Ещё одна Рикки

Сцена меняет всё. Сцена меняет всех.

Свет прожекторов и неоновых огней, ослепляя, стирает память. О прошлом. О настоящем. Обо всём, что делало тебя собой.

Музыка, оглушая, сминает звуки в один — громкий раскат однотонной мелодии. Она стучит по полированной сцене в такт моей дрожи. В такт силуэтам, колышущимся в зале. Я не в силах рассмотреть их, но знаю, каждый зритель свято уверен, что я замечу его. Замечу и пойму, как он меня любит.

Чушь, но они верят. Им по шестнадцать, они молоды и беззаботны. Они покупают журналы с моими фото, смотрят сериалы с моим участием, слушают мои песни, идут на концерты. Мальчики и девочки, очарованные красотой молодой певицы, её вниманием, улыбками в объектив и смехом в камеру. Сметают билеты с киосков. Тащатся от песен о любви и ангелах. А смысл… его и вовсе в этой музыке нет. Глупые игры в чувства. Глупая игра в идола.

Я пою и танцую на высоких каблуках. В платье, расшитом серебристыми пайетками. Они ярко блестят в свете прожектора, превращая меня в подобие того ангела, о котором я пою. И золотистые кудри развеваются под струёй воздуха из вентилятора.

Всем нравится. До дрожи и визга.

Я могла нравиться. Пока музыка била по барабанным перепонкам, и в этом грохоте я забывала себя. Свою жизнь, своё имя. Лишь толпа скандировала между песнями:

— Рикки! Рикки! Рикки!

Новое имя, новая личность, растворённая в чужих симпатиях. И ты уже не боишься ни сцены, ни зрителей. Можешь станцевать, спеть или, мило улыбнувшись, признаться в любви миру.

Это же так просто сделать, когда на тебе два слоя грима, и никто не увидит тебя настоящую.

А когда заканчивается концерт, ты улыбнёшься и уйдёшь. Гордо, грациозно. С охапкой букетов в руках, под аплодисменты.

Но ангельской лёгкости в моей походке не было. И всё это внимание давило на плечи, а букеты ненавистных роз — на руки. Платье сползало, и усталые ноги не могли и шагу сделать на десятисантиметровых шпильках.

За кулисами меня подхватили за талию и отняли букеты. Я с облегчением повисла на плече охранника и позволила дотащить меня до гримёрной. Чтобы там, наконец, спрятаться от шума и грохота.

За дверью не было абсолютной тишины. До моей разболевшейся головы эхом всё ещё доносились скандирования толпы и грохот музыки. Или это эхо жило в моей голове?

Я упала на розовый поролон софы и вытянула ноги на пушистом ковре. За время турне они порядочно опухли и на икрах лопнули сосуды. Но колготки скрывали этот маленький недостаток. Пока.

В этот раз силы слишком быстро покинули меня. Смешно сказать, я даже рукой пошевелить не смогла. Раньше со мной такого не случалось. Сейчас же хотелось избавиться от этих жутко неудобных тряпок, смыть макияж и лак с одеревеневших волос. А потом заснуть. Мне было уже наплевать, где и на чём. Даже на несчастной помятой софе. Она показалась мне вполне мягкой, и я с удовольствием откинула голову на подушку, наслаждаясь тишиной и приглушённым светом. Ассистентка сняла с меня туфли и подала стакан с растворённой в воде таблеткой обезболивающего.

Вода была мерзкой из-за вкуса лимона и мяты, и противно била пузырьками газа в нос. Но её холод, остудивший разогретую голову, спасал от боли. Я с удовольствием выпила до дна. Сон был бы лучшим лекарем, но уснуть, похоже, мне было не суждено. В гримёрную вошёл Борис Бобылёв, или просто Боб, как он любил себя называть. Глубоко неприятная личность, с присутствием которой в своей жизни мне приходилось мириться.

Это был не толстый, но очень бесформенный человек. Пригламуренный внешне, но гниющий изнутри. Его гниль просачивалась наружу жутким кислотным запахом виски и кубинских сигар, который он пытался замаскировать ментоловой резинкой. Как и лысину на лбу париком, как и пожелтевшее от алкоголя лицо бронзовым тональником.

