих пород дерева и бронзовым литьем. Большинство римских граждан жило в темных и сырых каморках пятиэтажных зданий, которые назывались инсулами. Люди старались приходить в эти дома только ночевать, а в каморках обстановка состояла из кучи тряпья и жаровни.

Тем не менее труд в Риме считался занятием, недостойным свободного гражданина. В харчевнях и торговых лавках, пекарнях и разнообразных мастерских работали рабы и вольноотпущенники (ну и, естественно, прибывшие из далеких мест, вроде меня и моего дяди). Римлянин, который не имел своего участка земли, не служил в легионе и не занимался ростовщичеством, жил на денежные и хлебные раздачи, проводимые государством, а свободное время делил между зрелищами и поиском дешевых удовольствий.

Во время наших прогулок с Гаем Кассием я совершенствовал свое знание латыни и учился читать латинские тексты. Для этих уроков мы ходили на ближайшее кладбище, где я зачитывал вслух эпитафии, например: "Шесть десятков прожив, здесь я сплю, Дионисий из Тарса. Сам я не был женат. Жаль, что женат был отец".

Гай Кассий расказывал мне о величии Империи, о множестве народов покоренных Римом и о громадном населении Империи. При императоре Августе перепись всех подчиненных Римской империи доходила до 4.101.017 лиц.

Так прошло больше двух лет. Руки мои от работы с молотом изрядно окрепли, а юношеский жирок за это время вышел вместе с трудовым потом.

Семья Гая Кассия продала свой маленький дом и переехала куда-то в провинцию после того, как отец Гая, его два старших сына и сам Гай получили от дальнего богатого родственника по унции наследства. Я уже знал, что унция — это одна двенадцатая часть наследуемого имущества, и хорошо понимал, почему люди стали считать Демокрита безумцем после того, как он отказался от причитающегося ему наследственного богатства.

Местная иудейская община посылала моего дядю на родину, он хотел, чтобы я вернулся вместе с ним, но у меня были свои планы и я отказался. Здешняя община меня недолюбливала за слишком независимый характер, желание решать все спорные вопросы полагаясь на свою силу, и, самое главное, за откровенное пренебрежение к соблюдению многочисленных религиозных запретов и правил.

Во всех недостатках моего воспитания обвиняли мою несчастную мать — ведь она была из греческой семьи, которая поселилась в наших местах намного раньше, чем родилась моя мама.

Я пришел к мысли начать самостоятельную жизнь. К этому подтолкнуло меня знакомство с молодой и красивой гетерой, с обычным для греческих гетер именем — Лаиса. Продолжение наших отношений требовало денег, а мой кошелек был пустым. Молодость всегда уверена в своих силах, и я решил заработать деньги на арене.

Грубый скиф обозвал меня молодым дурнем и попытался косноязычно отговорить меня. Увидев, что ничего из этого не получится, он вытащил из темного угла промасленный сверток и сунул мне в руки. Выйдя на улицу, я развернул ветхую тряпицу и обнаружил кинжал «пугио» из самого лучшего железа. Стоимость такого подарка была весьма высокой.

В Риме было четыре императорские школы гладиаторов: Утренняя, Большая, школа Даков и школа Галлов. Я выбрал школу Галлов. Через несколько дней я уже произнес ритуальную клятву: "Я отрекаюсь от всего своего прошлого и подчиняюсь целиком и полностью своему господину и ланисте, даю себя жечь, вязать и убивать железом, а если я нарушу эту мою присягу, то пусть я буду закован в цепи, бит бичом и палками или пусть буду убит мечом". Так я стал "тироном" — т.е. новичком. Контракт прекращался через два года, если я не погибну раньше на арене.

Начались тренировки. С цепью, с сетью, с трезубцем, кинжалом и веревкой — арканом. Кормили нас трижды в день и, надо отдать должное, кормили весьма обильно. Ланиста отметил то, как удачно получается у меня освобождение от сети ретиария. Тут мне пригодились навыки игр на берегах Генисаретского озера. Сначала меня тренировали на роль секутора, но потом ланиста решил дать мне шанс прожить на арене подольше и принести ему больше денег и славы. Теперь я носил на тренировках доспехи мирмиллона.

Ретиарий изображал рыбака, а его противник — галл или мирмиллон — носил шлем с изображением рыбы. Гладиаторы делились на четыре категории, причем разница между ними была настолько велика, что состязания проводились лишь внутри категорий, иначе финал был предрешен. Некоторые мастера высшей категории могли принимать бой одновременно против четырех противников, и я старался не пропускать такие редкие выступления мастеров.

Старый боец, который натаскивал меня, оказался выходцем из Малой Азии и относился ко мне, как к своему земляку, обучал меня всяким хитрым уловкам, быстроте движений, умению угадывать намерения врага по его мельчайшим движениям и взглядам. Он же обучил меня владению всеми восемью видами мечей, которыми пользовались гладиаторы нашей школы — от серпообразного фракийского до скифского акинака. На тренировках он ставил меня против локвеария с метательным ремнем в виде лассо, или гладиатора-велита с ремнем, на конце которого привязан металлический груз, а то и против пары пангиариев, вооруженных палками и хлыстами. Самым неудобным для меня противником был гладиатор-димахер, сражавшийся двумя короткими мечами. Заметив это, мой учитель стал ставить меня на тренировках против двух, а то и трех димахеров, пока я не научился противостоять неудобным для меня противникам.

"Грек с выдумкой, а наш с понятием..." — любил повторять мой учитель боевого мастерства. Он же объяснил мне, насколько выгодно содержать школу нашему ланисте. За каждого гладиатора, отдаваемого на игры, хозяева их брали по 80 сестерций, а в случае гибели или тяжелого ранения получали возмещение от устроителя игр в размере четырех тысяч сестерций.

