Фашист

С вечера отец стоял у окна, выглядывал наружу в щёлочку между косяком и занавеской. Когда Мира ложилась спать, она видела его фигуру с лунным бликом на лбу. Проснувшись среди ночи, пришла в кухню попить воды, — отец был на посту.

Он постарел за последние недели. Сгорбился, волосы побелели, кожа обтянула скулы, а под глазами залегли серые тени.

Дом просыпался. Мама уже трудилась у плиты, изобретала завтрак, хотя много ли сделаешь из вялой картошки и лука? Кашляла и перхала за стеной бабушка. Мама кормила её отдельно, после всех: после смерти деда бабушка уже не выходила из спальни. Явился заспанный Ёсик. Как был, в трусиках и маечке.

— Вам помочь, мама? — спросила Мира.

Мама пожала плечами:

— Тарелки расставляй.

Звякнуло оконное стекло, на улице заурчал мотор. У отца дрогнули плечи. Он осторожно прикрыл занавеску и обернулся:

— Они уже здесь. Бегите, дети!..

Голос у отца был надтреснутый и безнадёжный.

— А вы? — не поверила Мира. — Мама, папа? А бабушка?

— Не спорь! — шёпотом закричал отец. — Бегите к тёте Аглае, она вас спрячет. Она не похожа на нас, её не тронут.

Мама уже протягивала узелок.

— Здесь, Мирэлэ, еда и документы, тёплая одежда, — быстро заговорила она. — Одевай Ёсика, и скорее уходите! Где Ёсик? Где этот мальчишка?

— Да вот же! — папа закашлялся.

Мама лихорадочно напяливала на Ёсика штаны на помочах. Руки её тряслись. Мальчик кривил рот и готов был вот-вот заплакать.

На улице хлопнула дверца автомобиля. Приехавшие резко, отрывисто заговорили на чужом языке.

— Скорее… — простонала мама.

Отец торопливо вытолкал детей за дверь.

— К тёте Аглае, слышишь, дочка? Через подвал, и к ней. Торопитесь, дети!..

+++

Вечером они собираются за большим столом — ужинать. Мира очень любит общие трапезы. Хоть и будний день, а лучше любого праздника. Мама выставляет на стол блюдо с тем, что Господь послал. Дед складывает ладони лодочкой и говорит торжественно:

— Благодарим, Господи, за эту славную пищу!

И замолкает, склонив голову. Молчит. Молится.

Все молча шевелят губами. Кто молится, а кто делает вид — Богу и то, и то приятно: помнят, стараются. А если кто не верит, то это пройдёт. Жизнь наша такая, что нельзя не верить.

Потом чинно едят. Мама подкладывает добавку — ложку, другую. Ёсик подпрыгивает на стуле. Бабушка накормила его пряниками, есть он не хочет.

Поев, все вместе пьют чай. Даже Ёсик громко прихлёбывает и болтает ногами. Чай вкусный, с вареньем, чего же не пить?

Мира решается:

— Отец, за что нас люди не любят? Что мы им сделали?

— Ну, что же делать, дочка, не любят они нас, — отвечает отец. — Но мы ни при чём тут, понимаешь? Ты не виновата, я не виноват. Глупость одна. Говорят, когда-то давно наши предки обидели их Бога, вот они и злятся.

— Как можно обидеть Бога? — удивляется Мира. — Ведь это же Бог!

— Не знаю, — говорит отец. — Прости их. Так-то они люди хорошие, сердечные, только жизнь у них тяжкая, должен в этом кто-то быть виноват? Вот мы и виноваты. Не думай, прими как есть. Всё будет хорошо.

+++

Окно подвала закрывал кусок старой фанеры. Гвозди проржавели и не держались на местах. Сейчас это спасло детям жизнь. Мира выдрала фанеру и подсадила Ёсика к окну, потом вылезла сама. Пыльная, с неровными краями фанерка встала обратно. Господи, пусть они не заметят, что гвоздей нет! Ведь могут они не заметить? В подвале темно, в нём свалена совсем уж негодная рухлядь, что тут смотреть?

Между стеной дома и палисадником пролегала наклонная глинистая дорожка, — от сырости, как говорил отец. Он называл правильное слово для неё, но Мира его забыла. От посторонних глаз дорожку скрыли лопухи и зонтики укропа. Получился этакий лаз — вотчина мальчишек с их военными играми, а также тайная тропа кошек и дворовых собак. Через двадцать шагов лаз сворачивал за угол и выводил во двор, а уже оттуда прямая дорога к тёте Аглае. Между сараев, огородами и на соседнюю улицу.

Заскрипела дверь, в подвале затопали сапогами. Раздался грохот, потом ругань — кажется, один из налётчиков врезался в садовую тележку. В ней мама и все соседи хранили битые горшки для цветов: теперь старые, с остатками земли черепки с шумом обрушились. Мира и Ёсик, успевшие отползти на несколько шагов, замерли и вжались в землю. Им бы бежать, пока пришедшие заняты и могут не услышать, запоздало подумала Мира, да разве сообразишь сразу?

