Гражданская война. Эпизод 3.

Я хочу рассказать о тбилисской войне, как теперь её называют, по прошествии многих лет. Она была до сухумской. Она стала её истоком. Она породила войну гражданскую. Мне «повезло» её видеть.

Гражданская война, противостояние сторон. Гамсахурдия против народа? Гамсахурдия против Шеварднадзе? Народ против… Гамсахурдия или Шеварднадзе?

Даже теперь затруднюсь ответить. Я знаю, что при недавно ушедшем президенте Саакашвили Звиад Гамсахурдия объявлен был национальным героем…

Не могу себе Гамсахурдия таким представить. Очень неоднозначная фигура. И не для одной меня.

Есть вещи, которые трудно принять. Отец Звиада, Константин, был и остаётся для меня не просто большим, но великим грузинским писателем.

И, однако, есть у меня сомнение по поводу человеческих его качеств.

Сталинизм… Читатель, ты знаком с этим явлением. Столько написано об этом, пересказано, отснято кадров. Я бы хотела сказать, что оно не менее знакомо Грузии. Я — внучка «врага народа», дед мой погиб в Казахстане. Я его никогда не видела. Все расспросы об этом отец пресекал. Даже уже в независимой Грузии, давно от любой формы коммунизма далёкой, только махал рукой на меня, когда пыталась расспрашивать. В последний мой приезд домой, правда, всё же ответил на вопрос «за что?».

— Уж не думаешь ли ты, что он был борцом великим с коммунизмом? Да, был поручиком в царской армии когда-то, с меньшевиками был знаком не понаслышке. Ты же знаешь, что такое Грузия, общего знакомого всегда разыщешь, и не одного, после пяти, после десяти минут общения, тем более в Тбилиси. С меньшевиками, с которыми действительно был в знакомстве добром, Архип, отец мой, не уехал, когда мог, хотя звали. «Куда я с родной земли поеду? Чего во Франции не видел?», ты же знаешь, что не бедствовали, и впрямь дед с отцом во Франции бывали по торговым делам. Но жил мой отец после революции обыкновенным горожанином, детей растил и работал. А посадили не за дело, за болтовню. Высказывался нелестно о режиме, вот и всё, состряпали дело в тридцать седьмом, это легко было сделать. Кто-то из своих и написал донос. За болтовню погиб, оружия в руках тогда уже не держал…

Итак, мой дед погиб «за болтовню». Но Константин Гамсахурдия — нет. Тысячи других людей, представителей грузинской интеллигенции, в большей или меньшей степени повинных «в болтовне», посадили, расстреляли, сослали. Они были объявлены борцами со своим народом, шпионами и прочее, и прочее. Ничего этого не произошло с писателем Гамсахурдия. Более того, он был живым классиком при жизни. Пленные немцы построили его семье дом, великолепный дом в лучшем квартале города. Возможно, не так повезло, как Горькому, который «буревестником» был на родине, а отдыхать от революции убежал на Капри. Но всё же, всё же…

Писатель, деятель искусства, который «не болтал», а посему остался жив и благополучен, когда смерть косила дальних и ближних, вызывает у меня некоторое сомнение в своей честности и порядочности. У поколения моего отца сомнения тоже были, об этом говорилось вслух, потому знаю.

Не пойман — не вор. Мог быть Константин Гамсахурдия исключением из правила? Не доносчиком, не агентом, везунчиком, каких мало на свете? Хочется думать, что мог…

Однако, Звиад Гамсахурдия, сын писателя, член Хельсинской группы, именно что пойман был, и, с моей точки зрения, оказался предателем. И дело не в том, что предъявлено ему было законом в лице советского суда.

Официально был обвинён в антисоветской деятельности. Публично принёс покаяние. Потом принято было говорить, что таково было общее решение группы, что он нужен был на свободе. Потом…

Я девочкой тогда была, когда он каялся. Знаете, когда об этом эпизоде вспоминаю, очень чёткая картина встаёт перед внутренним зрением.

Молодой человек с тёмными кругами под глазами говорит перед камерой, о том, как он виноват перед Советской властью, говорит, говорит… крутятся бобины магнитофона, записывают одно откровение за другим…а человек кается и кается…

Я тоже хороша: современник, называется, не запомнила слов тех толком, а записи теперь днём с огнём не разыщешь, не процитируешь. Помнится, говорил: виноват, раскаиваюсь, признаю.

Не процитируешь! И не попросишь читателя поверить моему внутреннему голосу и зрению.

***

Дело ясное, со структурными подразделениями государства такой важности, как КГБ, не забалуешь. Допускаю, что не мог молодой человек Звиад иначе, завернули все гайки до такой крутизны, что темнело перед глазами.