Впрочем, не гламур, которым он прикрывал алкоголизм, выделял его для меня. Боб был моим агентом. Толковым агентом, знающим как дороже продать новоиспечённую звезду. Именно он нашёл меня на привокзальном кафе и предложил работу. Но тогда он выглядел куда скромней и отходил от жуткого запоя из-за прошлого провала с бойз-бэндом. А сейчас держал статус модного агента модной же звезды.

Атласный пиджак цвета морской волны, щегольски уложенные волосы. Рубашка с принтом в виде кексов и очки в позолоченной оправе. Но шмотки не играли для него никакой роли. Бориса волновали только деньги. Желательно зелёные, с которых на владельца смотрит Бенджамин Франклин.

Боб, проверив что-то в своём айпаде, поспешил ко мне. И я услышала, как в его глазах, подведённых чёрным, защёлкали цифры гонорара за концерт.

— Лучше! — воскликнул Борис, отвлёкшись от айпада. — Ты могла бы сегодня выступить лучше.

Для кого лучше? Для зрителей? Для него самого и его денег? Ясно же, если мой рейтинг упадёт хоть на процент, выволочка от Бориса гарантирована.

— Я устала. Мне нужен отдых. Хотя бы здоровый сон, — сказала я, роняя стакан. Тот беззвучно упал на ковёр и откатился к ногам ассистентки.

— Знаю, детка. Но это шоу-бизнес! Мы несём прекрасное в мир. Так что отоспишься ты только на том свете. А теперь приводи себя в порядок. Скоро сюда приедет репортёр из журнала. Он не должен увидеть тебя такой…

Какой? Усталой? Жалкой? Боб промолчал, но я-то знала, что он на самом деле обо мне думает.

Борис наклонился и настойчиво поцеловал меня в губы.

— Тебе ясно, малышка?

Я согласилась. Ничего не поделать, контракт обязывает. Я подписала его на целых десять лет, и вряд ли смогу расторгнуть. Я оказалась прибыльней всех предыдущих проектов Боба, и так просто он со мной не расстанется. А портить с ним отношения — лишь трепать себе нервы оставшиеся пять лет. А может и дольше.

Борис ушёл, насвистывая мелодию одной из моих песен. А я осталась оплёвываться и запивать усталость горстями таблеток.

* * *

Летние ливни — это не так страшно и холодно, как многие воображают. Особенно если у тебя есть пара резиновых сапог и крепкие нервы, чтобы выдержать гром и блеск ветвящихся за окном молний. Мне они даже нравились. Когда-то я весело шлёпала по лужам, вдыхая запах озона и роз из палисадника, и не обращала внимания на грохочущее небо.

А потом я вдруг решила, что для меня будет лучше сменить аромат цветов на запах асфальта, а чай из брусники на кофе из "Starbucks".

Я сидела в кресле, пытаясь вспомнить, как пахнет брусника и малина из сада. Как, вообще, выглядят настоящие розы. Не те огромные кроваво-красные бутоны, которыми заваливают меня после каждого концерта. А быть может, пышные цветки и колючие стебли, что вьются по оконной раме каждое лето, наполняя уютную кухню запахом шиповника. Воспоминания были куда приятней, чем реальность.

Совсем недавно объявили обеденный перерыв, и съёмочная площадка опустела — все отправились в кафетерий за порцией бесплатных хот-догов и большим стаканом кофе.

Мой же аппетит пропал года три назад, когда я насытилась городской едой и, скучая по маминой шарлотке, стала пить только зелёный чай с салатом из капусты.

Сейчас я просто сидела и слушала дождь, отдыхая от бесконечных съёмок.

Капли били по алюминиевому подоконнику с другой стороны. Капли били по нервам. Капли били.

В тот день лил такой же сильный, но холодный дождь. Ветвилась такая же яркая гроза. Я стояла под старой яблоней у вокзала и прощалась с семьёй. Шум ливня заглушал слова прощания, разбавляя водой тоску по дому. Мама плакала, полная переживаний. Мне было не легче видеть её слёзы. Но я уже всё решила.

Отец лишь похлопал по плечу и дал несколько советов по выживанию в мегаполисе. Брат молча обнял и подарил браслет на память. Серебряного голубя на шелковом шнурке. Единственное ценное воспоминание. Не помню, куда я его положила, после того, как обзавелась другими, дорогими побрякушками. Но сейчас захотела найти.

