Вступительные или Томкины университеты

Вступительные или Томкины университеты

«Прошлое не интересует никого, кроме людей, раненых временем»

Списано с двери туалета на филфаке СпбГУ

Томка заканчивала одиннадцатый класс. Зимой бабушка записала ее на подготовительные курсы в университет. Днем Томка училась, а вечером три раза в неделю ездила на Васильевский — на занятия по русскому, английскому и истории. Шел девяносто шестой год, и она уже знала, что все, написанное в учебниках, было ложью. Она надеялась, что на лекциях им расскажут правду, но историк говорил о древних славянах, и Томка записывала его слова в толстую тетрадь, едва регистрируя их смысл.

Доцент за конторкой был нестарым и усатым — больше девушка не могла рассмотреть с задних рядов огромной аудитории, под завязку забитой жаждущими знаний абитуриентами. К тому же, очки она оставляла дома — Томка не сомневалась, что они окончательно портили и так не слишком удачное лицо. На сидящих рядом незнакомых ребят она старалась не смотреть. В коридоре поджидала бабушка, всегда сопровождавшая ее на вечерние лекции — мало ли что с девочкой могло случиться на темных улицах? Томка смотрела криминальную хронику в новостях и уныло кивала: ей не хотелось быть изнасилованной в парадной загаженного бомжами подъезда.

Спины впереди сливались в сплошное волнующееся море, над которым возвышался, как капитан на мостике, Владимир Петрович. Он шутил, рассказывал истории, например, о своей недавней поездке в Москву:

— Вот, говорят, столица наша сейчас — прямо как третий Вавилон, — доцент сделал паузу, ожидая реакции. На передних рядах кто-то прыснул, кто-то зашелестел книжными страницами. Томка сообразила, что во фразе был подвох, оторвала глаза от писанины и нервно зевнула.

— Что, неправильно я сказал? Третий Вавилон… — усмехнулся Владимир Петрович. — А как правильно? Тому, кто знает ответ, сразу зачту вступительный экзамен. Ну?

Аудитория возбужденно зашумела. Какой-то смельчак впереди вытянул руку:

— Третий Рейх!

Доцент улыбнулся:

— Ну, до этого, к счастью, еще но дошло.

Вокруг заржали, Томка тоже растянула уголки губ, чтобы не выглядеть дурой.

— Что же вы так робко? Смелей, есть еще версии?

Из зала посыпались совсем уж фантастические предположения, веселье росло. Томка сидела с сильно бьющимся серцем, ей не хватало дыхания, руки вспотели. Возможно, она знает ответ. Возможно, это «третий Рим». Но скорее всего, она ошибается. Она всегда ошибается. И доцент, скорее всего, шутит. Если она права, экзамен ей никто не зачтет. А если не права… Она представила себе, как встает с места, и взгляды сотни слушателей обращаются на нее — слишком толстую, прыщавую, с торчащей дыбом челкой и в свитере маминой вязки устаревшего фасона «летучая мышь». Она открывает рот, и зал содрагается от хохота. Все всмеются, включая усатого лектора, смеются над ее тупостью...

— Что, неужели никто не знает? Конечно, это Третий Рим, — заключил Владимир Петрович. Аудитория подобралась, зашуршав тетрадями. Веселье улеглось, Томкино сердце вернулось на причитающееся ему место. Ну и что. Все равно доцент шутил про экзамен. Когда лекция закончилась, девушка постаралась как можно незаметнее смешаться с толпой. Бабушка поджидала ее на морозной улице, и Томка была благодарна ей за это — не надо было делать вид, будто она не знает полную старушку в каракулевой шубе.

О репетиторских занятиях с Владимиром Петровичем договорилась бабушка. Доцент должен был сидеть в приемной комиссии, так что кто, как не он, мог натаскать Томку на сдачу экзамена? Девушка уныло кивнула — ей было все равно. Она уже занималась русским с Амалией Юрьевной, поившей ее чаем на крохотной кухне и испещрявшей красным тетрадь ученицы. Томка быстро поняла, что все ее знания школьной отличницы ничего не стоят в свете академической премудрости, и к занятию с историком не готовилась. Лето в город пришло рано, и девушка радовалась возможности облачиться в новую джинсовую юбку и черные колготки в сеточку. Юбка была предметом зависти одноклассниц — узкая, выше колена «варенка» замечательного небесно-голубого цвета.