Но ведь не для него одного закрутили-то. Были люди рядом, они не каялись. Приведу две цитаты из всеми признанной «Википедии». Не потому, что всеми признана. А потому, что обе эти цитаты довольно точно отражают сегодня сомнение тогдашней Грузии в героизме господина Звиада Гамсахурдия.

«7 апреля 1977 года Гамсахурдия был арестован вместе с Мерабом Костава… В том же году Звиад Гамсахурдия выступил с покаянным заявлением, которое было показано по грузинскому телевидению. Покаяние предопределило мягкий приговор — летом 1978 года Гамсахурдия был осуждён на два года (по другим данным — три года) ссылки в Дагестане. Указом Президиума Верховного Совета Грузинской ССР был помилован в июне 1979 года. После возвращения в Тбилиси получил место старшего научного сотрудника в Институте грузинского языка».

«В 1977 году Костава и Гамсахурдия были арестованы. Гамсахурдия после официального покаяния был помилован. Костава отбывал заключение в Сибири, срок продлевался дважды, выпущен в 1987 году. После освобождения работал в журнале «Балавери» (Грузинский язык и литература в школе)».

Непредвзятый читатель, скажите, годичный срок проживания в Дагестане и почти десятилетнее пребывание в Сибири двух одинаково «виновных» основателей так называемой Хельсинской группы в Грузии могут ли быть интерпретированы как-то иначе, чем это сделано мной?

Покаяние было публичным. Семейные связи использованы негласно. Мозаика сложилась.

Мне кажется, по меньшей мере, в отсутствии мужества и в нежелании отвечать за содеянное, каким бы не виделось это содеянное, хорошим или плохим, обвинить господина Гамсахурдия на основании цитат из «Википедии» можно.

Есть такое свойство фактов: они говорят сами за себя.

Я отдаю должное, или стараюсь отдать, человеку, который помимо грузинского и русского, владел французским, немецким и английским языками. Я отдаю должное (стараюсь!) человеку, ставшему признанным комментатором Руставели, писателю, эссеисту. Сыну своего отца, классика грузинской литературы, чья вина в чём бы то ни было не доказана. В конце концов, человеку, которого убили; мученический венец ведь почти всегда взывает к прощению прижизненных грехов.

С политикой, проводимой когда-то Звиадом Гамсахурдия, я не согласна, и я имею на это демократическое право. С человеком, бывшим никем иным, как ярым националистом, я не согласна, и опять же право имею. И не могу я человека, который принёс публичное покаяние по поводу дела своей жизни, считать борцом и героем этого дела. Даже если его официально признали героем, меня это не убедило. Помнится, в героях ходил в стране советской Павлик Морозов. До сих пор от героя этого, от дел его героических тошнотворный привкус во рту.

«Грузия — для грузин», «Грузия — превыше всего», — вот примерно так выражался достопамятный демократ Гамсахурдия когда-то. И еще: распорядился людей, вступивших в межнациональные браки, считать предателями собственного народа…

Вы еще спрашиваете себя, почему так тошно было мне во времена оны в родной своей стране?

Люди есть люди. Всегда встречаются такие, которые думают и чувствуют сами, вне зависимости от того, какова господствующая идеология.

Правда, их меньшинство, и это жаль.

Мери была такой. Мери, негласный лидер «Скорой» в нашей смене.

В самый разгар всех этих разговоров о том, для кого Грузия, только ли для грузин, она как-то выдала:

— Денег нет, жрать почти нечего. А за исполнение национального долга денег дают?

Ее спросили, о чем это она, в чем видит исполнение национального долга, за который еще и денег дают?

— Да вот, у нас Самая — азербайджанка. Анка — осетинка. Пристрелю обеих, засчитается мне? Как думаете, чего-нибудь дадут? По крайней мере, место для нас, грузинок, освободится в комнате, а то вон по двое девчонки спят…

Ухмыльнулась, ушла. Притих народ, призадумался. Анка, Самая, «свои в доску», родные, милые! Представить себе, что они враги, это додуматься надо. Неужели в них дело, и лишь они стоят на пороге к грузинскому счастью?

Фашизм, он не только в свастиках, повязках, в приветствиях, по которым своих отделяют от чужих. На бытовом уровне он не менее страшен. И когда провозглашается, что в твоей стране есть люди первого сорта, а есть и второго, и родина в первую очередь для тех, кто первого, это — тоже фашизм. И от этой точки зрения я не откажусь, что бы мне ни говорили. Как, впрочем, с той, что энное число фашистов есть, было, будет во всех странах. Даже самых демократических.