Я поднялась из кресла. Тяжёлого, бутафорского, подделанного под арт деко. Направилась к гримёрной. Наверняка пустой. Все крыски-актриски уже давно внизу. Уплетают за обе щеки хот-доги и делятся свежими сплетнями. По идее, я должна быть среди них, но я не выношу их пустого щебетания. Ровно, как и их амбиций, и зависти к исполнительнице главной роли. Будто бы это важно. Все мы играм в третьесортной мыльной опере. Играем плохо. Поначалу, признаться, я старалась выдавить из себя хоть что-то вроде актёрской игры. Я увлеклась этой работой, но вскоре утомилась. Серии, эдак, на сто первой. И вдруг поняла, что никому не интересен мой талант. В этом жалком сериальчике главную роль играют только моя внешность и стильные декорации.

Но гримёрка не пустовала. Моя ассистентка, тонкая крашеная блондинка с именем, кажется, Света, сидела в кресле и разбирала кипу писем. Света была единственная, кто меня не презирал и не метил на моё место. Пока. Шоу-бизнес портит людей, и от милой девочки до зазвездившейся стервы путь недолгий.

— Ты почему не на обеде? — Я удобней устроилась на стуле за огромным туалетным стоиком.

— Письма. — Света отложила шариковую ручку и потёрла глаза. — Нужно их все разобрать.

Я открыла ящик стола. Тот, в котором разное барахло хранится не один год.

— Оставь. Они того не стоят, — коротко сказала я, перебирая кучу браслетов из ярко-жёлтого бисера.

Писем много. От поклонников, обожателей, фанатов. Подростков, которые переживают первую влюблённость и учатся играть в чувства. Ничего интересного. Письма разберёт один затейник, которого Боб нанял специально для почты. Он прочтёт несколько, придумает чувственный ответ и разошлёт адресатам. Борис утверждает, что связь с публикой идёт на пользу карьере. И неважно кто именно пишет эти письма. Рейтинг растёт, это хорошо.

Во втором ящике лежат тюбики с муссом для волос и лаки. Дешёвые помады, бальзамы для губ.

В третьем чей-то бюстгальтер и фантики от конфет.

В моей сумочке и вовсе нет ничего, кроме успокоительного, пузырька «Но-шпы» и связки ключей.

Тюбик медового крема и бумажник в боковом кармане.

— Разве ваши поклонники не обидятся, если им перестать писать?

Ну и пусть! Невелика потеря. В конце концов, все они вырастут и будут с иронией вспоминать о некой Рикки, которой с придыханием писали стихи о любви и душили эти письма клубничным парфюмом. Всё, лишь бы она прониклась их чувствами.

А Рикки окажется всего лишь призраком сцены. Девочкой, которая и девочкой-то не была. Обманщицей, и тенью той славы, которая у неё когда-то была.

— Не обидятся. — А если и обидятся, что с того? Жизнь — штука жестокая. На каждого тинэйджера в малиновой бейсболке звёзд не хватит.

Света вздохнула.

В косметичке браслета тоже не нашлось. Хотя там было всё, что только можно. Даже палочка от эскимо и скидочный купон в обувной магазин.

— Ах, да. Здесь письмо от вашей матери. — Света неуверенно протянула его мне.

Я встрепенулась и поспешно вырвала конверт у неё из рук. Родственники писали редко. И не все их письма доходили.

Мама игнорировала мейлы, да и они вечно терялись в общем потоке писем. А для сотового и видеозвонков у меня не оставалось времени.

Я вскрыла конверт, чувствуя, как громко стучит моё сердце.

Всего один лист и несколько фотографий, скреплённых между собой. Тёмно-лиловая бумага, явно вырванная из блокнота. Одного из тех, дешёвых, которые продаются в киоске около почты. Но разве это важно?

Фотографии новые, ещё пахнущие краской и глянцем.

— Света, иди уже на обед. Письма никуда не денутся.

— Но…

Я прервала возражения и всё-таки отослала девчонку в кафетерий. Общение с крысками-актрисками ей явно на пользу не пойдёт, но мне так хочется тишины. Шорох бумаги только мешает. А ещё раздражает порыв ассистентки выслужиться.

Я присела на диван. Не розовый — тёмно-синий. Топорной работы, так, что расслабится на нём было невозможно. Но попытаться стоит.