Занятия по истории должны были проходить не дома, а кабинете Владимира Петровича на истфаке, в конце рабочего дня. В метро Томка тряслась рядом с бабушкой — ведь злодеи могли поджидать и на светлой улице, что убедительно доказывала криминальная сводка. До их остановки оставалась еще пара станций, и девушка погрузилась в мысли о том, как ненавидит свое собственное имя. Вот если бы она могла выбирать, ее бы звали не Тамара, а Тави. Тави Тум, как героиню романа Грина. Такое красивое имя, нежное, будто первая весенняя травка...

Томкины мечты прервало неприятное ощущение. Кто-то лапал ее задницу, туго обтянутую «варенкой». Девушка замерла. Скосила глаза на бабушку. Та стояла рядом и чуть впереди, покачиваясь вместе с вагоном и безмятежно глядя на свое отражение в черном стекле двери. В том же отражении Томка видела за собой неопределенную массу пассажиров обоих полов. Возможно, ей показалось? Просто в толчее кто-то случайно задел? Нет, вот опять нажатие на ягодицы, поглаживание… Девушка стояла с каменным лицом, лихорадочно подсчитывая проеханные остановки. Облегченно выпорхнула мысль: «Наша станция следующая!» Туннель уже светлел, обещая скорое избавление.

Поезд резко затормозил, лампочки мигнули, пассажиров бросило друг на друга. Томку подхватили грубые мужские руки, по-хозяйки прошлись по груди… Руки были те самые. Мгновение она билась, как пойманная бабочка, а потом паучья хватка разжалась. Томка увидела гневный взгляд бабушки и, не в силах взглянуть в лицо обладателю рук, пискнула: «Спасибо».

Вагон дотащился до станции, и девушка вылетела на перрон, как пробка из бутылки, вся красная и презирающая себя. Бабушка спрашивала о чем-то, но она только бормотала, что ничего не произошло, прочто она чуть не упала, а мужчина помог, удержал ее. И ничего больше не было. Даже сального смешка, которым паук ответил на ее «спасибо». Ничего. Когда они приехали на истфак, Томке почти удалось убедить себя в этом. Первого занятия с репетитором она почти не запомнила. Они сидели в его кабинете, Владимир Петрович распространялся о кривичах и вятичах, она писала в тетрадь. Он дал ей список литературы. Она обещала прочитать к понедельнику.

Через неделю жара усилилась. Томка надела длинное розовое платье, закрывавшее ее почти до пят. Вырез был великоват, но все же грудь оставалсь целомудренно прикрытой. Колготки в сеточку остались дома, сандалии она нацепила на босу ногу. В метро ничего не случилось. Томка радовалась платью и старалась смотреть прямо перед собой. В отличие от первого раза секретарши в приемной доцентского кабинета не было. Владимир Петрович открыл перед ученицей дверь и предложил занять мягкое кресло.

Сидели они, как и в первый раз, напротив друг друга, разделенные журнальным столиком со стопкой книг и бумаг. Репетитор спросил, прочла ли она литературу. Томка честно призналась: не прочла. Она боялась, что Владимир Петрович спросит, почему. У нее не было уважительной причины. Стояла жара, она сидела на балконе, стараясь читать и загорать одновременно. Ни то, ни другое не получалось. Тогда она воображала стройную мальчишескую фигуру на крыше низкого здания с гаражами. Он сидел там, никем не замеченный, но она видела его сверху, видела светлорусую голову с давно не стриженными, выгоревшими на солнце вихрами. Угловатые плечи, обтянутые клетчатой рубашкой, резкий жест, которым он совал в рот сигарету.

