Выход

Ты говоришь — не надо плакать.

А может быть, и впрямь, и впрямь

не надо плакать — надо плавать

в холодных реках. Надо вплавь

одолевать ночную воду,

плывущую из-под руки,

чтоб даровать себе свободу

другого берега реки.

Белла Ахмадулина

Иосиф лежал не шевелясь уже долго, казалось целую вечность. Ноги затекли, левая рука поднывала, но он не двигался. Внизу были слышны грубые резкие голоса, лающие что-то на непонятном языке, какой-то звон, хруст, бряцание, а иногда даже вкрадчивое зловещее постукивание. Каждый звук, доносившийся к нему на чердак, бил по ушам зловещим набатом и отдавался неотвратимой ломотой где-то в затылке — сейчас они заглянут сюда, найдут его, и выволокут на общее обозрение, на яркий свет. Он вжался ещё сильнее в сено и попытался раствориться в нём. Он весь был сеном, настолько, что мысли его вытянулись, высохли, вобрав в себя солнечные лучики, и изменили цвет. Даже сквознячок, гулявший на чердаке, поверил в это и принялся поддувать в волосы, играя с ними как с невесомым пучком высохшей травы. Дунет — дождётся, когда они упадут, дунет снова. Но Иосиф не замечал этого. Всем своим существом он был внизу. Присутствовал при обыске. Он давно, уже много дней прятался здесь, в доме у совершенно посторонних людей. Идти ему было некуда. Немцы были повсюду, они заняли все деревни в округе. Но в этот дом пришли только сегодня. Почему-то…

Наконец всё закончилось. Чердак немцев не заинтересовал. Видимо, просто лень была проверять. Они ушли, оставив за собой запахи перегара и чеснока, отголоски каркающей речи и металлических перестуков амуниции, скрип кожи — оставив кусочек войны, унизительного вторжения, чужеродности. Иосиф понемногу успокоился. Страх отступал, он перевернулся на спину. Миллионы игл восстанавливающегося кровообращения вонзились в тело. Он терпел, несмотря на то, что очень хотелось застонать.

В дальнем углу чердака, где жил его давний знакомец Паучок, что-то блеснуло. Потом ещё и ещё, весь угол переливался матовым приятным свечением. У Иосифа от необычности происходящего перехватило дыхание. Свечение сгущалось, оформлялось в некую субстанцию и постепенно угасало, всё больше приобретая человеческие очертания. Иосиф зажмурился, повторяя про себя молитву.

Спустя некоторое время он решился посмотреть — любопытство порой сильнее страха. Тем более, что сияние было таким красивым. В углу чердака сидела девочка, чуть младше его самого, лет двенадцати. Она улыбалась. Нос её от этого забавно морщился, а светлые косички слегка подрагивали от беззвучного смеха. Иосиф немного разозлился — уж не над ним ли она смеётся.

— Откуда ты взялась? — Он говорил сдавленным шёпотом, осторожность не оставляла его.

— Ниоткуда, ты сам меня позвал. — Девочка стала серьёзной. — Меня зовут Мария.

Иосиф пригляделся, его глаза давно привыкли к полумраку чердака, худенькое девичье лицо было смутно ему знакомо. А, особенно, знаком был её голос — нежный, певучий, мелодичный, но он не знал откуда. Что-то загудело в его голове, где-то в темечке разлился ощутимый колючий холодок. Он почти вспомнил. Но… мгновение, и чувство узнавания ушло, только краем призрачного плаща коснувшись его сознания. Как сон, который помнишь только в первую минуту пробуждения, и чем старательнее ты его пытаешься удержать в памяти, тем настойчивее он ускользает от тебя, оставляя только разочарование от чувства, что ты почти поймал его. Почти. Узнавание, воспоминание, сон и непременное разочарование. Всегда.

— Поговори со мной — тихо попросил Иосиф — я уже много дней ни с кем не разговаривал. Эти люди внизу, кажется и сами поверили в то, что меня здесь нет. Только по ночам меня кормят. Я здесь как домовой. Расскажи мне что-нибудь.

— Я могу рассказать тебе о будущем. О твоём, и всего мира. Если ты этого хочешь. Человек непременно должен решить сам, хочет ли он узнать то, что будет с ним. — Глаза Марии смотрели куда-то в одну точку над ним или сквозь него.

— Ты предсказываешь будущее? — Иосиф недоверчиво посмотрел на свою собеседницу.

— Я знаю будущее. — Она говорила настолько убедительно, что Иосиф решил поверить.

— Ты ведь просто моё воображение. Я читал, что если человек долго находится один, как граф Монте-Кристо, то ему начинают мерещиться голоса. Ну, а мне примерещилась ты. Ты — моя фантазия, я тебя выдумал, а, значит, я предскажу будущее сам себе. — Иосиф даже икнул от своего затяжного монолога, достал из сена булькающую фляжку и хлебнул холодной воды. — Хочешь? Кушать, правда, уже нечего — я все съел ещё до тебя.

— Нет, спасибо. — Мария легко покачала головой. — А может, ты моё воображение или я просто сплю? Может мне вчера на ночь попалась книга о войне, и я теперь вижу сон и тебя, разве так не бывает?