— Чёрт, проклятый чёрт, гром и молния, — в два голоса перебрасывались бранью чужаки. Хрустели черепки под сапогами, потом хлопнула дверь. Ушли…

— Давай уже, горе, — прошипела Мира.

Ёсик тоненько завыл и пополз вперёд.

— Тихо, дурак, услышат!

Мария двинула кулачком в тощий мальчишеский зад. Брат всхлипнул и заткнулся. Мире на миг стало нестерпимо стыдно. Не смей, задавила она в себе неуместное чувство. Потом, не время для жалости.

Лезли в лицо колючие стебли, болели от щебёнки колени и локти. То и дело под руки попадались сухие собачьи говёшки, но… Что такое двадцать шагов, а потом еще десяток после поворота? Скоро сквозь стебли и листья показался двор.

+++

Учитель иностранного языка Эмма Марковна, сухая и прямая как палка, сидит у них на кухне и пьёт чай. Чай этот отец привёз из столицы, где был в командировке по службе. Здесь такого не достать, и отец заваривает его по особым случаям.

— Маша, Аб Давидович, очень умная девочка, но невнимательная, — говорит Эмма Марковна и встряхивает головой; её волосы забраны в хвост, на носу очки с толстыми стёклами, поэтому она похожа на сушёного ерша; её так и зовут ученики — Ёрш Вяленый. Отец едва заметно поджимает губы: при посторонних дочь никогда не называют Машей или Машенькой, это не принято, только Марией, как в документах. Но он ничего не говорит, напротив, кивает и слушает.

— Она может, — продолжает Эмма Марковна, — но не хочет стараться. Я понимаю, я сама была молодая…

Мира стоит в дверях, за спиной Эммы Марковны. Она не верит. Ёрш Вяленый кажется ей старухой. Как она могла быть молодой? Она, наверное, и родилась занудой с пегим хвостом на затылке и очками-иллюминаторами.

— Вы правы, Эмма Марковна, — говорит отец. — Спасибо, что зашли и рассказали. Я поговорю с дочерью.

— Послушай меня, дочка, — говорит он Мире, когда Ёрш Вяленый уходит. — Неужели ты хочешь всю жизнь прожить здесь, в пыли и захолустье, как мы с матерью? Так сложилась жизнь, у нас не было выбора, но ты… Учись, тогда у тебя всё будет хорошо. Встретишь серьёзного, положительного человека, и он сможет обеспечить твоё будущее. И безбедную старость твоим родителям.

Отец говорит медленно, тщательно подбирает слова. Это очень важно для него, понимает Мира. Ей становится стыдно.

— Я буду учиться, — горячо говорит она. — Лучше всех, отец! Вам не придётся краснеть за меня.

+++

— Шевелись, падаль! Ты не такая больная, только делаешь вид!

Ёсик рванулся вперёд, Мира сама не поняла, как успела его удержать. Зажав брату рот ладонью, она зашептала ему в ухо: — Молчи, миленький, не то заметят. Молчи и не смотри туда!..

Бабушку Мира сначала не узнала. Растрёпанная, в ночной рубахе, она медленно переставляла ноги. Как у неё распухли ноги! А это что? Они ударили её?!

На плече у бабушки краснела широкая ссадина. С боков бабушку поддерживали отец и мать. Оба тоже босые, мать припадала на левую ногу. Седые волосы отца слиплись от крови, один глаз заплыл, из носа тоже сочилась кровь, и он постоянно слизывал её языком.

Сзади шли два фашиста и лениво переговаривались по-своему.

— Как меня злят эти животные, — сказал левый. — Знал бы ты, Курт! Может, шлёпнем их прямо тут?

— А если узнает лейтенант? Он же свинский идеалист, — ответил Курт.

— Зачем ты так о лейтенанте?

— А что, Вилли, доложишь?

— Нет, но…

— Так вот, он свинячий идеалист, — Курт сплюнул. — Почему, думаешь, он не привлёк к акции местный контингент?

— Ну? — заинтересовался Вилли.

— Они, сказал, превращают грязную, но важную работу в развлечение, — процитировал Курт. — Так вот и выразился. Так что, приказано на площадь, значит — на площадь, к остальным. Ничего, сделаем дело и выпьем пива. Я так хочу пива, Вилли! Шевелитесь, твари! — перешёл он на русский. — Быстро-быстро!

Мира похолодела. Зачем она учила этот проклятый язык? Тогда бы она не знала, тогда бы оставалась надежда…

— Молчи, молчи, — снова зашептала она Ёсику. — Только не шевелись. Нам надо к тёте Аглае, и всё будет хорошо…

— Ты врёшь, — сказал Ёсик, когда двор опустел. — Их убьют. И нас убьют. Зачем ты врёшь, Мири? Придумай что-нибудь!..

Мира не нашлась, что ответить.