Томка смотрела вниз, на плоскую крышу, затаив дыхание, пока у нее не начинала кружиться голова. Тогда ей казалось, что мальчишка задирал голову и встречался с ней взглядом. Она не пугалась, не отводила глаза, и он улыбался и махал ей рукой...

Она вздрогнула — Владимир Петрович спросил ее о чем-то. Томка не расслышала, о чем, но неуверенно кивнула. Репетитор ей нравился — он говорил мягко, вежливо обращался на «вы» и не старался ткнуть носом в то, что она глупа.

— У вас есть молодой человек? — снова задал вопрос репетитор.

Девушка опешила. Никто никогда не спрашивал ее об этом. Но Владимир Петрович ждал ответа, и она не хотела его разочаровывать. Очень медленно Томка кивнула — шея не желала гнуться, будто вместо позвоночника был стальной штырь.

— Что же вы… занимаетесь с ним сексом?

Девушка смотрела на человека, который мог вот так, просто, произнести слово «секс». На человека, который спросил о сексе ее, Томку, и теперь смотрел ей прямо в глаза, не смущаясь и не отводя взгляд. Она открыла рот. Закрыла. Снова открыла. Врать о таком было невозможно.

— Нет, — прошептала она.

— Почему же? — в голосе Владимира Петровича звучало неподдельное удивление. — Вы же вполне зрелая девушка.

— Я… Он… — лепетала Томка, судорожно понимая, что сама загнала себя в тупик. Действительно, если бы у нее был парень, и если бы она была нормальной развитой девушкой, разве не логично было бы, чтобы она вовсю занималась сексом? Почему-то ей вспомнилась первая сильная влюбленность и мальчик Толя, как и она приезжавший в деревню на каникулы.

— Потому что он… — у нее перехватило дыхание, сердце билось где-то в горле, — он уехал в другой город.

Толя, действительно, уехал в Тулу, откуда был родом, и в деревню больше не возвращался. В последний раз Томка видела его восемь лет назад. Подаренное Толей колечко она давно потеряла, да и на палец бы оно теперь не налезло. Сердце скакнуло еще выше, у девшуки сперло грудь так, что дышать стало невозможно. Из горла вырвалось судорожное рыдание и, к собственному горячему стыду, Томка разревелась, как первоклашка.

Ее реакция, очевидно, была не той, что ожидал репетитор. Он заметался в своем кресле:

— Ну, что вы, Тамара, успокойтесь, не надо так… — выхватил из аккуратно отглаженной летней рубашки огромный носовой платок и сунул ей в руку. Томка послушно засморкалась, радуясь, что слезы не дают ей рассмотреть выражение лица Владимира Петровича — глубоко презрительное, в этом она была уверена.

— Когда же это случилось?

Девушка не поняла вопроса и тупо уставилась на преподавателя.

— Ну, когда ваш… молодой человек уехал?

После короткого раздумья, Томка прошептала в платок:

— Год назад.

Доцент развел руками:

— И что же… за этот год вы никого не встретили?

Девушка только помотала головой.

— Странно, — прокомментировал репетитор. — Я имею в виду, вы такая красивая, уверенная в себе девушка...

Томка удивленно вскинула подслеповатые глаза, но историк не смеялся.

— Вот в прошлый раз вы пришли в такой смелой мини-юбке и тех колготках в сеточку… Они невероятно сексуальные, вы знаете об этом?

Томка сидела и слушала, как загипнотизированая. Да, колготки были круты, но она никогда не рассматривала их по шкале сексуальности.

— Кстати, почему вы не надели их сегодня?

Девушка с трудом сглотнула еще стоявшие в горле слезы:

— Жарко же...

— А-а, — кивнул историк. — А это платье? Почему вы его надели? Оно же все закрывает. Ваших ног совсем не видно. У вас такие замечательные стройные ноги.

Томке стало стыдно, что она даже платье не смогла правильно выбрать. Наверняка, розовое было самое уродливое в ее гардеробе.

— Не могли бы вы приподнять подол? — внезапно попросил Владимир Петрович. — Немного. Жаль прятать такие красивые ноги.