Я развернула лист, вчиталась.

Ровные строчки, маленькие буквы, оттеснённая почерком бумага. Она пахнет сыром и молодыми тюльпанами, что растут под окнами моей старой спальни.

Мама писала, что окна заменили. Сделали ремонт на высланные деньги. Перекрыли крышу, вымостили дорожки перед домом, облицевали сайдингом стены. На пол паркет постелили. Дом не узнать. Но на фото он получился очень милым. Всё какая-то польза от денег. В столице их только на шмотки и клубы спустишь. Я ведь даже поесть нормально не могу. Диета. Питаюсь кефиром, зелёным чаем и брюссельской капустой. Мерзко!

А родные пускай радуются. Пишут…

«Володя школу закончил, хочет в армию. Говорит, что не по душе ему быть ни фермером, ни каким-нибудь бухгалтером. Отслужит и пойдёт, наверно, в сверхсрочники…

Подруга твоя школьная, Наташа, замуж вышла, скоро первенца родит…

Сосед новый на улице появился. Видный парень. Хорошая пара была бы тебе, Верочка…».

Была бы. Но нет уже Веры. Есть Рикки.

И не вернётся Рикки назад. Не пройдётся по дому.

Тихому, старому. Наполненному запахом молока и тюльпанов по весне. А к осени — ароматом медовых яблок.

Мрачному по утрам, когда солнце едва заползает в окна гостиной. И она, тихая, молчит, вздыхает пылью холодных покрывал. Спокойно. Только часы с огромным маятником громко отсчитывают секунды до полного восхода.

Мне нравилось слушать их стук. Сидеть в сумраке на диване, меж огромных подушек, глядя на старый гобелен с косулями.

А потом выбегать на улицу. В сад, где высокие деревья отбрасывают тень, в которой можно укрыться от жары знойным летом.

По лугу нравилось ходить босиком. Сидеть у пруда вместе с Наташей и рыбачить. А улов скидывать в ведро с колодезной водой. И так до самого вечера, пока комары не искусают загорелые руки. Но ведь сидели. До темноты, до холода, до гусиной кожи.

А потом прибегали к Наташке домой, пили горячее молоко с оладьями, обменивались дисками с фильмами, и я убегала домой.

Нет уже тех дисков, нет вечеров наедине с природой. Нет чистого воздуха. И молока, такого же вкусного, не найти во всей Москве. Дом изменился. Я тоже стала другой. Уже не Верой. Рикки.

Я закрыла глаза, слушая грозу за окном. И шум капель, поющих обо мне.

Недолго, потому что скоро обед закончиться, и мне снова предстоит кривляться на камеру.

Браслет я всё-таки нашла. В своей съёмной квартире. В любимых джинсах из прошлой жизни, которые я так и не посмела выбросить.

* * *

Два года долой. Бездарная трата времени на съёмки, фотосессии, концерты, вечеринки и интервью. Бездарная трата сил, которых у меня почти не оставалось. Боб видел, как я увядаю, и поставил ультиматум. Если он перестанет получать с меня доход, то я уйду, угасну. И в глубине души я понимала, что значило его предупреждение. Что значила эта вечеринка в ночном клубе, где собралась вся элита. Боб ясно дал понять — либо я выступлю и зажгу публику, либо именно сегодня и здесь он найдёт мне замену, а я отправлюсь в утиль. Нет, конечно, я останусь на съёмках, отправлюсь в прощальное турне, но после медленно уйду в тень.

Хотелось ли мне этого? Пожалуй, да. Именно поэтому я взяла с собой Свету. В насмешку над Борисом. Пускай белокурая дурочка рискнёт покорить этого жадного гниющего толстяка. Пускай попробует славу на вкус.

Она же, не понимая своего счастья, жалась в тень, молчала, никак не привлекая внимания Боба.

А тот не обращал внимания на неё. Сидел, сверлил меня взглядом. Его очки в золоченой оправе сурово сверкали в свете настольной лампы. Бархатный пиджак ему явно жал. За эти годы Боб сильно раздался вширь и теперь с трудом умещался даже в кресло.

Он хмыкал, говорил, что пить перед концертом не стоит. Даже шампанское.