В минуты отдыха я слушал разнообразные истории о давних событиях. Запомнился мне рассказ о временах второго триумвирата. До сих пор старики вспоминают этот разгул проскрипционных убийств и конфискаций. За голову каждого осужденного назначалась крупная награда, рабам же кроме денег была обещана еще и свобода. Всячески поощрялись доносы родственников друг на друга. Предоставление проскрибированным убежища, укрывательство их карались смертной казнью. Казалось, были расторгнуты все родственные связи, все дружеские узы. Рабы доносили на господ, дети на родителей, жены на мужей. На первом месте были сыновья, стремившиеся получить наследство, затем шли рабы, затем отпущенники, наибольшую же верность и преданность проявили все-таки жены.

Перед моим первым настоящим боем наставник сам опробовал степень моей подготовленности. Вероятно, он сомневался в моей победе, так как не обнаружил во мне настоящей боевой злости. Он снова и снова заставлял меня повторять, что как только я увижу своего противника, то я должен буду трижды произнести про себя: "Я его ненавижу, за то, что должен буду его убить."

Наставник называл меня прозвищем, которое я получил еще работая в кузнице — Ликосфен. Кузнец переводил это греческое имя как «Волчья сила», а мой нынешний учитель как «Светлая сила». Мне казалось, что моя подготовка позволит мне победить любого противника. Наставник, как мог, поддерживал мою уверенность в себе.

Тем не менее он счел нужным рассказать мне о том, как мужественно принял смерть Марк Туллий Цицерон от руки Геренния. Происхождение прозвища рода Туллиев — Цицеро (что означает "горох&quot, наставник объяснил тем, что кто-то из предков Цицерона был славным огородником и выращивал отменный горох.

Зная, что я привык больше рассчитывать на свою силу, чем на приобретенную ловкость, учитель приводил пример, что кажущиеся крепкими зубы у стариков разрушаются и выпадают, а гибкий язык остается на месте.

Я возразил ему тем, что если с высоты трех локтей упадет на ногу пять талантов меди, то это будет совсем другое ощущение, чем если с этой же высоты на ту же ногу свалится такое же по весу количество воды.

Учитель решил закончить разговор и, уже уходя, произнес: «Запомни, когда убьешь человека, испытываешь боль и угрызения совести. У меня часто так бывало».

Первый настоящий бой запомнился мне обилием крови и яростным желанием остаться живым. Совсем не просто далась мне первая победа. Во время боя мой противник успел глубоко порезать левую сторону груди и ткнуть меня мечом во внутреннюю часть бедра. Я потерял много крови…

Когда я очнулся, то увидел, что лежу в маленькой комнатке под трибунами арены, а с моей груди жадно слизывает кровь болезненно худой юноша в тоге патриция. Позже мой наставник рассказал мне о существовании обычая покупки права испить свежей крови раненного гладиатора. Римляне верили, что вместе с этой кровью они могут впитать силу, смелость и здоровье раненного.

Только после этого боя я понял, что мне будет достаточно тяжело остаться живым до окончания действия договора. Именно в это время меня перестали интересовать деньги, которые приходилось зарабатывать таким путем. К тому времени мне уже тошно стало даже вспоминать свою Лаису, которая послужила толчком к тому, что я занялся рисковым гладиаторским делом.

Потом у меня был не один десяток подобных схваток, и тело мое покрылось многими шрамами. Еще больше шрамов осталось в моей душе. Перед сном я опять и опять видел ненавидящие глаза моего первого противника, первого из длинного списка убитых мной на арене.

Только теперь я начал понимать хрупкость человеческой жизни и ту быструю легкость, с которой случайное движение меча противника может оборвать тонкую нить моей судьбы. Я представлял себе эти последние мгновенья моей жизни и наполнялся сочувствием к тем моим противникам, которых мне приходилось убивать, чтобы не быть самому убитым. Приходилось снова и снова выходить на пропитанный кровью песок. Я возненавидел римскую толпу, жаждущую крови. Друзей у меня не было. При моем образе жизни общаться приходилось в основном с такими же гладиаторами, а каждый из них мог стать моим завтрашним противником на арене.

Мой наставник отметил мои успехи, хотя и говорил, что настоящее мастерство у бойца появляется после шести лет постоянных тренировок и ежемесячных смертельных схваток.

Мне удалось выжить в борьбе жизни и смерти. Предложение продлить контракт (на гораздо более выгодных условиях) уже не могло ввести меня в соблазн. Те деньги, которые удавалось отложить, я частью поручил дядиному другу, который отправлялся в Палестину, а часть оставил при себе. Я получил деревянный меч-рудис и стал рудиарием.

Первое время я обучал прогимнастов. Прогимнаст — это раб, проделывавший вместе с хозяином гимнастические упражнения, показывая ему темп и ритм. Кроме этого на нем лежала забота оберегать хозяина от неожиданных нападений.

Цензор уже должен был внести меня в списки римских граждан, но тут произошло нечто неожиданное.

Все началось с любовного похождения некоего Мунда. Он страстно добивался благосклонности замужней красавицы Паулины. Паулина поклонялась Исиде и отличалась скромным поведением. Все попытки Мунда соблазнить красавицу дорогими подарками и деньгами были отвергнуты. Тогда Мунд обратился за помощью к пронырливому иудею — жрецу храма Исиды. Жрец сообщил Паулине, что сам Анубис избрал ее, и она должна провести ночь в храме для получения божественного пророчества. Простодушная Паулина провела ночь в храме, куда хитрый жрец пропустил влюбленного Мунда. Мунд стал похваляться одержанной победой, дело дошло до императора, и Тиберий приговорил виновного жреца к распятию, храм Исиды был разрушен, а изображение богини брошено в реку Тибр.