Томке никто не говорил, что у нее красивые ноги. Она покосилась на журнальный столик.

— Если немного, все равно из-за стола видно не будет.

Репетитор улыбнулся:

— А вы поднимите выше колен.

Девушка сидела, как замороженная.

— Вы что, боитесь меня или стесняетесь?

Томка прислушалась к себе. Мужчина напротив не вызывал страха. У него были пшеничные усы и добрая улыбка. Стеснялась же она всегда. Потому что не могла посмотреть людям в лицо, особенно, людям противоположного пола. Потому что без очков не видела их глаз. Но историку она смотрела в лицо. И почти видела его глаза — почти, потому что он сидел так близко. Она помотала головой.

— Тогда поднимите платье.

И Томка подняла. Сначала выше колен, потом до трусов, потом выше талии. Владимир Петрович спросил, есть ли на ней лифчик. Лифчик был. Историк велел его снять. Она сказала, что это трудно, не снимая платья. Историк велел ей мыслить творчески. Томка послушалась и вытащила лифчик через короткий рукав. Владимир Петрович попросил ее показать грудь. Это тоже было нелегко — вырез у платья глубокий, но недостаточно, а хэбэшная ткань не тянулась. Но Томка уже научилась мыслить творчески. Она наклонилась в кресле вперед, демонстрируя свои приподнятые ладошками округлости. Репетитора это, казалось, удовлетворило, и он велел ученице снять трусы.

До сих пор Томка механически повиновалась мягкому голосу, но на трусах ее заклинило. Она не могла припомнить, были ли дырки на той паре, в которую она влезла сегодня утром. Но Владимир Петрович настаивал, мягко, но непреклонно, и девушка сдалась. Трусы белым трупиком упали на ковер.

— Спрячьте их, — твердый доброжелательный голос историка неожиданно дрогнул.

— Куда? — заторможенно спросила Томка, оглядываясь по сторонам.

— В сумочку, например, — подсказал Владимир Петрович, но девушка сидела, не двигаясь. Сумка с тетрадями и трусы никак не связывались вместе в ее сознании. Тогда историк встал с кресла, подобрал белую тряпочку и сунул в карман доцентского пиджака. Томка с ужасом проводила взглядом свою собственность, осквернившую подкладку дорогого твида. Хозяин кабинета между тем прошел к двери, выглянул в приемную и запер замок изнутри.

— Вот, так нас не побеспокоят, — и он снова уселся на свое место.

Томке казалось, что она раздвоилась. Часть ее сидела в кресле, тупо выполняя команды репетитора, ощущая голой кожей зада грубую шерсть обивки. Другая часть отчетливо сознавала присутствие бабушки в коридоре и университетских аудиторий за стенами кабинета. Эта, разумная Тамара, порывалась встать, выхватить трусы из доцентского кармана вместе с ключом, а если не получится, завопить в голос. Но глупая Томочка в розовом платье с задранным до пупа подолом могла только слушать мягкий голос, спрашивавший о том, о чем ее никто никогда не спрашивал, и отвечать. Отвечая, она врала. Но спрашивавший верил, и, реагируя на ее ложь, говорил правду. Или ложь, в которую верил сам.

— Вы мастурбируете?

— Да, — сказала Томка, хотя стыд душил ее. Пальцы в трусах успокаивали, когда она не могла заснуть, расслабляли. Наверное, это и есть «мастурбация».

— Как часто?

— Каждый день.

Владимир Птерович понимающе кивал.

— Кончаете каждый раз?

— Нет.

Мастурбировать было приятно, но все же не так приятно, как описывался оргазм в дешевых газетах. Она знала, что ответ прозвучал так, будто она кончает, только не каждый раз.

— Положите пальцы себе на клитор.

Томка замерла. Она была не уверена, где именно располагался клитор. Когда-то она читала об этом, но с чисто теоретическим интересом, и как любая теория, это знание быстро выветрилось из головы.

— Ну, что же вы? — мягко подбодрил историк. — Вы ведь знаете, где у вас клитор?

