А что если я сейчас умру?

Случилось эта история в те далёкие времена, когда «деревья были большими». Солнце светило ярче, девушки падали передо мной штабелями, да и друзья, всё ещё были таковыми. В начале нового века, имели мы с моим приятелем один обычай. Если мы не проводили время в баре или на природе, то я заезжал за ним после работы вечером в пятницу, и мы посещали самый большой супермаркет нашего города. Поднимались по эскалатору на 4-ый этаж и начинали предвкушать сегодняшнею попойку. Нас заносило то в сувенирную лавку, то в табачный ларёк. Не обходили мы вниманием обувные магазинчики, так же как и спортивные отделы. Возможно, немного дольше нас задерживали отделы с компьютерными играми и стеллажи с компакт-дисками. Спускаясь ниже, мы с пакетами всевозможной ерунды, причаливали к продуктовым рядам, которые, как во всех супермаркетах, расположены на первом этаже. По проторённой дорожке ведя впереди себя тележку, мы делали первую остановку в винно-водочном отделе. Уставившись в витрину, где находился выбранный нами сорт водки, мы степенно начинали беседу.

— Три? — спрашивал я.

— Каждому! — отвечал Артур.

— Так и говорю, три литра, — разводя руки, посмеивался я.

Складывая шесть бутылок водочки на дно тележки, случалось, кто-то мог проронить:

— Может ещё по одной?

— Да хватит, если…

— Если, если, — перебивал другой, — а если кто в гости заглянет?

Мы делали задумчивые лица, прикидывая в уме варианты дальнейшего развития событий, и случаи прошлых попоек.

— А если кто придёт, вот он и отправится в магаз! — изрекал самый нетерпеливый, и мы пускались в дальнейший квест по супермаркету. К уже погруженной водке, на борт отправлялась всевозможная закуска. Не забывали и о завтрашнем (послезавтрашнем) дне и заранее запасались кефиром и минералкой.

Я в ту пору проживал один в огромной квартире, и всё, что мне было нужно — это спальня и кухня, другие комнаты оставались не жилыми, и я заглядывал туда по необходимости, или если у меня кто-то оставался на ночлег. У нас уже сложился определённый ритуал, можно сказать, что к целенаправленной попойке мы подходили профессионально. Пока я размещал в холодильнике еду и питьё, Артур колдовал в зале за небольшим журнальным столиком. Он нарезал лимон, выкладывал оливки и солёные огурчики, тем самым как бы исполняя прелюдию к попойке. Когда первичная закусь была на столе, он открывал первую бутылку и разливал в двухсотграммовые стаканы для виски, 4/5 пузыря. После он с нескрываемым удовольствием звал меня, и мы не говоря ни слова, опрокидывали «раствор Менделеева» в себя. Маленькими глотками, допивая до последней капли, Артур заканчивал и произносил:

— Первую съели — день прошёл, когда допьём — закончится неделя…

Намекая, судя по всему на то, что «пятница отгремела, а водки ещё полно, и закончится она в субботу, а возможно и в воскресение. Тогда и подойдёт к завершению неделя». После этих слов мы клали в рот по ломтику лимона, и мой друг тут же разливал остатки горькой. Мы на секунду ловили взгляд друг-друга, театрально чокались, и опять без слов, пропускали злодейку внутрь. Затем на столе сразу появлялась вторая, а первая исчезала в глубинах мусорной корзины. После приняв благопристойный вид, мы, вальяжно раскинувшись в креслах, закуривали. Следующий пунктик, фигурировавший в нашей запойной Adventure, была музыка. Я подходил к стеллажам с аккуратно расставленными пластинками и спрашивал:

— С чего начнём?

— Эх, охота сегодня что-нибудь необычного, — как бы освежая в памяти предыдущие пирушки, начинал развивать мысль Артур.

— Ну, это как всегда, — ораторствовал я. Может «Прог» или из «Винтажной коллекции»? Есть Porcupine Tree и их Voyage 34, да, новый Glenn Hughes есть, и Pink Floyd?

— Поставь лучше ту тему из «Курьера», ну эту, где молодёжь брейк танцует.