Примерно в это же время другой иудей преподавал мудрость Закона Моисеева в Риме. К кругу его учеников примкнула знатная женщина Фульвия, которая приняла иудаизм. Учитель вместе со своими друзьями убедили Фульвию послать пурпур и золото в Иерусалимский храм, и когда она все это им передала, то они благополучно присвоили все ценности, как и было ими задумано. Тиберий, которому сообщил о случившимся Сатурнин (муж Фульвии), распорядился изгнать из Рима всех иудеев.

Консулы выбрали из них четыре тысячи человек и послали их в качестве солдат на остров Сардинию. Гораздо большее число предали казни, потому что те отказались от военной службы из-за нарушения этим иудейских законов. Вот так подлые поступки нескольких иудеев повлекли за собой несчастие для многих тысяч.

Все эти события подтолкнули меня к решению вернуться на родину. У меня уже была собрана достаточная сумма, чтобы не волноваться о куске хлеба в ближайшие лет сорок.

РЫБА

После моего прибытия на родную землю ко мне стали обращаться дальние родственники с предложениями принять участие в местной жизни. После Рима все местные дела и склоки казались такими мелкими и провинциальными, к тому же мне пришлось заново учиться самым простым вещам, которые здесь знал любой мой ровесник.

К этому времени в Иерусалиме жило 20 тысяч священников на 150 тысяч населения. Представьте себе город, в котором каждый восьмой — священник!

Моя родня жила в Галилее, а иудеи презирали галилеян, считая их мятежниками и разбойниками. В Галилее население было смешанным (откуда и название — Gelil haggoym — «круг язычников»), здесь жили финикияне, сирийцы, аравитяне и греки.

Среди народа популярно было общество зелотов (канаим). Это были не слишком богатые, а зачастую и совсем бедные люди, которые выступали против римского владычества, да и против наших богатых властолюбцев. Самые отчаянные, готовые за свои идеи идти на верную гибель, назывались сикариями или кинжальщиками. Они незаметно подбирались в толпе к видным римским начальникам или их местным помощникам и наносили им смертельный удар кинжалом. Оправдывая себя они говорили, что убивают за отступление от закона Моисеева. Римляне и местная знать считали их разбойниками.

Такие случаи происходили достаточно часто и не давали возможности римлянам спокойно чувствовать себя на земле наших предков — Палестине. В Самарии жили вернувшиеся из Ассирии. Этих считали отступниками и варварами не только в Иудее, но и в Галилее.

С римскими войсками отношения традиционно были паршивыми. При вступлении в должность префект Понтий Пилат приказал войскам пройти по улицам Иерусалима с изображениями императора, что оскорбило религиозные чувства иудеев. Потом тот же префект распорядился использовать казну храма на строительство городского водопровода, а это было нарушением существующих правил. Сам Понтий Пилат вел свой род от самнитов, а имя получил произошедшее от слова «пилум» — почетное копье.

Хотя почти весь народ был против власти римлян, но единства не было. Спорили о вопросах веры и методах борьбы.

Фарисеи (или книжники) — это такое объединение фанатично верующих, которое выступало за чистоту иудаизма, против участия в любых праздниках язычников, даже семейных. В основном фарисеями были торговцы, ремесленники и учителя в синагогах.

Фарисеи — «кривоногие» (никфи), которые волочили ноги, когда ходили по улицам, чтобы задевать за все булыжники на пути; с окровавленным лбом (кицаи), которые ходили с зажмуренными глазами, чтобы не видеть женщин, и потому так часто натыкались на стены, что лоб у них всегда был в крови; "колотушки" которые ходили согнувшись вдвое, подобно рукояти колотушки (медукеи); «с сильными плечами» (тикми), ходившие сгорбившись, как бы взвалив на себя всю тяжесть Закона; «крашеные» фарисеи, для которых вся внешняя сторона набожности являлась лишь лаком, скрывавшим под собой их лицемерие.

Фарисеев было много, и многие прислушивались к ним. Они верили в бессмертие души и считали, что все происходит под влиянием судьбы, но вера их заключалась почти только в соблюдении правил. Мне они были смешны, но я уже был научен горьким опытом и не торопился высказывать свое мнение.

В общественной верхушке царили саддукеи. Это были представители самых богатых и знатных семейств в Палестине. Они требовали строгого соблюдения установлений Святого Пятикнижия и не признавали никаких устных учений и дополнений. При этом они перенимали обычаи римлян и иногда поддерживали римские начинания. Сторонников у них было не много. По их учению души людей умирали вместе с телом, а это мало могло утешить тех, кто много страдал в этой жизни.

Ессеи (врачи) — эти выступали против того, что считалось жрецами привычной нормой. Жили они замкнутыми общинами, занимались земледелием и ремеслами. В свободное от работы время молились и изучали священные книги. По слухам их число достигало пяти тысяч человек. У ессеев не было ни жен, ни рабов, так как они полагали, что женщины ведут к несправедливости, а рабы дают повод к недоразумениям. Некоторые ессеи отрицали рабство и не пользовались рабским трудом, считая обязательным для себя тяжелый труд.

Вот, пожалуй, важнейшие настроения, которые обсуждались в кругу моих знакомых на родине. При всем моем вольнодумстве и равнодушии к спорам вокруг вопросов веры, в такой обстановке надо было выбирать чью-либо сторону.

Приглядываться к местным делам мне нравилось неподалеку от рыночной харчевни. Харчевня славилась дешевым и неплохим вином, всегда свежими пирожками с яйцами и вкусными рыбными спинками. Были здесь, конечно, лимоны, дробленая фасоль и проросший горох. Обедали примерно в шесть — семь часов. Главной едой был ужин. Вечером пекли пирожки с яйцами и зеленью, жарили рыбу, иногда на кухне готовили и более сложные блюда для торговцев из далеких стран, но это случалось редко.

Сюда стекались все новости, здесь останавливались купцы из далеких мест, а на самой площади частенько происходили разные любопытные представления бродячих актеров и чудотворцев из неведомых нам городов.

