Колдовское семя

Колдовское семя.

Вся деревня знала причину Устиньиного молчания: разлучницу извести хочет — не иначе. Поэтому уже полгода никто не подходил к ней с разговорами. Бабы, завидев Устинью на улице, сбивались в кучку и сочувственно перешёптывались, искоса поглядывая в её сторону, а мужики пытались сделать вид, что им нет никакого дела до этой спятившей от горя разведёнки. Только Егорка-тракторист, при встрече с Устиньей, не мог скрыть своей похабной ухмылки, тайно надеясь подловить момент, когда та будет исполнять задуманное, обнажившись у костра под Гремучим камнем. Да и было на что посмотреть, в самом соку баба: статная, всё при ней — поневоле залюбуешься. И редкий крутихинский мужик, провожая взглядом бьющую по упругим ягодицам смоляную устиньину косу, не обмолвится со вздохом: — Ох и дурак Сёмка! Такую девку на щепку городскую променять!

Односельчане проявляли сочувствие издали. Все, пребывающие в здравом уме жители посёлка, боязливо избегали встреч с Устиньей нос к носу. Хлопнув на прощание дверью, Сёмка задул два игривых огонька в её большущих, бездонных глазах. Теперь никто не мог сказать: «кареглазая». Из глубины устиньиных омутов смотрела пугающая чернота.

— У, колдовское семя! — сплюнул как-то на всеуслышание старый Ермилыч, отойдя на безопасное расстояние от сельмага, в дверях которого случайно столкнулся со взглядом Устиньи.

Так и прилепилось к ней с тех пор. Не иначе, как «колдовское семя» никто в Крутихе её и не называл. Даже сопливые малыши, прекращая при виде Устиньи свою беготню, пугливо сбивались в стайку, и кто-нибудь из них обязательно тихонько повторял услышанное от взрослых: «о, семя колдовское пошло».

Свежих новостей в деревне не было давно, если не считать задранной три года назад волками Зычихинской коровы, и устроенной по этому поводу большой облавы на серых разбойников. Поэтому все разговоры у заборов неизменно сводились к Сёмкиной измене и его разводу с Устиньей.

Развод, сам по себе, был для крутихинцев «городской дуростью». Если уж поселковые парень с девкой играли промеж собой свадьбу, то, как говорится: «чтобы и в горе, и в радости…», а начнут дурить, так и вожжами кто из родителей мог враз мозги вправить.

Измена? Не так это у деревенских называлось. Ну гульнёт какой мужик по пьяни где-нибудь на стороне. Всякое в жизни случается. Ну поплачет потом его жена, расшибёт сгоряча мужний лоб поленом, но потом сама же его и пожалеет. И пуще прежнего любовь у них закрутится, но чтобы развестись — такого даже деды не припомнят. А Сёмка эту городскую наслушался и устроил первый в Крутихе развод.

Виновницу этого первохода звали чудно — Дайна. Озорники-мальчишки ещё бегали за ней со смехом и дразнились: «Дайна, дай, на!», за что были нещадно пороты матерями, но на следующий день их дразнилка снова летела вслед новой ветеринарше. Слухи донесли, что сама она напросилась работать, чтоб подальше в деревню. Жильё ей председатель выделил справное — самый лучший дом выбрал из всех брошенных дворов, коих набралось по селу уже девять штук. Все в город, а она из города. И вправду — чудная.

Вот и натворила эта Дайна чудес. Сёмка возил её на председательском «Уазике» по соседним колхозам, где не было своих ветврачей и помогал между делом: поросят держал, бычков связывал. Потом задорно рассказывал мужикам, как лихо эта городская пигалица яйца кабанчикам отчикивает.

— Смотри, как бы твои не отчикала, — усмехались сёмкины друзья в ответ, заставляя его густо краснеть.

Бабки, при виде новой ветеринарши, хватались за щёки и качали головой, прицокивая:

— И в чём только душа держится? Такая и родить толком не сможет. Теперь понятно, почему дети в городе сплошь все больные.

«Сердобольные» соседки нашёптывали Устинье у колодца:

— Гляди, отобъёт у тебя Сёмку эта щепка. Вон, как ногами сверкает, когда в машину к нему прыгает.

Устинья улыбалась и поправляла высокую грудь:

— Мой Сёмка! Куда ей! Не наросли у неё отбивалки-то.

