Голоса

Раза два-три в год, оказавшись поблизости, я обязательно заворачиваю сюда, на Фурштатскую улицу и долго стою на аллее перед ним, своим главным в жизни домом со слепой сейчас стеной первого этажа. Дом заметно просел и все нижние окна, и арка ворот заложены кирпичом. Постепенно все кругом вдруг начинает меняться как на проявляющейся фотографии и возникает волшебный мир воспоминаний улицы Петра Лаврова пятидесятых годов. За спиной слышится приглушенный школьный звонок родной Анхеншуле, а через некоторое время гомон высыпавшей во двор между школой и кинотеатром "Спартак" детворы. Визг девчонок, смачные шлепки портфельных потасовок, скрежет дверей, выпускающих кинозрителей из бывшей кирхи Святой Анны, превращенной в почти шикарный по тем временам кинотеатр с буфетом и концертами перед сеансом.

Поход в кино в нашей семье как праздник с сидением в чистеньком, аккуратненьком маленьком буфете с блаженством поглощения пирожных и лимонада. Затем шествие наверх, к концертной эстраде и, наконец, волшебство просторного и звучного зрительного зала, из которого не хочется уходить. У нас с матерью облюбованы места в десятом ряду партера, а сестры с подружками почему-то предпочитают балкон.

Влево до Литейного и вправо до Таврического сада, невидимого за пышной листвой, тянутся по пояс заросшие травой газоны. Две бесконечные клумбы благоухающего душистого табака, шпалеры почти непроходимого подстриженного боярышника, два ряда молодых лип, посаженных моими сестрами и их подругами во время школьных субботников, столетние тополя на тротуарах вдоль домов, один из которых выше крыш и в три обхвата, с вросшей в тело чугунной решеткой, стоит прямо у нашего дома.

Обходить газон лень и я, выждав момент, когда нет никого поблизости, перескакиваю через цветы, продираюсь через боярышник и оглядываюсь по сторонам. Все спокойно. Огромная, рыжая собака Альфа, принадлежащая вдове-полковничихе, просунув морду через решетку, лениво тявкает в пространство с балкона второго этажа. Мои старшие сестры через раскрытое окно о чем-то переговариваются со школьными подругами Елкой (из-за прически) и Мухой (из-за фамилии), стоящими на тротуаре. Прогуливая длинную и плоскую собачонку, проходит странный человек из соседнего дома. Чудак с сигаретным мундштуком в зубах. Во внешности, манерах что-то заморско-буржуйское, как их рисуют в газетных и журнальных карикатурах. Кто он и откуда никто не знает. Что-то не видно сегодня дразнящих его мальчишек и ему не приходится отбиваться от них, делая страшное лицо и ругаясь на каком-то неведомом языке.

Проскальзываю в покосившиеся, скрипучие деревянные ворота, прохожу мимо дверей в нашу квартиру с овальной чеканной табличкой страхового общества тысяча восемьсот какого-то года и замираю перед окном кухни. Нужно проскочить незаметно мимо нашей бабушки Даши, гремящей кухонной посудой. Не загнали бы домой. Есть дела и поважнее домашних.

Весь двор заставлен поленницам дров. Звон мяча о стену. Леля Маленькая и Леля Большая ловко и грациозно прыгают через него. Что-то спрашивают у меня, но я отмахиваюсь от них. Недосуг. Сережка что-то сосредоточенно выстругивает из щепки, а как всегда чистенько одетый Сева присматривается к большой луже. Его мать довольно долго и подозрительно приглядывает за ним со второго этажа, но, потеряв терпение, на всякий случай, грассируя, кричит: "Сева, даже и не думай!". Где-то на третьем этаже один патефон играет "Рио-риту", а другой "Мишку, Мишку". Через открытое окно кухни десятой квартиры на втором этаже слышится шкворчание масла на сковороде, а по двору разносится соблазнительный запах жареной трески. И картошечка, наверное, варится. Пошатываясь и гремя сумкой с инструментом, проходит вечно пьяный водопроводчик Василь Карпыч. Демобилизованный Мишка из первой квартиры вместе с отцом пристраиваются пилить дрова и обсуждают заточку топора и пилы.

Из парадной справа выходят два бравых старших лейтенанта — Эдик и Филипп. Чудесные парни. Особенно Эдик. Слушатели артиллерийской академии на Литейном. Вот и сейчас с портфелями, значит, туда. Снимают угол у… Забыл, но очень добрая старушка. Всегда угощает ребят во дворе пирогами, когда печет. Эдик — мой друг, несмотря на разницу в возрасте и понятную снисходительность. Никогда не пройдет мимо, не поговорив со мной хоть пять минут. Чем-то я приглянулся ему с самого первого дня. Частенько ходим с ним до угла Литейного, где он покупает мне мороженое или пакетик чищенных грецких орехов, а пока идем, то болтаем на самые разные темы от топографии до Тарзана. Филипп более молчалив, но всегда улыбается. Стали ли вы, ребята, генералами? Вспомнил, старушку зовут Наталья Никифоровна.