Однажды случай подарил мне встречу с человеком, который перевернул все мои мысли о мире и отношениях между людьми.

В то утро я проснулся от смеха.

Мне приснилось, что мой наставник в гладиаторском деле наивно спрашивает меня, знаю ли я, откуда берутся дети.

Несмотря на мой утвердительный ответ, он начинает рассказывать мне, что когда человек умирает, и его закапывают в землю, то из глазных яблок начинают расти новые человечки. Ведь в каждом яблоке есть семена, правда? Тут я так расхохотался, что проснулся.

В самом хорошем расположении духа я отправился в сторону харчевни. «Рынок — это место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга» — всплыли в моей памяти слова Анахарсиса, которым научил меня мудрый кузнец-скиф. Но я ходил на рынок не торговать, а завтракать и узнавать новости.

Утром я обычно трапезничал смоченным в вине хлебом, вот и на этот раз я не стал изменять заведенный порядок, хоть и видел оставшиеся после вчерашнего ужина пирожки и блюдо жареной рыбы.

За соседним столом сидел явно не здешний человек примерно моего возраста. На нем была потрепанная длинная одежда, чем-то похожая на римскую тогу, но явно не римского происхождения. И по цвету одежда была необычной — складки переливались, как бока свежепойманой рыбешки, а общий тон желтоватый, но более светлого отлива. На тонком поясе путника был подвязан анк — крест с кольцом наверху. Я встречал этот знак на египетских мечах и знал, что он означает символ слияния мужского и женского начала, а так же — символ бессмертия (остряки называли такой символ завязкой сандалии).

Лицо опалено солнцем, на нем ярко выделяются спокойным взглядом зеленовато-карие широко расставленные глаза. Несмотря на узкую кость в нем чувствовалась большая уверенность в себе. Еще во время гладиаторских боев я научился определять таких людей. Они не сомневаются в своих силах и умеют во время их применить. Из них всегда получались самые опасные бойцы. Их можно было победить, но невозможно заставить сдаться.

Я разглядывал на его гибкие руки, необычайно точными и бережными движениями он переламывал хлеб. В движениях было нечто необъяснимо завораживающее. Длинные пальцы быстро отламывали хлеб сильными движениями и удивительно ровными кусками. Любопытство подтолкнуло меня к тому, что я вступил с этим человеком в разговор (для меня этакая общительность — дело необычное). Мы познакомились.

Звали его Ешуа, родом он был из Назарета. В детстве он помогал своему отцу плотничать. Основная работа заключалась в изготовлении орал и прочих пахотных орудий, но иногда они брались и за строительство домов. В возрасте одиннадцати лет, когда он вместе с отцом работал в Египте, на берегу Нила ему пришлось спасти тонувшего племянника какого-то важного жреца. Вытянув обмякшего паренька на сушу, он вылил из внутренностей спасенного проглоченную воду и вдохнул в него жизнь, вернув тощего утопленника к земным тяготам. В благодарность дядя спасенного — важное лицо, взял Ешуа к себе на воспитание, и за шесть лет многому научил. Там Ешуа решил, что его призванием будет исцеление больных.

По большей части годы учебы прошли в Александрии. Он вспоминал об этом городе с необычной теплотой. В его памяти осталась гавань Эвноста (или «Счастливого плаванья»), она же Западная. Отгороженная часть носила название Кибот или «Ящик» за прямоугольную форму. Неподалеку располагалась гавань Восточная, или Главная. Между ними остров Фарос, соединенный с берегом искусственной насыпью — Гептастадионом..

Центральный квартал Ракотис (в нем — храм Сераписа, где стояла статуя Исиды). На северо-востоке царский квартал Брухейон, Музей и могила Александра Македонского. За Брухейоном — еврейский квартал, где можно было изредка поговорить с земляками. Чаще приходилось вместе с учителями прогуливаться по главному проспекту — Канопскому. Из Александрии вывозили пшеницу, папирус, лен, стеклянные, фаянсовые и серебреные изделия. После того, как Ешуа прошел обязательное посвящение в таинства, он стал считаться имеющим право исцелять больных. Тогда Ешуа признался своему воспитателю, что он хочет вернуться на родную землю и, в меру своих сил, принести пользу своему народу.

Когда подошло время прощания, египетский жрец посоветовал молодому ученику искать мудрости в тех краях, куда направлен взгляд Сфинкса: через города Эриду, Гелиополь, Хараппа, Персеполь и дальше. Именно этот первый учитель Ешуа подарил ему в качестве памятного талисмана деревянный анк.

После возвращения к семье Ешуа уже через полгода отправляется вместе со своим богатым дальним родственником, Иосифом Аримафейским, в дальнюю дорогу к островам Кассетеридам, откуда в Рим поставляли олово. Там он много времени проводил с местными жрецами-друидами, учился их методам исцеления и еще больше увлекся жаждой знаний и поиском истины.

После возвращения, в жаркий месяц Аб, Ешуа хоронит отца, старого плотника Иосифа, и, в возрасте девятнадцати лет, отправляется с караваном своего дядюшки в дальнюю Индию.

Он проделал многомесячный путь через Дамаск, Пальмиру, Персеполь, Бактру, Кандагар, Кабул, Равалпинди, Лахор, Сринагар и Ладак (Джагернаут) до самой Лхасы. По дороге, неподалеку от горы Сагарматха, с ним произошел крайне необычный случай — во время перехода через горный перевал караван попал в жуткую грозу, и одна молния убила вьючного осла и поразила почти насмерть самого Ешуа. Очнулся он только через два дня, когда его спутники уже хотели оставить его в маленьком горном поселке. За эти два дня Ешуа пережил совершенно необычное путешествие своей души на грань смерти. Ему открылись многие тайны настоящего и будущего. Именно тогда Ешуа получил высшее просветление и знание некоторых будущих событий.