Они бегом пересекли двор и крадучись юркнули в проход между домами. Улица, где жила тётя Аглая, тоже была пуста. Вот нужный дом. Перед тем, как спрятаться в темноте подъезда, Мира не выдержала, сделала несколько лишних шагов и осторожно выглянула за угол дома.

Площадь была полна народа. Наверное, все жители местечка молча стояли там. По седому хвосту на затылке Мира узнала Эмму Марковну, высмотрела ещё несколько знакомых лиц.

Толпу полукругом окружала цепь солдат. Чуть в стороне стоял офицер в фуражке с кокардой. Офицер похлопывал себя по сапогу стеком и смотрел куда-то поверх людских голов. На груди офицера поблёскивал объективом фотоаппарат.

— Мири, мне страшно! — всхлипывая, произнёс из-за спины Ёсик.

В подъезде пахло кошками и варёной капустой. Замирая при каждом скрипе, дети прокрались на второй этаж.

Тётя Аглая жила в квартире номер пять. Латунная цифра была отлично видна ещё с площадки между этажами: большая, округлая, всегда начищенная до блеска.

Дверь в квартиру была приоткрыта. Немного, самую чуточку, но Миру посетило страшное предчувствие. Об аккуратности тёти Аглаи ходили легенды, она бы никогда не забыла запереться…

Ёсик не обратил на это внимания. Он первым шагнул через порог. Мира услышала его голос:

— Тётя Лая, это мы! У нас такое бы… Мирка!!!

Тётя Аглаяя сидела в любимом кресле, пережившем вместе с ней и разруху, и голод. Сидела, неподвижно глядя на детей мёртвыми глазами. Из угла рта тянулась на подбородок дорожка слюны.

У тёти Аглаи слабое сердце, вспомнила Мира. Ей нельзя нервничать.

— А-а-а… — вполголоса завыл Ёсик.

— Йохан видел поблизости щенков, — раздался голос с улицы. — Проверь, Карл!

— Сделаю!

В подъезде затопали.

Через минуту или раньше он поднимется сюда. Что же делать?!..

Тётя Аглая жила богато. Кроме комнаты и кухоньки, в её квартире была маленькая коморка, в которой хранились вёдра, швабры и остальная хозяйственная утварь. Чуланчик, шаг на два шага размером, зато с крохотным окошком. В него Мира втолкнула Ёсика и забилась сама. Крепко сжала брата за плечи и приказала:

— Не шевелись и дыши через раз!

Заскрипела входная дверь. Вошедший с лязгом передёрнул затвор автомата.

— Чёрт, напугала, старуха… — прошипел он.

Только бы не заметил дверь в каморку, только бы прошёл мимо!

Шаги приблизились, дверь распахнулась. Солдат заглянул в чулан. Белобрысый, загорелый, в тонких «учительских» очках. Рукава его были засучены, а ворот мундира вольготно распахнут. На плече висел на ремне автомат. Фашист пах табаком и потом.

Сердце Миры дало сбой. Она без сил откинулась к стене, глядя прямо в выцветшие глаза солдата.

Что увидел он в тусклом свете, приникавшем через грязное стекло? Испуганную девушку, почти девочку в длинном шерстяном платье и черноволосого, черноглазого мальчика лет пяти в коротких штанах и замызганной курточке, с рассаженными до крови коленками.

Солдат открыл рот…

Мира закусила губу. Ёсик под её руками задрожал и… описался. Зажурчало, в чулане запахло мочой.

Солдат растерянно сморгнул и закрыл рот.

Раз, два, три, — отчаянно стучало в ушах у Миры сердце. Чужак передёрнул плечами и захлопнул дверь чулана. Хрум-хрум-хрум, — прошёлся по комнате и вышел наружу. Через несколько секунд снизу из окна раздался его недовольный голос:

— Твоему Йохану надо меньше пить. Я никого не заметил, кроме дохлой старухи. Что им тут делать?

Потянулись минуты. Потом со стороны площади зазвучали глухие автоматные очереди, которые сменились одиночными выстрелами. Ещё через какое-то время заурчали моторы, — и скоро всё стихло. В каморке дети простояли весь день и рискнули выбраться только под вечер, в сумерках. До леса они добрались уже в темноте. Через несколько дней их, оборванных, голодных и потерявших надежду, подобрали партизаны.

+++

Мария Абовна историк, архивы — её вотчина. В списках N-ского специального батальона она обнаружила двух Карлов. Карточку первого она отложила без интереса, второй, рядовой Карл Лёгге — именно тот Карл. Ничем не примечательный солдат. Дата рождения, жена и дочка. Возможно, именно память о них заставила его пренебречь приказом? Больше о Карле Лёгге не известно ничего, война смолола и его, и его семью, и миллионы других людей разных языков.

Ёсик после детского дома принял фамилию Золото и поступил в театральный институт. Теперь он знаменитый артист. Кто не знает Иосифа Абовича Золото? Все слышали его бархатный голос за кадром, но мало кто из поклонников видел Иосифа Абовича в лицо. Он не выходит на сцену, не фотографируется и не снимается. Первый же опыт закончился конфузом, и он не желает его повторять.