— Всяко быват, — вздыхала очередная наушница, цепляя ведро коромыслом.

И накаркали всё же бабы. Себе на радость, и на беду Устинье. Сёмка, ни с того ни с сего, отвёз ветеринаршу в райцентр и вернулся домой, заявив с порога:

— Устинья, нам с тобой развестись надо. Я Дайну люблю. Прятаться нет больше мочи.

Устинья медленно присела на табуретку. Потеребила подол, потом резко встала и пошла собирать мужу чемодан. Ни слова, ни слезинки, только ногами по полу зашаркала.

Семён слушал, вздрагивая на каждый хлопок мебельной дверцы, как жена ходит в спальне между шкафом, тумбочкой и кроватью, на которой лежал чемодан. Он лишь украдкой, далеко вытянув шею, заглянул в комнату, но проходить дальше побоялся.

Устинья аккуратно поставила сёмкины вещи ему под ноги, а он взглянул на неё и почувствовал, как задрожали колени. Стоит перед ним: не супружница молодая, а бабка старая. Руки плетьми висят, вены вздулись, волосы из-под платка выбились. Сёмке показалось, что он даже седину разглядел в её потускневших прядях. Хотел в глаза жене заглянуть, чтобы снова увидеть свою Устинью, но стыд и страх не позволили. И она взгляда на него не поднимала. Стояла перед мужем, как каменная, только пальцами чуть шевелила, будто снова подол перебирая.

Семён, с трудом разлепив пересохшие губы, еле внятно выдавил из себя: — Ну, я потом заеду, когда на суд надо будет, — схватил вещи и, неудачно развернувшись на тканой дорожке, врезался в дверной косяк чемоданом.

Видавший виды, ещё отцовый чемодан, разинул бегемотову пасть, и из неё посыпалось всё нажитое за двухлетнюю супружескую жизнь сёмкино добро. Семён с грохотом отшвырнул предателя под вешалку и опрометью кинулся в сени. Устинья обессилено опустилась на пол, ударив по нему ладонями, и зашлась в беззвучных рыданиях.

Председатель, как обычно, самым последним узнал главную деревенскую новость. Лишь на следующее утро он услышал от доярок про развод, и сразу же поехал в райцентр уговаривать Семёна «не дурить». Вернулся под вечер, мрачный и злой. Чуть не отмордовал Егорку, что тот выкатился на своём «Беларусе» прямо ему под колёса, хотя сам был виноват: выскочил из поворота, чуть не перевернув «УАЗик». Егорка, понимая причину председательской злости, попытался задобрить Иваныча, чтоб тот, под горячую руку, не начал вспоминать все его выкрутасы.

— Закури, Иваныч! Охолони манёхо. Сам-то куда летел? Ещё бы немного, и сцеловались б мы с тобой!

— Я те сцелуюсь! — рявкнул председатель, выхватывая из егоркиных пальцев предложенную ему сигарету. — Колхозу соляру не на что брать!.. Своей зарплатой будешь мне за каждую целовалку рассчитываться.

— Ладно тебе, Иваныч. — Егорка зажёг спичку. Поднёс огонь председателю, потом прикурил сам и с деловито продолжил: — Ты поди из-за Сёмки беленишься? Бросил тебя твой верный конь?

— Это ты — конь в телогрейке, — пробурчал председатель сквозь табачный дым — а Семён хорошим водителем был.

— Значит, был всё-таки?

— Да сплыл. Умыкнула его ветеринарша!.. — с досадой сплюнул председатель, махнув спрятанной в горстку сигаретой. — Вот чуяло моё сердце — не надо было соглашаться к себе её брать — кралю эту городскую, но в райкоме и слушать не стали.

Егорка печально вздохнул:

— Жалко, что они с Устиньей деток не нажили. Никуда бы тогда Сёмка не делся. А так — свободный, как ветер. Гуляй, куда хочешь!

— Ох и дурень ты, Егор. А ещё в армии служил, присягу давал!

— Чё мне эта армия? Ума что ли прибавила? Наоборот, последние мозги под каской усохли. В караулы через день летать!

— Да у тебя хоть под каской, хоть без каски, они уже усохшие были. Раз мужик женился, дал клятву Богу и жене своей, то соблюдай её, держи слово. Детей воспитывай и поднимай, а иначе нечего было женилку из штанов доставать.