Когда он пришел в себя, то ощутил в себе это новое знание. Он знал наперед судьбы окружающих его людей, он знал, что даст людям новую веру, которая на тысячелетия повернет человечество к добру и свету, несмотря на то, что ее — эту веру — будут извращать и переделывать, но главное в учении сможет преодолеть многие века. К сожалению, в этом знании была область, где дар предвидения не мог действовать — все, что касалось судьбы самого Ешуа, было скрыто пеленой тумана.

Местные жрецы, которые помогали Ешуа выздороветь, считали его отмеченным Богом, называли его новое знание приобщением к «Хроникам Акаши» — летописи мира. Эти же мудрые люди взялись обучить его своим тайным методам исцеления. Они научили его многим вещам, которые всегда оставались секретом для чужаков.

Слушать Ешуа было интересно, и я продолжал расспрашивать его о чужеземных обычаях, а он рассказывал, что вавилоняне отсчитывают начало дня по восходам солнца, афиняне — по заходам, жители Умбрии — от полудня до полудня, римляне и египтяне — от полуночи до полуночи. Галлы и германцы, так же, как и мы, принимают за начало дня заход солнца.

Он говорил о том, что окружающий нас мир — это нечто живое и священное. Красота и любовь пронизывают все сущее. Любовь сильнее смерти… Сильнее любви вообще нет ничего.

Время летело незаметно, и мы перевели разговор на местные дела. Ешуа сказал, что он собирается посетить общину ессеев, чтобы лучше представлять, чему и как они учат. Время подошло к обеду, и мы принялись за кашу из дробленых обжаренных зерен полбы на молоке.

Мне запомнилось, что Ешуа несколько раз повторял, что нужно делать больше того, чем завещали древние учителя. Общение с ним завораживало и покоряло необычной открытостью и доброжелательностью.

Я помню, как поразили меня его слова о том, что человек живет не одну жизнь, а возрождается вновь и вновь. Ешуа говорил, что Пифагор помнил, в ком жила его душа за 207 лет до его последнего рождения. Да и Платон верил в переселение душ.

— Но почему же я не помню ничего из предыдущей жизни?

— А помнишь ли ты, что было в первый год твоей жизни?

— Нет.

— Ну, и что же мудреного, что ты не помнишь, что было до твоего рождения.

За такими разговорами день скатился к вечеру, и мы расстались. У меня перед сном было такое чувство, что я забыл спросить его о самом главном и важном, мне хотелось продолжить наш разговор. В душе моей появилось чувство, что я встретил брата.

На утро я попытался найти Ешуа возле рынка, но следующая наша встреча произошла только через год. Я сопровождал одного богатого купца в качестве телохранителя и начальника охраны торгового каравана. После того, как я получил расчет, у меня появилось свободное время, и я был весьма рад, когда увидел Ешуа в окружении шести молодых парней. Мы дружески приветствовали друг друга и вступили в продолжительную беседу.

Прежде всего, Ешуа рассказал мне о своем пребывании у ессеев в долине Энгадди на Западном берегу Мертвого моря. Ему понравилась у них общность имущества, то, что никто не имеет вообще ничего собственного: ни жилища, ни раба, ни земельного участка, ни скота, ни другого имущества и источников богатства. Они сообща пользуются имуществом всех. У них общая не только трапеза, но и одежда. Платье и обувь они меняют лишь тогда, когда прежнее или совсем изорвалось, или от долгого ношения сделалось непригодным к употреблению. Друг другу они ничего не продают и друг у друга ничего не покупают, а каждый из своего дает другому то, что тому нужно, равно как получает у товарища все, в чем сам нуждается, даже без всякой взаимной услуги каждый может требовать необходимого от кого ему угодно.

Своеобразен у них обряд богослужения. До восхода солнца они воздерживаются от всякой обыкновенной речи; они обращаются тогда к солнцу с известными древними по происхождению молитвами, как будто испрашивая его восхождения. После этого они отпускаются своими старейшинами, каждый к своим занятиям. Проработав напряженно до пятого часа, они опять собираются в определенных местах, опоясываются холщовым платком и умывают себе тело холодной водой. По окончании очищения они отправляются в свое собственное жилище, куда лица, не принадлежащие к секте, не допускаются, и очищенные, словно в святилище, вступают в столовую. Здесь они в строжайшей тишине усаживаются вокруг стола, после чего пекарь раздает всем по порядку хлеб, а повар ставит каждому посуду с одним-единственным блюдом. Священник открывает трапезу молитвой, до которой никто не должен притронуться к пище; после трапезы он опять читает молитву. Как до, так и после еды они славят Бога, как дарителя пищи. Сложив с себя затем свои одеяния, как священные, они снова отправляются на работу, где и остаются до сумерек.

Кто уличается в тяжких грехах, того исключают из общины. Очень добросовестно и справедливо они совершают правосудие. Для судебного заседания требуется по меньшей мере сто членов. Приговор их не отменим. После Бога они больше всего благоговеют перед законодателем; кто хулит его, тот наказывается смертью.

Ессеи веруют, что, хотя тело тленно и материя не вечна, душа же всегда остается бессмертной; что, происходя из тончайшего эфира и вовлеченная какой-то природной пленительной силой в тело, душа находится в нем как бы в заключении; но как только телесные узы спадают, она, как освобожденная от долгого рабства, весело уносится в вышину. Подобно эллинам, они учат, что добродетельным назначена жизнь по ту сторону океана — в местности, где нет ни дождя, ни снега, ни зноя, а вечный, тихо приносящийся с океана нежный и приятный зефир. Злым же, напротив того, они отводят мрачную и холодную пещеру, полную беспрестанных мук. Бессмертие души, прежде всего, само по себе составляет у ессеев весьма важное учение, а затем они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока. Они думают, что добрые в надежде на славную посмертную жизнь сделаются еще лучшими; злые же будут стараться обуздать себя из страха перед тем, что если даже их грехи останутся скрытыми при жизни, то по уходе в другой мир они должны будут терпеть вечные муки. Этим своим учением о душе ессеи неотразимым образом привлекают к себе всех, которые только раз вкусили их мудрость.