Банщик-инвалид дядя Аркадий от нечего делать сидит и смотрит в окно однокомнатной квартиры на первом этаже. Видно выходной. Его великовозрастная дочь Любаша девчонка добрая, но немного шалая сейчас на работе. Батя ее частенько потчует ремнем и за волосья по причине гуляний с парнями, но ей все нипочем. Характер. Чуть дальше задний флигель с уютной парадной и деревянной, скрипучей лестницей. Там живут только евреи и поэтому парадная называется "еврейской". Народ тихий, не скандальный и нас не гоняет, но просят не очень шуметь, когда мы в ненастье собираемся под лестницей.

Каретный сарай с клетушками кладовок в два этажа. Замки, замки, замки. Через щели видны сокровища всяких штучек, интересных, таинственных предметов. Их тут больше, чем на всех трех чердаках в доме, но и здесь нет того, кого ищу. Выхожу. Прачечная. Треск горящих дров, запах дыма и влажный дух стирального щелока. В огромном котле смачно булькает белье. Прачечная никогда не запирается, и при игре в прятки я иногда ныряю в пустой котел и прикрываюсь крышкой. Найти невозможно. Почти. Сейчас же дворник, тетя Катя, в клубах пара стирает в огромной деревянной, наверное, еще дореволюционной лохани и напевает что-то про себя.

Толчок в спину. Ну, вот, наконец-то. Мой закадычный дружок Юрка. Его отец — пожарный из части на улице Чайковского. Поэтому когда он дежурит, мы ходим в часть и, дождавшись тревоги, успеваем, как заправские пожарные съехать раз-другой по трубе из клуба на втором этаже в гараж. Пока люк не закроют.

Уединяемся с Юркой в своем "штабе" среди поленниц дров с крышей из дырявых листов железа. Здесь, в сыром полумраке с грибным и смолистым запахом леса планировались великие дела и отважные подвиги. Можно обследовать еще не облазанный нами подвал в тридцать первом доме. Можно устроить приключения за забором разбомбленного и снесенного дома. Там такие заросли травы, полыни и акации, что любо-дорого для человека знающего толк в приключениях. Можно попытаться проникнуть в "Спартак" через окно мужского туалета, но эта идея сегодня совсем не заманчива. Идет "Свадьба с приданным". Неинтересно. Можно еще и…

Вылезаем из слухового окна. Скат крыши довольно крутой и без ограждения. С опаской заглядываем вниз. Все нормально. Девочки скачут через мяч, патефоны смолкли, а Севина мать что-то опять неразборчиво выговаривает сыну. Какой-то человек вошел во двор. По замысловатому пути передвижения опознаем Василь Карпыча. На соседнем доме один из множества окрестных заядлых голубятников размахивает длинным шестом с тряпкой и время от времени пронзительно свистит, гоняя свою стайку сизарей.

Преодолеваем брандмауэр соседнего, более высокого дома и устраиваем наблюдательный пост на гребне по-летнему горячей крыши. Большой Дом вот он тут, совсем рядом с путаницей антенн на крыше. Он совсем не страшный в лучах солнца. Там ловят шпионов, но взрослые неохотно говорят о нем и при этом какие-то странные и непонятные вещи, иногда обрываясь на полуслове. У нас с Юркой свои отношения с этим зданием. Иногда устраиваем набег на него и выковыриваем свинец из стыков облицовочных гранитных плит. Вот тогда немножко страшновато, но свинец настолько ценный металл для биток, что идем на риск, как партизаны.

Здесь, наверху совсем другой воздух и ветер не похожий на порывистый, пахнущий асфальтом, легкомысленный и, вместе с тем, тяжеловатый ветер улиц, дующий сразу с нескольких сторон. Над крышами ветер какой-то мягкий и надежный. Он обволакивает и ласкает. Им хочется затянуться как ароматом духов пахнущих водорослями и морем, дальними странами и парусными кораблями. Достаю из кармана две линзы. Одна большая, увеличительная, а другая маленькая, уменьшительная. Это я сам придумал, что через них можно рассматривать окружающий мир не хуже бинокля. А возникающий радужный ореол вокруг картинки даже интереснее. Дает какую-то размытую таинственную глубину.