Егорка хихикнул.

— Ну так Сёмка достал — и чего? Деток то, не получилось у них! Или он думает, что с этой Дайной получится? Дурак! Да Устинья эту щепку одной своей косой перешибёт!

Иваныч вздрогнул при последних егоркиных словах и нервно затянулся.

— Заткнись, малохольный, накаркай мне ещё!.. Деток не нажили, потому что Устинья так захотела — чуяла видно, что Сёмка может слабину дать. Она баба умная.

— Да ведьма она! — взвизгнул Егорка, поперхнувшись дымом. — Приворожила она Сёмку, за это Бог детей и не дал!

Председатель наигранно замахнулся в егоркину сторону.

— Ща как врежу по твоей каске с усохшими мозгами! Наслушался баб бестолковых, помело!

— А чего?.. Все знают, что она ведьма. Вон, каменьев по ограде каких натаскала — мне не поднять! И Сёмка говорил, что не знает, откуда эти булыжники во дворе взялись. Только колдовской силищей можно эти куски от Гремучего камня до ограды дотащить. И бабка её колдовала…

— Закройся! — осёк Егорку Иваныч, но потом заинтересованно спросил: — Откуда знаешь, что в Устиньином дворе куски Гремучего камня лежат? Тоже бабы говорили?

— Не, я сам ходил смотреть, — оживился Егор. — Прожилки на тех камнях одинаковые: такие же по всему Гремучему камню идут. И цветом схожи — в мелкую чёрную крапинку. Я больше нигде по округе таких не видел.

— Не, ты только погляди на него, — удивился председатель. — Выходит, ты только с виду бестолковый, а сам как Шерлок Холмс ползаешь с лупой по дворам и рисунки на камнях разглядываешь?

Егорка застонал от смеха:

— Как кто, с этой самой заэтой ползаю?

— Да иди ты! — смущённо заулыбался Иваныч, махнув рукой. — Книжки читать надо, а не за бабами в банях подглядывать!..

Председатель затоптал бычок в пыль и поднял глаза на Егорку. Тот стоял, отвернув лицо, но полыхающие малиновым цветом уши выдавали его с головой. Иваныч легонько толкнул молодого тракториста в плечо, подначивая:

— А покраснел-то как!

— И чего я покраснел? — нахмурился Егорка и опустил взгляд. — Я всегда такой, это обветрило!

— Ладно, обветренный, поехал я. — сказал председатель, словно оправдываясь. — Спасибо, что развеселил меня манёхо, а то б я щас на ком-нибудь из своих сорвался.

— Да кушайте с маслом! — расшаркался Егор — Обращайтесь, коли ещё потребуется. — Он с улыбкой поклонился, разведя руки в стороны. — Егорка всё стерпит, — неожиданно добавил он голосом, точь-в-точь похожим на председательский.

— А ну, как ты там меня? — удивился Иваныч, возвращая ногу с приступки кабины обратно на землю.

— Та ладно, — снова покраснел Егор — Я почти всех в деревне так могу. В поле поговорить не с кем, вот и вспоминаешь.

— А ну-ка Ермилыча?

— Тьфу, семя колдовское! Житья от вас нет! — скопировал Егорка голос главного деревенского ворчуна.

— Во, даёт! Ну ей богу — Ермилыч!.. — поразился председатель — Ой, недоглядел я тебя, Егорка, — улыбнувшись, погрозил пальцем Иваныч, садясь за руль.

Устинья весь день готовилась. Наступал последний вечер перед солнцеворотом. Впереди самая короткая ночь, принадлежавшая Живе и Купале, но сила тёмных богов этой ночью была неизмеримо сильнее. Если правильно позвать, то откликнется всё Марьино царство — сегодня его граница будет совсем рядом с царством живых.

Вчера Уститнья вытропила зайца, а сегодня днём подстрелила из дедовой берданки чёрную ворону, отойдя далеко за околицу, чтобы никто не услышал выстрела.

Собрав всё необходимое, она вышла во двор и оглядела высокий дощатый забор: не виден ли где вихрастый чуб мальца, и не пристроился ли у какой из щелок любопытный глаз соседки. Уверившись, что за ней никто не наблюдает, Устинья поставила небольшой мешок у калитки и обошла по кругу все торчащие из травы камни в ограде, присаживаясь над каждым, как над дыркой в нужнике: задирая подол и широко расставляя ноги.