Встречаются между ними и такие, которые после долгого упражнения в священных книгах, разных обрядах очищения и изречениях пророков, утверждают, что умеют предвидеть будущее. И действительно, редко до сих пор случалось, чтобы они ошибались в своих предсказаниях.

Я уже знал взгляды Ешуа на все виды жречества и публичной молитвы, поэтому не был удивлен, что нынешние его спутники — это бывшие члены общины ессеев, которые прониклись учением Ешуа и решили следовать за ним в поисках Истины. Себя они называли сыновьями Света.

Сейчас вся компаниия собиралась идти к тому месту на Иордане, где проповедывал Иоанн, прозванный Крестителем.

Среди учеников Ешуа обращал на себя внимание крепкий худощавый парень с тревожно горящими глазами. Я запомнил его имя. Звали его Иудой, и был он ранее сикарием, почему и получил прозвище — Иуда из сикариев. Еще мне запомнились два брата-рыбака и юноша с необыкновенно чистыми глазами.

Беседа затянулась до вечера, и мы расположились у костра, поужинали за разговором, а перед самым сном двое спутников Ешуа подбросили на тлеющие угли охапку подувядших стеблей конопли, от дыма которой сладко кружилась голова и ночью приходили вещие сны. Из этой травы делали вытяжку «кенех-босум», которую смешивали с оливковым маслом и лечили этой мазью многие болезни.

О моей работе Ешуа отзывался без одобрения. Он говорил, что само присутствие воина или вооруженного отряда будет воспринято таким же вооруженным человеком или вооруженным отрядом из той местности, через которую мы двигаемся, как нападение и, следовательно, спровоцирует ответные действия. В то же время крестьяне, купцы и мелкие торговцы пересекают те же земли практически безоружными и не сталкиваются и с сотой долей тех опасностей, которые охранники караванов воспринимают как повседневность.

Я отвечал на это тем, что не знаю почти ни одного свободного мужчину, которому к пятнадцати годам не приходилось убить кого-либо в споре из-за межи или во время обычной ссоры, переросшей в драку. Тогда же я сказал, что кроткие живут в безопасности, но они рабы. Ешуа посмотрел на меня с такой улыбкой, что я почувствовал себя маленьким упрямым мальчишкой рядом с умудренным жизнью старцем. А ведь мы были почти ровесники…

Нашу беседу прервал бывший сикарий словами: « Не хлебом единым жив человек — нужно что-то и выпить». Мы приняли из его рук полные вином чаши и прислушались к разговорам, которые вели спутники Ешуа.

Они задавали друг другу загадки: «Можно ли сетью вытащить воду?»

Ответ заключался в том, что в северных землях вода зимой каменеет настолько, что человек может ходить по ее поверхности, как по суше, а если эту окаменевшую от холода воду разбить молотом, то ее свободно можно вытащить даже крупноячеистой сетью.

Я еще три дня шел вместе с группой Ешуа, и каждый день дарил мне множество ответов на вопросы, которые годами мучили меня. Мне запомнилось, что Ешуа никогда не смеялся. Еще бы, ведь он совершенно точно знал будущее всех, кто его окружал…

Двух учеников Ешуа, у которых были тяжелые мечи — гладиусы из плохого железа, я вечерами учил правильно с ними обращаться, чтобы хоть внешне произвести впечатление серьезных противников для излишне прытких разбойников.

Я прозорливо начал записывать на нескольких чистых листах пергамента самое главное, что оставалось в моей памяти из слов Ешуа. Эти старые отрывочные записи и теперь лежат передо мной:

«Бога не видел никто никогда.

Я не знаю Бога, но я познан им, и в этом моя надежда.

Бог может быть творцом, судьей, отцом, — да кем угодно, но только не жрецом и не священником. У Бога нет религии.

Кто истинно боится Бога, тот никого и ничего не боится; кто не боится Бога, тот всего должен боятся.

Себялюбцы вместо "Отче наш" говорят "Мой бог".

Бог нас всех видит, только не различает.

Господь не ожидает от тебя решения всех мировых проблем; он лишь надеется, что ты не будешь их создавать.

Грамоту выдумали неграмотные.

Один человек вместе с Богом составляет большинство.

Никогда не говори, что Господь на твоей стороне; лучше молись о том, чтобы тебе самому быть на стороне Господа.

Господь любит нас всех, но ни от одного из нас не в восторге.

Бог — это радость. Поэтому он повесил солнце над твоим домом.

Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?

Если ты хочешь, чтобы Бог рассмеялся, расскажи ему о своих планах...

Бог, который прощает все, был бы несправедливым Богом.

Тот, кто осуждает ближних, может ошибаться. Тот, кто прощает их, не ошибается никогда. Нельзя прощать лишь тем, кто не умеет прощать.

Ошибка исключает возможность злого умысла; поэтому надо всегда прощать людям все их ошибки.

Ум гибнет от противоречий, а сердце ими питается. Можно ненавидеть человека, как подлеца, а можно умереть за него, как за ближнего.

Умирают только за то, ради чего стоит жить.

Легче умереть за идею, чем жить в соответствии с ней.

Кто надеется только на Бога, того он наказывает за легковерие.

Я не верю, я знаю.

Люди наказываются не за грехи, а наказываются самими грехами. И это самое тяжелое и верное наказание.

Если Бог вездесущ, любая дорога должна вести к нему.

Верь не верь, а Бог есть. Приходится верить.