Через эти стекла долго по очереди рассматриваем голубые дали. Вот ажур Смольного собора и крыша самого Смольного. Если покопаться на газонах Смольного, то часто можно оказаться обладателем медных, а если повезет, то и серебряных монет с царскими двуглавыми орлами. Водонапорная башня, Кресты, Ленин на броневике, Литейный мост, трубы Авроры, а за ними столбы минаретов мусульманской мечети. Во время войны там была радиостанция или что-то такое же интересное. Отец Женьки Богданова с соседнего двора — военный и к этой радиостанции имеет какое-то отношение. Я и Женька ходили к нему на работу и лазали на минарет. Кругом кучи отработавших, огромных и пузатых генераторных ламп. Ни с чем несравнимое наслаждение пустить такую лампу с минарета и с восхищением наблюдать как она там внизу бух и трах.

Марсово поле не видно за Летним садом, но зато Петропавловка как на ладони. Спас на крови, Исаакий, на который уже давно никого не пускают, Ростральные колонны… Их вид и даль Финского залива вызывают немедленную потребность излить переполняющие душу чувства и мы начинаем наперебой фантазировать. Сбиваясь и завираясь, рассказываем друг другу немыслимые приключенческие истории о дальних странах якобы вычитанные или услышанные где-то, но на самом деле больше чем наполовину придуманные прямо сейчас. Это длилось бы бесконечно, но у нас в животах начинает дружно урчать и как отклик на это из гулкой глубины нашего двора доносится бабушкин зов: "Андрю-юша!", а через полминуты то же самое наперебой повторяют мои сестры. Нужно идти. Без меня не сядут за стол.

Вечер. Во дворе нет играющей детворы. Сейчас она в роли зрителя и слушателя. Вечер — это время взрослых. Две-три кучки секретничающих женщин, время от времени поодиночке меняющих кружок обсуждения. Так что к концу вечера все они в курсе всего. Небольшая группа у "еврейского" флигеля никогда ни с кем не смешивается. У них свои дела. Однако если вдруг происходит какое-нибудь вопиющее событие, то еврейки возмущаются громче всех, но и требуют справедливости для всех. Еврейская община обычно собирается вокруг высокой детской коляски с паралитиком Володей, которого вывозят на вечернюю прогулку. Володя — жертва полиомиелита. Ему уже четырнадцать и его очень жалко. Как и его маму.

У мужчин всегда две группки с ароматом водки, пива и табака. В одной до хрипоты спорят о политике и футболе. Другая компания, надергав из ближайших поленниц чурбаков, рассаживается на них и отдается самозабвенному забиванию козла, сопровождаемого матерными комментариями ожидающих своей очереди приобщиться к этому действу.

Не обходится, конечно, вечер и без представлений на радость всем. За распахнутым окном первого этажа идет гулянка по какому-то поводу, а может быть и без оного. Уже затянули "Шумел камыш". Пожилой, но еще крепкий татарин Ахмед принял стаканчик в дворовой компании и захмелел. В нем проснулись артистические наклонности и он, прихлопывая и притопывая, начал выписывать пируэты под окном с гулянкой, громогласно подпевая "Скобари, скобари, скобари всегда поют…" Все хохочут, и никто не обижается. Мужик сам безобидный и безотказный, если что.

Тем временем на уличной аллее свое вечернее священнодействие. Там вроде и публика поинтеллигентнее. Там происходит целый ритуал. Вся аллея как бы рассечена на пять частей перекрестком с улицей Чернышевского и проездами для разворота машин. Машин же на Петра Лаврова почти не видно даже днем, а вот лошади с платформами на резиновом ходу заезжают довольно часто. Во дворе углового с Друскенигским переулком дома небольшой склад. Но понятно, что вечером вообще никакой транспорт не нарушает благоговейного спокойствия улицы и усиливающегося к вечеру тонкого благоухания душистого табака.

Так вот, жители домов предпочитают прогуливаться только в той части аллеи, которая как бы приписана к их дому. Или наоборот, дом приписан к ней. Променад из конца в конец улицы редкость. Идет тихое и спокойное семейное кружение в "своем" секторе аллеи с остановками перед скамейками с сидящими на них знакомыми и обменом с ними любезностями и новостями. Так что и здесь к концу вечера все знают обо всем. Даже о том, чего никогда не было. Семьи семьями, а старшеклассницы гуляют своими компаниями. Юноши же сбиваются в шумные стайки около своих домов и, глядя на аллеечную публику, над чем-то весело потешаются. Уличные молодежные потасовки редкость и обычно происходят уже на аллее ближе к ночи, когда уже все расходятся спать, а старшеклассники и уже не школьники перемещаются на опустевшие скамейки и отваживаются пустить по кругу папироску.

