Жить

Черная ряса, подол запачканный в вековой храмовой пыли, руки спрятаны в широкие длинные рукава рясы. Скорбная монашеская одежда не могла скрыть чистой, красоты молодой женщины. Грациозная походка, мягкие плавные шаги, идеальная осанка выдавали в ней дворянского воспитания особу… В прошлом. Женщина склонив голову шла через ровные ряды надгробных плит храмового кладбища, только ей одной известной дороге.

Монахиня остановилась у массивной гранитной плиты. Могила была не свежая. За плитой буйным диким цветом поднимались алые розы по плетеной высокой оградке.

Порхоменко Емельян. Пал 1915году. 31 передовой санитарный отряд. Награжден Золотой нагрудной медалью “За усердие на Аннинской ленте” посмертно. — Гласила надпись на гранитной плите.

Монахиня аккуратно обтерла рукавом надпись на плите смахивая пыль с букв. Наклонилась к самому основанию. Села на колени не боясь запачкать в свежей утренней росе подол рясы.

— Ну здравствуй, свет очей моих. — заговорила тихим слегка дрожащим голосом, но тут же взяла себя в руки.

Сегодня три года как ты ушел от меня к отцу нашему всевышнему. — Женщина вытащила из рукавов рясы скрытые руки. Все кисти ее были изуродованы шрамами от страшных ожогов. Монахиня аккуратно сняла с головы апостольник. Белоснежные не по годам, седые волосы россыпью упали на плечи, шею. На ее шее виднелись шрамы от когда-то страшных ран нанесенных огнем. Лицо же было совершенно чистым, молодым и нетронутым давним пламенем.

Женщина вздохнула. Аккуратно складывая апостольник на коленях.

— Прости что не приходила несколько дней. Опять раненых привезли. Мы три дня пытались спасти хоть кого то. Но у нас так мало лекарств, что единственное, что мы можем дать им — это молитва и доброе напутственное слово. Помнишь ты мне когда-то сказал, что иногда даже простое доброе слово может спасти человека? Почему-то я всегда это всегда вспоминаю обрабатывая раны и успокаивая раненых. Я раньше боялась их криков, мольбы, но за этот год войны я так привыкла, очерствела, что кажется меня уже не испугает и кровь и смерть. А помнишь какая я раньше была? Когда ты учился у моего Батеньки. Помнишь?

Монахиня склонила голову, и слеза покатилась по ее щеке.

— Тогда все было проще, красивее, оптимистичнее. Тогда я была ослепленной любовью девчонкой. А ты? Молодой статный ефрейтор подающий огромные надежды. Как я могла не влюбиться в тебя? Тогда Батенькины практики меня дико пугали. А от вида крови я падала без чувств. Да… Теперь это кажется таким далеким и смешным. Как будто и не со мной вовсе было. Даже когда ты погиб. Казалось жизнь моя закончилась, и больше нет мне покоя и утешения. Но ты воевал с врагом отечества. И вроде как все правильно было. Наверное… Емелюшка, сейчас все так странно. Неправильно. У нас в одной палате лежат и офицеры царские… Хотя и царя уже нет… — женщина поспешно перекрестилась туго стянутой шрамами рукой.

— И большевики там же на соседних койках. И все это наши люди. Представляешь Емельянушка? Война внутри страны. Страшная война, подлая, грязная. Я на фронте после твоей гибели провела год с батенькой. Но такого кошмара не видала. Такой ненависти, коварства, жестокости. Они ненавидят друг друга. Те кто воевал с тобой вместе сейчас бьются друг с другом. Это сущее безумие… Иногда мне кажется что я схожу с ума. Это все не реально, или это наказание нам за прегрешения… но… — женщина резко замолчала, по ее лицу сквозь слезы промелькнула улыбка, но тут же исчезла.

— Знаешь, вчера он снова приходил. Привозил раненых. Форма совсем как у тебя. Такой молодой и чистый. Он верит в победу… В справедливость. Ты также всегда мог заразить меня любой идеей… А он рассказывает как будет помогать строить мосты после войны, восстанавливать города, храмы, поселения. И ему верят, за ним идут совсем старые солдаты. — она судорожно стала сминать разглаженный и сложенные на коленях апостольник.

— Он звал меня замуж. Представляешь? Меня? Обожженную горем вдову — монахиню. Глупость какая. Но он так на меня смотрит. Так только ты мог на меня смотреть. Давно на меня смотрят только с жалостью, с требованием, с угрозой или мольбой. А этот смотрит чистым взором в самое сердце… Я снова ему отказала. Но он сказал что придет через неделю снова. Что мне делать Емельянушка? Я все еще люблю тебя, каждый день без тебя как мука, как испытание, но иногда так хочется быть просто любимой, чтобы на тебя смотрели как на икону… — она вдруг запнулась смутившись самой себе таким сравнением, перекрестилась снова — прости господи.

— Сестры говорят что меня тут не держат, что это мой выбор, что это мой путь к уединению, переосмыслению. Но я не могу предать твою память, уйти с ним. Это право невозможно. Ты бы наверное меня никогда не простил. Прощу ли я сама себя? Помнишь, когда уходил на фронт, ты сказал жить дальше если что-то с тобой случится? Я помню, но с тех пор прошло столько времени. Я не уверена совсем уже. Помоги мне, родной. Дай знак, любой знак… Прошу тебя, укажи мне путь…