Лишь зеленая карета

Написано в соавторстве с Ириной Зауэр.

Хорошая была скамейка, с резной спинкой. Широкие деревянные листья — как ладони, и ладони эти тянулись поддержать… Но, конечно, не Альку. Поэтому она выполнила план и даже перевыполнила: села и принялась всхлипывать, вспоминая Тошкины «причуды». «Ты не понимаешь, не понимаешь, да? Как это для меня важно! Впервые в жизни!.. Такой журнал!..» Каждый раз было именно так — и впервые, и журнал. Но каждый почему-то оказывалось, что в публикацию взяли кого-то еще, а виновата Алька с ее «неправильными» иллюстрациями.

Погода явно решила добавить себя в список «радостей жизни»: мелкий противный дождь то начинал сеяться, то прекращал, словно никак не мог решить, достаточно ли уже сырости этой девушке и этой скамейке.

Доска скрипнула; на сырое покрашенное дерево кто-то сел.

— Девушка, вы не плачьте. Вдруг сегодня последний день мира, а вы весь его проревёте.

Это было одновременно и грубостью, и таким вздором, что Алька снова отвлеклась, только хлюпнула напоследок носом. Посмотрела на вторженца в ее личное пространство… Все остальные — кто с зонтами, кто с постными лицами — шли мимо, ну правильно, эка невидаль, ревущая девица… А этот решил вмешаться.

Вполне обыкновенный «этот». Одежда как у всех — легкая куртка, легкие брюки, все с каким-то глянцем, даже лицо. Словно уличные фонари уже зажглись и на него ложился их мягкий и слегка неестественный отсвет.

А голос у вторженца приятный. Хотелось, чтобы он сказал что-то еще. Только ради этого Алька спросила:

— Может, я этого и хочу? Если завтра мир куда-нибудь провалится, то и все плохое в нем — тоже.

— Но ведь хорошее тоже. А его вокруг больше, чем плохого.

Это показалось еще большей чушью. А чушь — это ведь то, о чем никто никогда не думает. Вот, наверное, ей, чуши, обидно… Как Альке, о ней и ее интересах тоже никто не задумается, раз она не приносит пользу… Девушка снова всхлипнула, потом вспомнила про незнакомца и сделала вид, что это кашель. А «кашель» сам собой перешел в упрёк:

— Люди слишком злые, чтобы не портить все хорошее на свете.

Собеседник шумно вздохнул.

— Даже сейчас злые не все. Посмотрите!

Она посмотрела. По парку под руки прогуливалась пожилая пара. Скорее смешные, чем милые. На старушке старомодная шляпка, на старике… да что это, неужели сюртук? Глазеть было неудобно, и Алька отвернулась.

— Все это трудно не любить, — сделал собеседник свое признание, — все это разнообразие проявлений жизни.

Она мысленно посмеялась над термином. Такие слова как раз и мешают любить. Определения вроде «балбес» или «бездарная мазилка». Но она снова поглядела на уже проследовавшую мимо древнюю пару. За ними, как за лодкой, словно шли круги — все начало казаться лучше и ярче. Даже орущие детишки. Даже шаурменная, откуда несло противными ее веганскому вкусу ароматами. Даже темная сторона парка, куда солнце попадало лишь в конце дня.

А потом кто-то завопил, кто-то ответил, гуляющая пара обернулась посмотреть на скандал. Нет, все же люди злы.

Ну хоть дождь больше не шел. Странное солнце повисло среди равнодушно серых туч красным комом. Как на другой планете, мрачноватой, умирающей...

Алька решила, что на сегодня нытья хватит. Она, конечно, ушла из дому впопыхах, но не без причины и не без дела. Наблюдаем, замечаем, рисуем.

Она достала из сумки скетчбук и твердо-мягкий карандаш. Постаралась как можно скорее пролистать наброски до чистой страницы.

— Можно посмотреть? — остановил незнакомец.

Алька немного растерялась. С одной стороны — «любопытство не порок». С другой — хвалиться-то нечем, в скетчбуке в основном хлам для «рассказиков». Хотя день и так уже испорчен.

— Можно, только поаккуратней, — разрешила она и протянула ему альбом.