Жизнь на аллее постепенно затихает и мы с Юркой, украдкой выбравшись из дома и, продравшись сквозь боярышник, заваливаемся спиной в высоченную траву. Запах душистого табака просто одурманивающий. Над нами бездонное синее небо с мириадами звезд. Мы долго и заворожено молчим, пытаясь мысленно проникнуть в эту ошеломляющую бездну. Стараемся понять, почему и зачем она такая. Потом шепотом начинаем говорить о звездах. А вдруг там кто-то есть и смотрит на нас. Нет, Бога, конечно, нет, но вот другие…

Скрежет проезжающей машины разрушает очарование грез. Я словно просыпаюсь стоя посреди улицы. Волшебные голоса детства оборвались. Вместо сказочной ночи я оказываюсь среди белого дня. Глухая стена, в которой уже нет окон нашей квартиры. Нет ни столетних тополей, ни шпалер боярышника, ни травы, ни клумб душистого табака. Из конца в конец затоптанная и загаженная собаками земля, которую и газоном-то теперь назвать нельзя, и чахнущие стволы посаженных моими сестрами лип. В горле какой-то комок и с глазами что-то. Наверное, от ветра. Поворачиваюсь и медленно бреду в сторону Литейного проспекта.

Прочел как-то откровения одного горе-краеведа, будто Фурштатская улица называлась так потому, что здесь были фуражные склады. Фур — фураж, а штадт — это само собой город. Да, конечно, и при этих складах вдруг оказалась кирха святой Анны с Анненшуле и Петершуле по обе стороны от нее. Большего бреда и придумать нельзя. Фурштадт — это искаженное от Форштадт. Форштадт по-немецки — пригород. Здесь была немецкая слобода.

В этой части улицы для меня почти нет домов с номерами. Вот это дом Саши Асташина, а напротив Додика Айнгорна. Вот этот Толи Голубева, а этот Ленки Владимировой. А вот тот, на углу Друскенигского, Сережи Дубровского. Там, как и раньше во дворе склад. А наш дом — это мой и Юрки Васильева. Только вот нет уже ни самого Юрки, ни его младшего брата. В их семье умерли все. По иронии судьбы последним умер отец — дядя Коля, пережив жену и своих детей. В последнюю встречу, он меня даже не узнал и все повторял, что Юра куда-то уехал и не сказал когда вернется, а Женечка вот-вот должен прийти.

Задерживаюсь у дома номер пять. Вернее, где он стоял. Под этим номером теперь банковский новострой. Здесь был двухэтажный и весьма крепкий домишко. Справа от ворот квартира и мастерская моего деда — сапожника-кустаря с вывеской в окне. В комнате с входом с улицы полки для обуви заказчиков, а во второй верстак у окна на улицу и в глубине, у печки-голландки железная кровать с шарами. Дед Павел добрый, седой и старый в роговых очках на кончике носа и гвоздями в желтых зубах. Был девятого января на Дворцовой площади. Вернулся с двумя дырками от пуль в шубе. Повезло. После блокады с ним стали случаться внезапные припадки. Вдруг замирает во время работы, сползает на пол с низкого табурета и начинает как-то мелко дергаться. Я пугаюсь и вопросительно гляжу на бабушку. Она качает головой. Мол, не надо трогать. Через некоторое время дрожь затихает, дед водружается на табуретку и озадаченно начинает вертеть головой. Подбираю с пола и подаю ему очки. Он что-то одобрительно, ласково бурчит и, как ни в чем ни бывало, хватается за молоток.

Бабушка рассказывала интересную историю из неведомой дореволюционной эпохи. Время от времени на аллее у дедушкиного дома появлялась неразлучная пара. Один из них известный всем Михаил Иванович Калинин, а другой некто Абрамов — будущий красный директор порохового завода на Ржевке. Сгинул, как и многие в тридцать седьмом. Михаил Иванович топтался на аллее, а Абрамов шел к деду просить в долг на то, чтобы залить пожар души. Денег не было, но дед был сговорчивый и помогал, чем мог. Давал на пропой пару готовых сапог. Друзья шли на Мальцевский рынок, продавали сапоги и пропивали деньги. Деньги с Абрамова можно было получить только через мирового судью. Потом, через некоторое время, сия негоция повторялась вновь и неоднократно.

До Литейного осталось буквально несколько шагов. Справа, на углу Литейного высится дом Толи Левина с большим гастрономом внизу. С его крыши видно гораздо дальше и больше чем с нашей. Из-за этого дома по четной стороне улицы неувязка с номерами. В непрерывном строю отсутствует дом номер четыре, что иногда озадачивает пришлых людей. Дело в том, что давным-давно, еще при царе все номера были на месте. Только вот угловой с номером два и следующий, с номером четыре были деревянные. В доме четыре была лавка торговли колониальными товарами купца Черепенникова. Купец разбогател, откупил угловой дом, снес оба и построил один каменный с большим магазином и квартирами для богатых. Так и не стало на улице дома номер четыре.

Ну, вот и дошел до Литейного. Делаю последний шаг и окончательно переношусь из мира близких сердцу щемящих воспоминаний в совсем другой, безжалостный, суетливый и безразличный мир нового века.