Смысл веры не в том, чтобы поселиться на небесах, а в том, чтобы поселить небеса в себе.

Вера без дел мертва.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.

Мы всегда должны помнить, что у дьявола есть свои чудеса.

Чтобы научиться молиться, сначала нужно научиться благодарить.

Молитва за других всегда плодотворнее, чем молитва за себя самого. Если после молитвы тебе стало лучше, значит твоя молитва уже услышана. Не нужно иметь веру, чтобы молиться; нужно молиться, чтобы обрести веру. Мы молимся не для того, чтобы сказать Богу, что он должен сделать, а чтобы Бог нам сказал, что мы должны сделать. Молитва должна оставаться без ответа, иначе она перестает быть молитвой и становится беседой. Для молитвы достаточно нескольких слов, иначе религия становится литературой.

Кто верит в Бога, послушен ему, а вы хотите, чтобы ваш Бог был послушен вам.

В храмах можно торговать только небом.

Самое страшное — это свести мое учение к последовательности ритуалов.

Пристать к моему учению — задача для еврея слишком трудная: сможет ли он когда-нибудь уверовать в божественность другого еврея.

За свободу не нужно бороться, свободе надо учить. Незнание — рабство. Знание — это свобода.

Церковные перегородки до неба не доходят.

Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, — останется в темноте. Солнце светит для всех одинаково и не делает различий для богатого и бедного, для правителя и народа, для неразумных и разумных, для свободных и рабов. Это и есть высшая справедливость. Никто не может отнять свет у ближнего, чтобы иметь его вдвое больше. Но люди нарушают этот божественный закон, по которому виноградник и хлеб и плоды принадлежат всем — и воробью, и вору.

Жрецы говорят: "Пусть все будет по новому, только чтоб ничего не менялось".

Не бывает принят пророк в своем отечестве, да и врач не лечит знающих его.

Истории рассказывают не потому, что они правдивы, а потому, что это хорошие истории. Они помогают людям понять истину.

Не нужно быть ангелом, чтобы быть стражем.

Если вам говорят: «Мое богатство нажито тяжелым трудом, « не забудьте уточнить: «Чьим?»

Вести о скором конце света ходят с самого его начала. Следовательно: конец света бесконечен.

Верх нелепости — иметь ангела-хранителя и не иметь денег на хлеб».

Я много раз перечитывал эти записи и вспоминал наши долгие вечерние беседы. После нашего расставания до меня стали доходить слухи о Ешуа и его учениках. Много всяких сплетен появилось после того, как Ирод (по просьбе дочери Иродиады — Саломеи) казнил в приграничной крепости Машерон Иоанна Крестителя. Именно тогда Ешуа стал проповедовать свое учение. Разговоры шли в народе самые разные. Некоторые называли Ешуа мамзером — внебрачным ребенком. Говорили о том, что отцом Ешуа был беглый римский воин греческих корней по прозвищу Пантера. Говорили, что число его учеников выросло, и среди них появились женщины с дурной славой. Ходили слухи, что среди людей, которые сопровождают Ешуа, слишком много любителей веселого застолья. Говорили о том, что большинство учеников Ешуа не чистокровные иудеи, а полукровки, для которых греческий язык более привычен, чем арамейский.

Но кроме плохого говорили и о чудесных исцелениях, которыми прославился Ешуа. Я-то знал, что исцелять он умел. Несколькими нажатиями на разные места моего тела он снял мучительные боли, которые несколько лет не давали мне покоя после гладиаторских ранений. Некоторые болезни исцелять Ешуа отказывался наотрез. Объяснял он свой отказ странным словом «хубрис», которое у египтян означает самонадеянную попытку человека отобрать работу у богов.

После этого Ешуа начал проповедовать свое учение любви к ближнему своему, и народ раскололся. Одни радостно подхватили учение, которое давало человеку чувство близкого братского плеча, а другие боялись непонятных сборищ, где богатые и бедные называют друг друга братьями и сестрами, во всем помогают нуждающимся. Известность Ешуа росла, слава о его целительском таланте далеко разошлась по всей провинции. Жрецы все больше опасались нового учения, которое набирало силу и обретало все большим количеством сторонников. Враги Ешуа объединялись, чтобы погубить его.

Последняя наша встреча была мрачной. Я узнал, что Ешуа приговорен к распятию — казни мучительной и позорной. Разговорившись с римскими солдатами, мне удалось выведать, что среди них находится мой давний знакомый — Гай Кассий Лонгин. Мне удалось встретиться с ним и заручиться его помощью. Гай Кассий рассказывал, что совсем недавно перебрался в наши места из Сирии, где служил в легионе Пакувия, но так рассорился с ним, что скандал не удалось замять, и Пакувия отозвали в Рим, а Гай Кассий Лонгин был переведен на службу к Понтию Пилату с понижением в чине. Лояльности к новому командиру это не добавляло.

В нашу предыдущую встречу Ешуа дал мне на хранение маленький сосуд с редкостным снадобьем, которое вызывало у человека оцепенение похожее на смерть. Длилось такое состояние у человека примерно два дня. Мне это снадобье могло пригодиться в рискованных походах. Ешуа рассказывал и о более чудесных настоях неведомых трав. Например, он говорил о таком напитке, испив которого человек полностью терял свою память и просыпался после воздействия этого настоя беспомощным, как младенец.

У нас была надежда, что жена Понтия Пилата (Клавдия Прокула) замолвит слово в помощь Ешуа, ведь он некогда излечил ее от смертельного недомогания. Перед праздником, согласно традиции, всегда прощали одного из приговоренных. Но, вопреки нашим надеждам, помилован был один из разбойников — Варрава. Это был тот самый Варрава, друг моего детства, с которым мы ссорились и мирились, но всегда держались вместе против остальных наших ровесников… Позднее ходили слухи, что вкралась какая-то путаница, ибо от рождения Варрава носил тоже имя Ешуа. Мне и остальным друзьям Учителя горько было осознавать то, что нашего брата и друга постигнет участь разбойников с большой дороги, Дисма и Геста.