В нездоровом красном свете нездешнего солнца даже мысли сами собой скатывались куда-то в самый ад. «Пусть, вот пусть сейчас размажет меня, посмеется над рисунками, пусть… Они же только того и стоят. И я тоже. Надо было не приучать Тошку к халяве…»

— Мне понравилось то, что я увидел, — красивый голос незнакомца заставил ад отступить. — только, к сожалению, это все не то. Парни с бластерами, звездолеты и какие-то планеты — по-своему хорошо, но за этим ничего нет. Вот разве что здесь…

Алька посмотрела — ей пришлось, успев на мгновение удивиться, что он там смог найти. На открытом листе был подробный набросок высокой, с большими колесами кареты, с остриями-пиками на крыше и внизу, с причудливыми резными спицами. В голове снова зазвучало «Ли-и-ишь зеленая карета…». А костлявую фигуру в окне собеседник словно не заметил.

— А почему именно этот образ?

Оказывается, заметил.

— Это все иллюстрации… наброски иллюстраций к рассказам моего друга. У него есть «легенда» о «зеленой карете», которая собирает на обреченных планетах перед их концом лучшие вещи — песни, картины, книги, статуи… Только там это космолёт, Тошка просто использовал слово «карета»…

«…Но что мне те космолёты и далекие планеты? — мысленно продолжила Алька. — Мне впервые захотелось самой нарисовать иллюстрацию». Она и нарисовала, и сделала образ кареты и ее хозяйки более земным, знакомым, а значит — более пугающим. Тошка решил, что Алька издевается и закатил скандал.

— Вы рисуете на заказ? — не дал толком порасстраиваться собеседник.

Она чуть не нагрубила, высказав в жесткой форме, скорее себе, чем ему, что только так она и рисует, да был бы толк. Из-за Тошкиных придирок к рисункам для его «рассказиков» она не успевала выполнять стоящие денежные заказы; времени и раньше не хватало, словно оно в последние годы самовольно ускорилось, а с Тошкой и вовсе… Люди не только стали злее, они еще и поглупели. Она — тоже.

— Смотря что… — сморгнув очередную порцию кровавого света, ответила Алька.

— Я бы купил рисунок обнаженной души. Это должно быть красивым.

Похоже, сегодня был Всемирный День Чуши. Вот сейчас человек на успевшей высохнуть скамейке сказал очередную, и, кажется, серьезно. Обнаженная душа красива? С какой стати? Сколько в ней за жизнь собирается всякой пакости — накипь обид, налет вольных и невольных предательств, шелуха уступок, стеклянный песок самообмана… Но если собеседник серьезен, придется отнестись к нему как к заказчику и профессионально объяснить, почему он хочет невозможного.

— Уточните техзадание. Чья это душа? Как вы ее себе представляете? Хотите полноцветный вариант или черно-белый? Нужны подробности и как можно больше. Любая мелочь может иметь значение…

— Нет-нет, — остановил ее обычную лекцию незнакомец. В красном свете интересный глянец на его одежде и коже стал еще заметнее. — Я полностью положусь на вас. Вы же любите рисовать. Когда что-то любишь делать, оно лучше получается безо всяких условий.

Алька вздохнула. Тошка этого не понимал.

— Я очень люблю рисовать, — сказала она без злости, беря у него скетчбук. — Даже и за деньги, когда задание интересное. Но ваше… вы совсем-совсем ничего не добавите к заданию? А то знаете, как говорят художники: «без внятного ТЗ результат всегда ХЗ».

Он рассмеялся — не очень красиво и словно бы не очень умело.

— Да все в порядке. Я даже могу отойти и не мешать, а потом вернуться.

Алька опешила.

— Вы хотите прямо сейчас?..

— Конечно. Вдруг этот день и правда последний?

Непонятно почему, эта невеселая шутка утешила Альку. Можно представить такое — тогда легче. Легче любить все «проявления жизни», даже шаурменную, и думать о том, как вернуться к Тошке и со всем разобраться. Может, обнажить душу… Или просто сейчас нарисовать ее же. Хоть посмотреть, как выглядит.

— Так мне отойти?

— Не надо, — сказала Алька. — Не помешаете. Сколько платите?

Он дотянулся до кармана, достал крупную купюру.

— Как закончите — еще столько же.

Это было щедро, или даже подозрительно щедро. Но она уже загорелась. Сделать то, что самой хочется. В любом состоянии, даже грустя, делать с радостью, потому что — желанное. Наполнять душу Красотой, а не пустотой от всяческих «надо» и «обещала».

И как-то так все сразу сдвинулось и понеслось, и стало явным и ясным. На обороте одного из ненужных никому в целом мире рисунков — потому что свободного места в альбоме не осталось — возникло существо или вещество… Некто, отдаленно похожий на ее заказчика, с глянцем на коже и пониманием простых вещей. И на нее, потому что способный испытывать боль, но предпочитавший все же радость. И на туман, потому что от плотного центра, непропорционально длинной фигуры в широких кольцах — как у Сатурна, или танцовщицы с обручами, — душа растекалась, разлеталась частицами, мелкими и странными, каждая из которых, наверное, была тоже душой. Там, где у человека голова, было лишь сияние, кинжалом устремлявшееся вверх. Четыре тонкие руки то ли пытались поймать отлетающие частицы, то ли просто прощались с каждой из них отдельным жестом.