— Может, конечно, но мне кажется наоборот — я у тебя не возникал из воздуха. — Иосиф тоже покачал головой.

— Зато я знаю, что война эта закончится в 1945 году, 9 мая. Знаю, что люди будут летать на больших самолётах в разные страны. Будут разные машины, компьютеры, сотовые телефоны, огромные телевизоры и объёмное изображение в кинотеатрах, интернет. — Мария зачастила — всё новые и новые поразительные вещи вспоминались ей. — Ещё Гагарин полетел, то есть полетит, в космос и будут космические станции, огромные телескопы на орбите — мне дедушка рассказывал и.., ещё, ещё много всего, чего не было раньше.

Поток непонятных сведений несколько сбил с толку Иосифа. Он сидел задумчивый и отстранившийся, ушедший в себя. Он так хотел увидеть этот мир будущего, ощутить себя его частью. Он так хотел не бояться больше. Ничего. Никого. И пусть это будущее было нарисовано только его воображением, пусть его галлюцинации выдумывали разные непонятные слова — он хотел, что бы это будущее наступило как можно скорей, пусть даже только для него.

По иссякающим лучам, ещё некоторое время назад бойко пробивавшихся сквозь щели, стало ясно, что на деревню опустились сумерки. Мария рассказывала и рассказывала. Иосиф недоумевал — как столько много может знать обычная девчонка, да ещё и младше него, забывая, уже почти совсем, что она — всего лишь игра его усталого, напуганного воображения.

Вдруг он начал заваливаться набок, прижав руки к лицу. Всё это неправда. Он умрет здесь на этом чердаке. Они всё равно найдут его. Рано или поздно. И убьют. И никакого будущего. Никаких полётов. Никакого счастья. Всё это обман. Паника скрутила его. Сжала судорогой все внутренности, выдавливая редкие всхлипы. По щекам текли слёзы. Он весь превратился в подрагивающий от напряжения комок. Смерть, страх смерти, страх безысходности сдавливал его — переливающаяся отчаянием змея осознания реальности.

Иосиф услышал над собой тихий шепот, льющийся прямо в ухо и ощутил тепло ладони, гладящей его по голове, неспешно, не по-детски уверенно. Когда-то его так гладила мать. Ощущение, ярко выбившееся из затёртых, застиранных обрывков воспоминаний давно ушедшей, словно чужой, жизни, казалось, загипнотизировало его, тонко настроив на повышенное восприятие, доверие, уют.

— Я с тобой, Иосиф. Я с тобой. Всё будет хорошо.

И он расслабился. Сдавленные рыдания прорвались. И слёзы вольно заструились по щекам на шею, унося с собой все страхи. Он засыпал. Он уснул. Сны не приходили к нему, темнота баюкала, напевала ему знакомый до мурашек в позвоночнике мотив, но он не мог припомнить слова. Потом похолодало. Затревожило. Иосиф открыл глаза и проснулся, резко сев. Утреннее солнце уже протянуло к нему свои ласковые щупальца, но не могло отодрать от него ночной холод. Оглядевшись по сторонам, он понял, что Марии нет, она ушла. Былая паника вновь стала пробуждаться в нём. И — это поразило его как удар молнии — он увидел, что крышка чердака открыта. Кто-то был здесь, пока он спал. Иосиф подполз к краю открытого квадрата и выглянул вниз. Яркий, ослепительно яркий проём двери. До давящей боли в глазах. И на крыльце — она, Мария, в простом сарафанчике, спускается и медленно идёт навстречу немецким солдатам, с хмурыми лицами, занятыми утренними делами. Иосиф, издав нечто вроде рыка, быстро слез вниз и побежал за ней — и не было страха. Ничего не было, только подрагивающие косички и мотив песенки неизбывно знакомой, которую она легко напевала. Он почти догнал её, вот уже только протянуть руку… Рывок. Боль. Свет, яркий тяжелый свет. Голоса. Голоса наперебой…

— Врача, быстрее, он вышел из комы! — шум, беготня, непонятные звуки, какие-то сигналы. Он попытался открыть глаза, но яркая пульсирующая пелена, застилавшая всё, делала его попытки разглядеть хоть что-нибудь, бесполезными. Бессилие, дезориентация и непонимание раздражали, заставляли в полную силу ощутить беспомощность.

Незнакомый глубокий мужской голос произнес:

— Вы слышите меня, доктор Гринберг? Вашим глазам нужно привыкнуть, зрение восстановится. Всё в порядке, не беспокойтесь. Вы долго спали, но теперь, проснулись. — И он начал отдавать распоряжения кому-то невидимому. Быстро и чётко. Уверенно. Привычно уверенно.

Многоголосье слилось в гам, шумовой фон, то усиливающийся, то слабеющий шторм в людском океане, на волнах которого его качало, возносило на вершины валов, и сбрасывало вниз, оглушая и сбивая с толку. Только один голос настойчиво пробивался сквозь вакханалию больничной суеты, и он, наконец, узнал его — голос жены:

— Я с тобой, Иосиф. Я с тобой… — и маленькая девочка, подмигнув, исчезла в приятном матовом сиянии детских снов.