— А Herbie Hancock? — почёсывая затылок, вспоминал я. Уно моменто друг, начнём с Rockit!

Тут я позволю себе сделать небольшое отступление. Мою коллекцию называли «1000 пластинок», хотя на тот момент их было около 750-ти. Хорошо помню, что хотел овладеть магическим числом 777. Я никого не подпускал к ним, и мои друзья, зная об этом, относились к моей слабости со священным трепетом. Деликатно доставая из конверта пластинку, я проверял острие иглы (от иглы зависит всё, если она тупая, то канавка, по которой она скользит, быстрее затирается и появляется шуршание), и из динамиков разливалась музыка. Но вернёмся к нашей вечеринке, в атмосферу лёгкого подпития, хорошей музыки и предвкушения продолжения банкета.

К моменту, когда музыкальный фон был отрегулирован, и на специальной полочке покоился выбранный на сегодняшний вечер репертуар, откупоривалась вторая бутыль. На следующий круг мы заходили уже совсем в приподнятом настроении. Повторялся ритуал с полными стаканами, и лишь когда в нас находилось по пол-литра, хмель маленькими шагами посещал наши «Лукулловские пиршества». Подходил момент, когда нужно задуматься о «горячем». Имеется ввиду еда, а не дамы, хотя без них не заканчивался ни один вечер. На кухне я чувствовал себя не хуже Урганта, сказывалась холостяцкая жизнь. Пока на плите готовилось мясо, я нарезал салат, а Артур в это время сосредоточенно, затаив дыхание, орудовал над папиросой, со знанием дела кропая косячок. Уж не знаю, откуда (да знаю), у него, всегда имелись отменные «головки», или «бошки» — как он их называл. Мы не принимали ни какой химии принципиально, практиковали исключительно растительные продукты курения. Наш одноклассник, окончив мореходку, частенько привозил из стран «Бенилюкса» славные травы, которые мы воскуряли «узким кругом». И вот когда «косой» был снаряжён, я на кухне слышал, как мой товарищ с ним разговаривает:

— Ну, вот приятель ты и дождался своего часа, я так долго хранил тебя (не больше недели, т.к. в прошлый раз он говорил то же самое), верил твоим обещаниям, ты уж расстарайся, не подведи, я надеюсь на тебя.

При этом он держал его на вытянутой руке и на полном серьёзе, подняв одну бровь, разговаривал с папиросой, а второй рукой указывал и бурно жестикулировал пальцами. Оставив разносолы доходить до готовности, я присел напротив Арчи, приготовившись вкушать ароматные каннабис — иллюзии. Пройдя по нашей орбите несколько раз, конопляный пострел остановил свой аллюр в пепельнице. В этот самый момент, когда переработанный лёгкими токсин, по средствам кровообращения поступал в мозг, зазвонил телефон. Внезапный, резкий звук омрачил восторг наслаждения. Я с досадой взял трубку. Звонил мой старый знакомый, зав. отделением, хирург Давид Шалвович. В своё время он делал мне операцию, после мы с ним сдружились, хотя разница в возрасте у нас была ощутимая. Добавлю, что к тому моменту он уже давно разменял шестой десяток и готовился выйти на заслуженный отдых. Он сообщил, что находится неподалёку и желает посетить меня с неофициальным визитом. Я тут же дал согласие, тем более что у моего товарища было к нему одно деликатное дело. Через десять минут он появился в дверях с полной сумой продовольствия и тремя бутылками армянского коньяку. Я представил моих друзей, они тепло пожали руки, мы с Шалвычем обнялись, как старые товарищи, и «Афинские вечера» продолжили своё степенное развитие. Пришлось сдвинуть столик, установить ещё кресло и наскоро расставить приготовленную снедь. Музыкальную программу пришлось наспех корректировать. Шалвыч являлся поклонником творчества В.С.Высоцкого, и я знал об этом, поэтому в ночную программу были внесены изменения и включены несколько концертов «по заявкам». Давид Шалвович был балагур, и душа-рубаха, он беспрестанно шутил и разбавлял наши разговоры армянским коньяком и грузинским колоритом. Когда наши трюмы были под завязку забиты дарами Бахуса, и Шалвыч уже собирался «брать паруса на гитовы и ложиться по ветру», кто — то завёл речь о стыде. Мол, «как не стыдно и т.п.». Не припомню, с чего завязался этот разговор, но его суть я запомнил на всю жизнь.