И пришел покой, так много сразу, что даже в глазах потемнело. А впрочем, может просто тучи снова закрыли алое солнце.

Алька подняла голову от скетчбука. Парк показался ей слишком пустым, словно все вдруг услышали неблагоприятный прогноз и поспешили спрятаться под крышами. Значит, и ей пора сбежать.

— Вот, — она вырвала и протянула листок с рисунком терпеливому заказчику.

— Любопытно, — он взял двумя пальцами словно боялся запачкать или помять и одним словом вынес суждение раньше, чем рассмотрел работу. — Достоверно.

Алька откинулась на спинку скамейки, переживая «откат» после творческого прилива.

— А зачем вам рисунок души? — спросила она. — Никто никогда не просил душу, никто про нее не спрашивает. А вы спросили.

Заказчик уже сворачивал листок и убирал в карман, и протягивал ей вторую купюру. Алька ждала ответа, который, как оказалось, был ей нужен больше, чем деньги.

— В том и дело, что никто и никогда. Слишком сложно. А творец обычно создает лучшее, когда пережил потрясение. Или когда несчастен. Я увидел, что вы так просто не откажитесь грустить… увидел выгоду в вашем состоянии и решил попробовать и запросить что-то сложное. Вы прекрасно справились. Ваша душа очень… эффектна.

Почему-то слово «эффектна» возмутило больше, чем то, что кто-то использовал ее «состояние».

— Это не моя душа, — бросила Алька почти зло, но купюру из его руки все же выхватила. — Моя точно не так выглядит!

— Неважно, чья. Можете нарисовать другую, пока не совсем успокоились. А потом вернетесь к тому, кто обидел. И будете возвращаться. Потому что любите рисовать или того, кто заставляет вас расстраиваться и дает энергию вдохновению…

Алька вскочила на ноги, ухитрившись зацепиться юбкой за резную финтифлюшку на скамейке. Резко рванула. До треска. Он считает, что Алька хочет страдать? Ради хороших рисунков? Что за чушь!

Но «заказчик», тоже поднявшийся, еще не закончил:

— Можно отдавать душу кусочками, не оставляя себе ничего, а можно всю и сразу. Но заслужил ли ваш избранник хоть одну частичку вашей души? И заслужил ли вас саму? Разве это любовь, что с его, что с вашей стороны?

Это было больнее всего, что она испытывала в жизни. Больнее Тошкиных упреков и понимания, что сама создала нынешнее положение дел в тот первый раз, когда согласилась рисовать для Тошки бесплатно, отложив оплачиваемую работу. Больнее того случая, когда ее обманули и не заплатили. Больнее уведённого подругой-соперницей большого заказа. «А я всё про деньги, — вдруг поняла Алька. — Как будто люблю именно их больше всего на свете»… Это было стыдно, но разбавленная стыдом боль как-то сразу потеряла над ней власть, вернув способность думать. Любовь ли это? Любовь к деньгам — точно нет, хотя деньги Алька уважала, как средство. «Любовь ко всем появлениям жизни» — входит ли в нее способность принять кого-то, какой он есть? Послушать «заказчика» — нет, не входит и не должна. Но тогда какая же это любовь? Он точно не прав. Он не может быть прав.

«Я люблю Тошку и рисовать. А он любит свои «рассказики». Пусть любит, что хочет. Имеет право».

Она на миг закрыла глаза. Открыла. Улыбнулась глянцево-блеснувшему незнакомцу.

— Знаете что… я решила, что проведу этот день в радости. А то вдруг он и правда последний?

Человек, купивший у нее рисунок кивнул и тут же, не прощаясь, пошел прочь.

И она пошла — почти бегом по совершенно пустому парку, откуда исчезли все злые и глупые люди — к Тошке, не разбираться, а мириться, раз уж любовь, раз уж в нее входит так много, что можно даже обнажить душу или отдать ее, всю сразу или по кусочкам.

Звук Алькиных шагов тонул в тишине. Так бывает, если внезапно заложит уши… И почему-то делалось все темнее, слишком рано для пяти вечера. Но так лучше, без кровавого солнечного света. И ветерок такой приятный, и больше не пахнет жареным мясом. Только фонари гасли один за другим. Ничего. Алька успеет, даже если время еще ускорится. У нее есть причина успеть.