Оправив платье, она подпёрла дверь дома толстой палкой, спустилась с крыльца и осторожно выглянула на пустынную улицу. До коров ещё рано. Бабы возились в огородах и по хозяйству, а все мужики на покосе. Ребятишек можно было не бояться — они всё равно подумают, что в мешке ужин для косарей, а вот на глаза взрослым крутихинцам лучше не попадаться — могли и следом прицепиться. Устинья взвалила тяжёлую котомку на плечо и, не покидая тени забора, быстрыми шагами направилась в конец улицы, за которым синел гребень леса.

Крада вокруг Гремучего камня почти догорела. Огонь принял разделённую с ним жертву. Вкус сырого заячьего сердца до сих пор стоял во рту, вызывая дикую жажду, но с собой был лишь маленький пузырёк бабкиного вина, да и тот для дела. Устинья сгребла угли в кучу и взглянула на темнеющее небо. До восхода луны оставалось совсем немного. Она развязала платок, сняла платье и рубаху, повесив их на ветку осины и, оставшись голой, принялась расплетать косу.

Бабкин костяной гребень плавно скользил по длинным устиньиным локонам, разглаживая их в шелковистое вороное полотно, покрывающее плечи и спину. Причесавшись, Устинья подошла к высокому, в три обхвата камню и положила на него руки. Тепло кольнуло ладони и побежало по венам, растекаясь по всему телу. Её пальцы ласково скользнули по мелким расселинам, и на их подушечках заблестели бурые капельки влаги. Устинья улыбнулась. Всё шло, как надо.

Главное не промешкать. Бабка учила, что звать помощников нужно именно в тот момент, когда луна, проходя через прогал между рощами, уронит свой свет на Гремучий камень. Небо, как по заказу разъяснилось — ни облачка. Плоская верхушка валуна искрились серебром. Устинья накидала на угли сухих веток, раздула огонь, напоив его бабкиным вином, а затем и накормила досыта, чтобы пламя поднялось вровень с камнем. Жар костра и предвкушение встречи с неведомым грели кровь, и она носилась по телу всё быстрее и быстрее.

Устинья вытащила из мешка завёрнутую в холстину мёртвую ворону и маленький нож с затёртой костяной рукояткой. Аккуратно расстелила у костра пустую мешковину и повернула голову навстречу вползающему в просвет серебристому диску. Ещё чуть-чуть. Небрежным движением она вытряхнула птицу на землю, взяла её за лапы и подошла к камню. Озарённый лунным светом, он вспыхнул миллионом светлячков, в которых превратились, покрывавшие его блестящие чёрные вкрапления. Устинья ловко отсекла птице голову, отбросила нож и разбрызгала воронью кровь на камень, обходя его по кругу. Выкинув дохлую птицу, она сильно ударила ладонями по валуну и, не отнимая рук, лизнула его шершавую поверхность. Сделав два шага в сторону, она вновь ударила и лизнула камень. Ещё два шага, и снова удар. И ещё, и ещё, ещё! Она кружилсь вокруг огромного валуна, неистово молотя по нему ладонями и слизывая бурую жидкость, скопившуюся в его впадинках, пока удары сердца и ладоней не слились в единый бешеный ритм… И камень запел. Устинья отчётливо услышала гул. Он шёл от камня. Через прижатые к нему ладони проникал в голову и тело, уходя сквозь босые ступни в землю. Она подняла глаза к звёздному небу и диким, срывающмся голосом трижды позвала: «Мара!.. Мара!.. Мара!». Потом отступила на трясущихся ногах к костру и измученная рухнула на расстеленный перед ним мешок.

Гремучий камень подёрнулся лёгкой дымкой. Сквозь прилипшие к потному лицу волосы, Устинья едва разглядела, как из этой дымки вышла расплывчатая фигура в длинном одеянии и остановилась по ту сторону костра, не заходя в круг отбрасываемого им света.

— Здравствуй, внучка, — услышала она до боли знакомый голос.

— Бабушка? — Устинья убрала со лба волосы, пытаясь лучше разглядеть лицо своей гостьи. — Я не вижу тебя, подойди ближе.