Девушка вспыхнула. Какой позор — мужчина знает все про ее собственный клитор, и вот сейчас выяснится, что она, его законная владелица, только смутно угадывает местонахождение органа!

— Пожалуйста, присядьте на диван — там вам будет удобнее — и покажите мне клитор.

Томка послушно подковыляла к дивану, задрав подол. В голове метались два предположения: клитор — это бугорок, который находится спереди, или дырка, которая ближе к заду? Совершенно запутавшись в собственной анатомии, она полезла на диван. В последний момент ей почему-то показалось, что историка интересует именно дырка, которая для демонстрации сидела очень неудобно. Поэтому она встала на колени спиной к доценту и оттопырила зад, надеясь, что не ошиблась, и он разберется сам.

Владимир Петрович, обычно такой разговорчивый, почему-то молчал, только дыхание его стало неровным и каким-то шумным.

— Почему… вы встали именно так? — в голосе доцента звучала едва сдерживаемая дрожь, подобной которой Томка никогда не слышала раньше.

— Ну, я думала, так вам будет удобнее, — промямлила она в диванную спинку.

Внезапно широкая ладонь легла на ее плечо, осторожно разворачивая лицом к пшеничным усам. Краем сознания она отметила золотое гладкое кольцо на безымянном пальце, но задумываться об этом было некогда, ибо события стремительно развивались дальше.

— Я хочу вам кое-что показать, — тем же дрожащим голосом произнес Владимир Петрович и начал расстегивать брюки.

Томка никогда не видела мужской член, и вырвавшееся из открывшейся молнии сооружение своими размерами повергло ее в трепет сродни священному. Член был розовый, гладкий и так близко, что она могла созерцать его во всех деталях без очков. Но историку созерцания, вероятно, оказалось мало:

— Можете потрогать его, — разрешил он с придыханем.

Она потрогала. На ощупь кожа органа была очень нежной, теплой и не противной. Томка хотела уже убрать руку, но Владимир Петрович порекомендовал ей обхватить член пальцами и двигать по нему вверх-вниз. Томка подвигала — осторожно, чтобы ничего не повредить. Доцент задышал чаще и велел сжать пальцы покрепче. Пока девушка производила означенную процедуру, Владимир Петрович читал лекцию о различных типах пенисов в зависимости от их размера — все тем же придыхающим голосом. Томке хотелось спросить, к какому типу относится хозяйство самого репетитора, но не смела.

Историк внезапно попросил ее прерваться и сел на диван. Тамаре он велел сесть на него верхом. Чуть приподняв ее за бедра под широким подолом, он примостил девушку так, что что-то очень твердое и горячее ткнулось в ее «клитор» снизу. Томка отпрянула. Тогда рука с кольцом на безымянном пальце исчезла под платьем и стала щекотать и надавливать там, где полагалось сидеть плотным хэбэшным трусам. Время от времени историк с естествоиспытательским интересом спрашивал:

— Так приятно? А так?

Иногда Томке было приятно, тогда она пугалась и особенно активно трясла головой. Наконец, Владимир Петрович заключил, что это странно, потому что женщинам обычно «именно так» бывает приятно. Тамара не обиделась. Она уже давно знала, что была странная. Историк же снова приподнял ее за бедра. На этот раз девушка не дергалась, даже когда ей показалось, что ее сажают на кол. Обладатель пыточного орудия вежливо попросил ее двигаться вверх-вниз, и, пока, Томка, закусив губу, была занята этим сложным процессом, стал объяснять про прерванный половой акт как способ предохранения.

Внезапно, когда девушка опустилась чуть ниже, чем раньше, ей показалось, что кол внутри уперся в какую-то преграду. Она замерла, не смея шевельнуться.

— Вы… боитесь, что я введу? — едва слышно прошептал репетитор, голос которого теперь дрожал еще сильнее. Томка кивнула. Она, действительно, боялась — не боли, а той крови, которая, судя по тому, что она читала в книжках, могла хлынуть на светлую обивку дивана. От этой мысли что-то внутри нее сжалось. Владимир Петрович вдруг застонал, лицо его исказилось. Томка испугалась еще больше. Историк снова застонал и задергался под ней:

— Тамара, пожалуйста… У вас такие сильные мышцы… Не могли бы вы… расслабиться...