— Слюшяй дарагой, ты хоть чуть-чуть, понимаещь да, чтё такой стид? — начал Шалвыч свой приснопамятный монолог. При этом он сводил руки и, сцепив пальцы, тряс ими перед моим лицом.

— Таки, это они мне, грузинскому еврею, хотят рассказать про стид, вах, не хорощё, слющяй. Да? Ти мне ещё про трахеятомию расскажи. Да? Таки да-а, я про стид заещь сколько тибе сказать могу? А не знаещь да, так помалькивай. Вот лючще послюшяй, чтё мне отец одажди сказаль. Вах!

Он присел в кресло, закинул ногу на ногу, одной рукой он поддерживал хмельную голову, другой продолжал жестикулировать. При этом он мне напомнил Силена с картины Рубенса, не хватало только виноградной лозы. Он был так же лыс и так же пьян. А его вальяжно — философская манера говорить завораживала. Причём его грузинский акцент, иногда срывался на еврейский говор, он начинал тянуть гласные, и добавлять вместо «Вах» — «Таки». Причём, чем сильнее он напивался, тем больше еврейские корни давали о себе знать.

— Таки во-от, ви слющяете, да? Мой отец, упокой Господь его душю, однажди мне призналься, ему било ой вах как стидно, но он поступиль, как на-астоящий музчина! Да? — он поднял указательный палец вверх. — Папа мне сказаль, что изменяль своей жене — моей маме! Понимаещь, да? Он ездиль из нашей деревни в Тэбилиси к праституткам! Таки другой скажет: «Дарагой, что здесь стидного?» Но отец сказаль: «Вах, это сейчас такое время, что ни у кого, ни в чём, — нет стида»! Это он думаль о времени в катором живёт, и зналь, что всё проходит! Вах! Он много раз был у этих блидей, но вот однажды у ниго прямо на пэрастытутке прихватыло сердце, он, конечно, додэлал свои дела, да, но задумался: «А что если он здесь умрёт, вот пирямо на етой кэвартире, у етой постидной женщине»? Таки случись так, то узнает вся деревня, узнают все его родние и когда через сто лет его правнук спросит: «А кто такой дедушка Шалва»? То ему ответят: «Да ето тот, кто умер у патаскушки на груди», — ти поняль дарагой? Да? Он биль мудрый и зналь, что никто ни вспомнит хорошие дела Шалвы, а все будут помнить только, что он ходиль к пэрастытуткам!

Давид Шалвыч встал и зашагал по комнате взад-вперёд, глубоко вдыхая носом, а выдыхая ртом. После пригладил бородку и подытожил:

Ви понимаете, да? Он уже тогда задумивалься об том, что время поменяется, что сегодня его дети и внуки могут вэтихаря гордиться, что у них такой дэдушка! Да? Что он в семьдесят лет на билятки ходит. Но ведь бэлизкие Юровского тоже гордились своим предком, что он расстрелял царя и его семью! Ах, вах мама джян! Но вот видишь, дарагой, время поменялось и я сомниваюсь, что они теперь гордятся поступками своего деда! Хотя раньше на собраниях все ему рукоплэскали! Да?

Он подсел к нам за столик и закончил одной фразой:

Так, что дарагой не говори мне про стид, ти ещё мало что знаищь про стид, вот мой отец, упокой Господь его душу — знал. Он биль мудрый музчина!

После Шалвыч поднял руку в тосте и с пафосом сказал:

— За стид!

Я сидели, смотрел на доморощенного Демосфена, и то ли от спиртного, то ли от воскурения славных бошек, у меня в сознании как будто прокрутили фильм о стыде, где я на каком — то собрании. Я встал и начал аплодировать, Артур поддержал меня, зал наполнился овацией, а Шалвыч засмеялся и гордо поклонился. Теперь, когда я хочу сделать что — то стыдное, я вспоминаю эту речь и думаю: «А что если я сейчас умру?»