Я сделала вид, что послушала, хотя перед самой сценой, пока Боб не видел, накатила… виски. И гори оно всё синим пламенем!

Я пела, но не так бодро и весело, как раньше. Эта песня вообще не казалась мне весёлой. А сейчас и вовсе начала раздражать, как и эти мерзкие огни. Конфетти. Туман, пахнущий клубникой. Лучи света, летящие по залу.

Я была слепа, глуха, убита громкой музыкой и криками. Отблесками пайеток и страз с костюмов местной тусовки. Грохотом крышек шампанского и женскими криками.

Модные танцы. Модная песня. Люди так хотят её услышать. А я слишком устала для этого шоу.

Ноги подкашиваются, обрывая танец. Они слишком долго стояли на шпильках, а теперь и ремешок натёр лодыжку до крови.

В горле першит, и голос ужасно фальшивит. Из-за виски, возможно. А может потому что устал кричать седьмой год подряд.

Свистит микрофон, танцующие оборачиваются на меня. А я, поправляя локоны, пытаюсь спасти ситуацию. Пою, но не попадаю в такт музыке. Замолкаю, и никак не могу открыть рот снова.

Музыка играет, люди смотрят.

А я чувствую, как слабею. Как шумит в ушах кровь, а в глазах гаснет свет.

Я роняю микрофон, тру глаза руками. Ничего не вижу. Совсем.

И, оступившись, падаю на глазах у сотен людей.

Шершавый пол безумно кружится. Трясётся от музыки, которую я даже не слышу. Но грохот резко обрывается, меня трогают за плечо, поднимают, усаживают на диванчик.

Вода в стакане снова этого мерзкого лимонного вкуса. Таблеток уже не одна, и не две, а три.

Света что-то щебечет, вытирая моё лицо влажной салфеткой. И правильно — разозлённый Боб теперь смотрит на неё. Так же, как тогда, в кафе у вокзала, смотрел на меня. Уже подсчитывая, сколько денег принесёт ему очередной проект.

Позже Боб отчитает меня. За этот ночной конфуз, из-за которого мой рейтинг упадёт. За потерянные деньги и за мою слабость. Он будет громко дышать в виски жареной курицей и табаком. Мне выпадет ещё один шанс. Но я уже знаю, что Боб присмотрел себе новую звезду.

* * *

Ещё два года и долгая полоса путей, уходящих к горизонту. Два года, и тысячи деревьев остаются позади.

Боб дал мне время, но мы оба знали, что этого недостаточно. Я уже вышла из того возраста, когда нравлюсь маленьким мальчикам и девочкам. Я ослабела, а шоу-бизнес не терпит слабых. Рейтинги стремительно падают, мои песни уже никому не нужны, как и мои голубые глаза.

Я давала концерты, ездила в турне, и регулярно выходила в свет. Но моя популярность таяла.

Я знала, что уйду, и что моё место вот-вот займёт Света, а теперь уже Ханна, которую Борис уже начал раскручивать. Молодая рыжая девочка в белом платье и чёрной кожаной куртке. Бунтарка и вместе с тем милашка. Она полна сил и энтузиазма. Она поёт о свободе и мотоциклах. О ненависти к дому и любви к дорожной пыли. Молодёжь подхватывает этот мотив. И будет подхватывать новые.

Пускай. Мой сериал досняли, и я могу уйти. Нет, я не буду хвататься за любой шанс снова выйти в эфир. Не стану мыкаться по студиям в надежде начать сольную карьеру. И в кино не пойду.

Я была одной из многих. И такие Рикки, будут сменять друг друга, пока крутится бешеный конвейер моды. Но мне хочется покоя. От шума столицы и грохота славы.

Смыть макияж, заплести волосы в косу. Надеть любимые джинсы и рубашку в клетку. А на запястье застегнуть серебряного голубя на шёлковом шнурке.

Вдохнуть свежего воздуха, сидя на берегу тихого пруда. А после выпить чашку горячего молока с оладьями. Вряд ли у Наташи будет время приготовить их для меня. Но я надеюсь, что она меня не забыла и не возненавидела.

Солнце заходит за горизонт, окрашивая небо в цвет спелых апельсинов. Поезд мчит меня домой. Рапсовое поле простирается далеко за горизонт. Я смотрю в окно, и не верю себе. Час моей призрачной славы ушёл. Я свободна.