— Нельзя мне ближе, внучка. Доверься голосу и не удивляйся, что я к тебе вышла. Я слишком долго просила, поэтому камень меня выпустил, а не ту, кого ты звала.

— Но я же…

— Знаю. Только теперь нельзя этого делать — семя она его носит. Не один грех возьмёшь — два. А за второй спрос велик будет.

— Да всё одно: мне без него жизни нет! — выкрикнула Устинья и заплакала, опустив голову.

— Не кидайся словами бездумно! Зря что ли силу своему слову копила.

— Не зря! — встрепенулась Устинья, сверкнув глазами. — Ты исполнишь, что я скажу!

— И не подумаю.

— Исполнишь!.. — Устинья со злости ударила кулаком по земле — Подохнет, гадина! И ублюдок в её чреве пусть вместе с ней подохнет!

— Не послушаешь меня — сама подохнешь.

— Ну и пусть!..

— Послушай сперва, потом выкобениваться будешь. Сегодня ночь особенная. Другой такой ночи у нас с тобой больше не будет. С Сёмкой ты поспешила — меня не послушала, три года не стала ждать. Отварами его нужными не поила, и сама не пила. Поэтому и не вышло у вас с дитём. Не прижилось в тебе его семя. А сегодня ты всё правильно сделала. Сегодня сила в тебе есть материнская. Камень тебе помог. Найди семя, и будет у нашего рода продолжение. Но только этой ночью найди — потом поздно будет.

Устинья положила руку на низ живота и тихонько себя погладила.

— Неужто выйдет, бабушка?

— Выйдет, обязательно выйдет. Когда я тебя обманывала?

Устинья подвинулась ближе к костру, стараясь лучше рассмотреть спрятавшиеся за ним родные черты, и отыскать в мудрых глазах ответы на множество мучивших её вопросов.

— Да где ж я теперь семя найду? Ночи то, пшик — и не станет.

— Ищи, внученька, по сторонам гляди. Только не мешкай. Одна ночь у нас с тобой.

— Там мужики на покосе, но далече до них — не успеть мне.

— Ближе ищи, но запомни: примешь семя — сила твоя обратно в камень уйдёт. Не вернуть никогда её будет, и помощники больше не отзовутся никогда.

— Да зачем мне те помощники, коли у меня дитё своё будет! — вскрикнула Устинья. — Моё, бабушка, родное! Какую мне ещё силу желать?!

— Вот и умница, внучка, верные слова сказала. Да и я свои тоже сказала, а значит пора мне. Ты же не мешкай, по сторонам гляди.

Голос удалялся: — Слышишь, гляди по сторонам!

Устинья обхватила руками голову и принялась раскачиваться, пытаясь избавиться от гула, рвавшегося через виски наружу. В лесу треснула сломанная ветка. Она вскинула взгляд на этот звук и увидела силуэт мужчины, мелькнувший в лунном свете среди деревьев. Устинья подскочила и бросилась бежать.

Толпа, вышедших во главе с председателем на покос крутихинских мужиков, наткнулась на очень неприличную картину. Увиденное никак не укладывалось в голове: в разворошенной копне свежего сена, с блаженной улыбкой, дрых балбес-Егорка, выставив на всеобщее обозрение свои причиндалы, а вокруг него, разметав чёрные волосы, обвилась красавица-Устинья с запачканными в крови ладонями. Дружно закурив, мужики нерешительно переминались с ноги на ногу, не зная: поворачивать ли обратно, или обойти сие художество стороной.

Дальнейшая судьба покоса теперь всецело зависела от председательского слова, потому как ситуация требовала немедленного прояснения мозгов посредством не одного литра самогона. И мужики начали поглядывать на Иваныча чуть ли не чаще, чем на голую Устинью. Председатель нервно курил, делая короткие и резкие затяжки. Он понимал, что всё равно придётся что-то сказать, но всячески старался оттянуть этот момент. Долго и тщательно затаптывал брошенный в траву окурок, оглядел озадаченных мужиков и, улыбнувшись, тихо подытожил:

— Вот вам и Егорка — сукин сын! Наконец-то в дело его колдовское семя пошло!

Тихонько посмеиваясь, чтобы не разбудить сладкую парочку, мужики сторонкой двинулись к своим делянам. Конечно, голую ведьму увидишь не каждый день, но скотину зимой одними сказками не накормишь.