С ужасом Томка поняла, что каким-то непостижимым образом ее внутренности сжали ту часть Владимира Перовича, которая терзала ее последние десять минут. Она изо всех сил постаралась расслабиться, но тело не слушалось, и репетитор корчился все больше и больше. Девушка шептала извинения, не очень понимая, за что, и старалась слезть с доцентских волосатых ног, но и это не получалось. Наконец, давление внутри нее мало-помалу ослабло, и Владимир Петрович со вздохом облегчения откатился от ученицы.

— Боже, какие сильные мышцы! Никогда таких не встречал, — в голосе историка звучало уважение, когда он возвращал Томке трусы.

В коридоре бабушка сунула в руку репетитора несколько купюр, и они отправились домой. В метро Томка обдумывала свой новый статус. Являлась ли она все еще девственницей? Ведь крови никакой не было, значит… Но Владимир Петрович совал в нее свой член, как это вписывается в понятие девичьей непорочности? И можно ли назвать это изнасилованием? Да, она выполняла приказы доцента против своей воли, но ведь он, в общем-то, не приказывал, а вежливо просил, и она все делала сама… ну, или почти все. И даже ни разу не сказала «нет». Она где-то читала или слышала, что секс становится изнасилованием, если женщина говорит «нет». К тому же, можно ли все происшедшее определить словом «секс»? Или даже — теперь она была умная — «прерванный половой акт»?

В тот день, когда бабушка снова привезла Томку на истфак, похолодало, и девушка надела брюки. Она со страхом и внутренним нетерпением ждала продолжения того самого «непонятно чего», но секретарша сидела в приемной, а Владимир Петрович снова был занят древними славянами. Он вел себя так, будто ничего не произошло неделю назад. Томка подыгрывала.

В следующий раз она увидела репетитора на вступительном экзамене. Девушка сидела и тупо пялилась на вопрос, ответа на который не знала. Это было что-то из девятнадцатого века, а единственное, что прочно сидело в бедной Томкиной голове, были вятичи и классификация половых членов. Когда в аудиторию заглянули знакомые пшеничные усы, а губы под ними нашли ее имя в длинном списке, девушка поняла, что экзамен сдан, не зависимо от того, что она наплетет о движении народовольцев. К ее удивлению Владимир Петрович впихнул Томку в аудиторию, где уже вели диалог с экзаменаторами несколько потных измученных абитуриентов, указал на пожилого лысого мужчину в очках, а сам остался за дверью.

Усевшись на поцарапанный стул против лысого, Томка сразу поняла по его извиняющемуся взгляду, что он знает. А если не знает, то догадывается. Ей сразу стало все равно. Запинаясь, девушка ответила на пару совершенно идиотских вопросов о народовольцах, поплавла по карте крестьянских восстаний, и вылетела из аудитории, прижимая к сердцу ведомость с заслуженным «хорошо». Этого было достаточно, чтобы обеспечить проходной бал на экзамене, где проваливалась половина. Все, действительно, было хорошо.

Занятия в университете начались в сентябре. На первой же перемене зашло бурное обсуждение недавних вступительных экзаменов. Валерий, один из двух парней в их девичьей группе и единственный интеллектуал, историю не сдавал — у него была золотая медаль. Это не помешало ему поделиться услышанной в кулуарах информацией о доценте Бойко, якобы активно пользующимся юными телами абитуриенток на репетиторских сеансах.

— А ты что получила на вступительном, Фетисова? — дошла очередь расспросов до Томки.

— Хорошо, — пожала плечами она, подслеповато щурясь на Валерку.

— Кому сдавала?

— Бойко, — брякнула Томка, наткнулась на насмешливый взгляд сокурсника и отвела глаза.

— И как? — не унимался интеллектуал.

— Чо как? — фыркнула она. — Он про вятичей с кривичами спрашивал, а я на них собаку съела.