Вот тогда и родился в моей голове план, как спасти Ешуа от неминуемой гибели. Пришлось привлечь к моему плану дядю Ешуа и одного из учеников.

В день казни Лонгин возглавил отряд римлян, ведущий приговоренных на Голгофу. После того, как распятые тела были подняты на крестах под палящим солнцем, Гай Кассий давал казнимым при помощи копья губку, из которой они жадно высасывали поску — виноградный уксус, разбавленный водой. Когда очередь дошла до Ешуа, он протянул на копье губку, пропитанную тем настоем, что я сумел сохранить. Как только голова Ешуа бессильно повисла, Гай Кассий проткнул наконечником копья кожу с левой стороны груди Ешуа и громогласно объявил его умершим. Мы с учеником сняли тело с креста и перенесли его к семейной могиле Иосифа Аримафейского. Вход в могилу был завален большущим камнем и около нее был выставлен караул, дабы фанатичные поклонники Ешуа не вынесли тело из могилы и не устроили очередных беспорядков в городе.

Из дома Иосифа Аримафейского в подземную могилу вел тайный ход. Ночью мы с Аддаем (тем самым учеником), по этому ходу перенесли тело в дом. Там Иосиф промыл раны Ешуа лечебными настоями и завязал их чистыми тряпицами. Помог мне и один из моих бывших нанимателей, некто Накдимон, который приобрел на свои средства целый талант дорогих лекарственных мазей, которые способствовали быстрому исцелению ран Ешуа. После этого мы погрузили все еще бесчувственное тело на повозку и постарались перевезти Ешуа в безопасное место. Через сорок дней Ешуа уже мог самостоятельно передвигаться, и тогда мы решили, что лучшим выходом для него будет уход к друзьям в дальнюю Индию. Он покинул наши земли, Варрава пошел вместе с ним для охраны ослабевшего Ешуа. С ними отправились Фома Дидим и Мария из Магадана, городка, который римляне и греки называют Магдалой. После этого мне больше не довелось с ними встречаться, но слухи доходили вместе с караванами.

Ученики Ешуа знали, что учитель жив, но живет сейчас возле озера Дал, рядом с Шринагаром, так высоко в горах, что практически уже вознесен на небо.

В отсутствии учителя ученики стали спорить о правильности понимания слов учителя и отправлялись в иные страны, чтобы нести слова истины и любви в том виде, в котором каждый из них понял и запомнил Учение.

Для меня остались воспоминания о наших долгих беседах, когда больной Ешуа провел больше месяца наедине со мной, и у нас было время на обсуждение всех интересующих меня вопросов. Мне запомнились особенности его речи. Когда он волновался, то начинал фразу, дважды повторив первое слово. Запомнилось мне отвращение Ешуа к любым видам иерархии и попыткам жрецов ставить себя на роль посредников между Богом и людьми. Ешуа не считал, что для истиной веры необходимо соблюдение внешних ритуалов и наличие обязательных храмов. Он считал, что Бог услышит твой голос в любом месте.

Помню его жалобу, что ученики так и не могут понять такие простые вещи, как то, что он является сыном Божьим в той же мере, как и любой другой человек, ведь недаром он обращался к любому из своих учеников со словами: «брат мой».

Впервые мы говорили о противостоянии нашего народа Империи. Ешуа сказал, что наш народ слишком мал, чтобы противостоять Риму. Но у Империи нет силы — у нее лишь насилие. Учение Ешуа несет в себе любовь ко всему доброму под солнцем, и эта любовь победит любое насилие, разрушит власть зла. Ешуа предсказал близкую гибель Империи.

Братья тем временем изрядно рассорились. Они обвиняли друг друга в предательстве Учителя, пока не сошлись на том, что предатель — Иуда из сикариев, самый молчаливый из них, всегда державшийся в стороне от разговорчивой компании. Так как я всегда чувствовал симпатию к одинокому и суровому аскету, то я решил сам предпринять шаги к выявлению истины. Мне удалось узнать, что предателя не было вообще, разве что молодые друзья из новых учеников, Маттай и Нецер, могли в громком разговоре проболтаться о месте, где собирались приверженцы Ешуа в последний вечер. Происходило это неподалеку от прессов для выжимки оливкового масла. Тем не менее, слухи о предательстве бедного Иуды так и продолжали ходить среди учеников Ешуа — уж очень он подходил для этой роли своей мрачной обособленностью от остальных.

На моих глазах учение Ешуа завоевывало все новых и новых последователей. У первых последователей Ешуа не было ни храмов, ни статуй, ни жертвоприношений. Огонь любви к ближнему согревал их души.

Слова сочувствия, любви и сопереживания находили отклик в самых разных сердцах, и среди бедных и среди богатых. Погубленные древом познания пытались спастись древом креста. Создаются экклесии — первые общины «эвойним» — немудреных простецов. Тогда и проявилась главная разница между последователями Ешуа и язычниками — это бескорыстие, с одной стороны, и алчный поиск выгоды с другой.

До меня доходили слухи о судьбе учеников Ешуа, которые несли учение по всем известным странам Ойкумены.

Сейчас, на склоне моих лет, я вспоминаю прожитое и думаю, что самым главным событием в ней была встреча с Ешуа и те разговоры с ним, над которыми я размышляю до сих пор.

Природа души отрывает человека от клочка земли, где он родился. Пусть мы проедем из конца в конец любые земли — нигде в мире мы не найдем чужой нам страны: отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу. Ибо созерцание величия мира есть первый подлинный долг человека, несоизмеримый со всем тем, что у большинства принято называть долгом.