Есть такое понятие: ксенофобия. Это страх по отношению к чужому. Вслед за страхом приходит неприятие, а там и ненависть. Потом насилие. Ряд этологов говорит о биологической природе ксенофобии человека. У животных существует явление этологической изоляции — агрессии и неприязни, проявляемой ими по отношению к близким видам и подвидам.

Я понимаю, что подставляюсь. Знаю, что защитники прав сексуальных меньшинств, если прочтут эти строки, тут же обвинят меня в ксенофобии, руководствуясь ранее написанным (мною же!).

А я не стану оправдываться, говорить в ответ, что я идеальна. Замечательно хорошо понимаю, что, как и все люди, подвержена биологическим законам. И во мне, как и в других, бушуют страсти. И я могу быть где-то и в чём-то ксенофобом.

Но я ненавижу фашизм. Я ещё и социальное существо, кроме того, что являюсь предметом изучения биологов, а это значит, что умею подавить в себе ксенофоба. Ни один представитель сексуальных меньшинств не может сказать, что я оскорбила его лично, ненароком коснувшись его ориентации. Меня не касается чужая личная жизнь. Чужие предпочтения могут удивлять меня, но я считаю, что люди имеют право на собственное мнение, тем более — поведение в постели.

Вот только когда такой ксенофоб, только с другой стороны, руководствуясь Бог знает чем, начинает рекламировать мне свои сексуальные предпочтения, по сути дела доказывая — то ли своё превосходство, то ли убогость и комплекс неполноценности своей — по гендерному признаку! Только тогда я начинаю возмущаться. Ещё один разочек для особо «понятливых»: я никого не преследую. И очень прошу не преследовать меня. Есть территория, где мы едины, не разделены ничем. Мы — люди. Мы думаем, работаем, любим, ненавидим, радуемся и страдаем. Неужели не довольно этого, чтоб жить и сосуществовать рядом? Неужели так уж необходимо противопоставлять нас искусственно, выделяя из нашей среды тех, кто иначе совокупляется?

Что же касается фашизма на бытовом уровне…

Мери, вернувшись в нашу комнату, хохотала до слез.

— Вы бы видели их лица! А то, и впрямь, кажется, собрались с врагами бороться. На всякого мудреца довольно простоты. Ну, глупеть-то так, всем миром, сразу, тоже не надо. Кто враг, где он? Когда б все так просто было…

Знаете, моему городу много чего не хватало, особенно в те годы, а вот тепла, людей хороших, весьма и весьма неглупых, было много во все времена.

***

И ведь ненадолго одурманен был народ. Ну, никак нельзя быть заодно с человеком, который может назвать какой-либо народ мусором, который необходимо выбросить через Рокский тоннель. Отрезвление приходит болезненным, тяжелым, но оно и опьянение не слишком разделены во времени, не правда ли, одно — быстрое следствие другого.

Известный философ Мераб Мамардашвили в 1990 году сказал, что «если мой народ выберет Гамсахурдия, то я буду против своего народа». Что-то подобное испытывала и я перед первыми президентскими выборами в стране. Припоминаю, как ссорилась с отцом, большим патриотом Грузии.

— Ты понимаешь, что он меня предательницей считает, Олега и маму оккупантами, а Сашу моего объявляет следствием моей позорной измены? Он кровь мою отравленной считает, меня саму ошибкой. Посыпать голову пеплом, отец, и этого человека посадить в кресло, из которого он будет наши судьбы решать? Я что, сумасшедшая, больная?

Отец, который вообще-то тоже был «предателем» (мама моя натуральная русская, место рождения деревня Нижний Рубеж Вологодской губернии, районный центр Анненский Мост, Матвеева Евгения Михайловна, прошу любить и жаловать), отвечал:

— И он прав! Мы, грузины, так поступающие, и есть предатели. Нас мало в этом мире, мы не можем позволить себе раствориться в большом и чужом народе. Вот, всю жизнь ждал, что уйдут коммунисты, восстановится государственность грузинская, и дождался! А ты, моя дочь, хочешь помешать этому. Значит, он не ошибся, Звиад.

Я плакала, я объясняла, что это джерсейскую породу коров вывели по признаку жирномолочности, и то нормандских и бургундских скрещивали коров и быков. А люди не могут и не должны быть скрещиваемы по признаку национальному, и по любому другому, и это один из принципов демократии, столь возносимой и отцом, и господином Гамсахурдия, но кто меня слушал?

Масла в огонь подлила мама. Ну что с ней сделаешь, она была очень искренна, очень правдива. И объявила:

— Извини, Отари, но только и я буду голосовать по-другому, не так, как вы; я за свою партию. Я — коммунист…

Ой, что было! Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали. Я полагаю, что во многих домах это было. 87% голосов, это очень много, но ведь не все 100? Вычтем административный ресурс (Звиад Гамсахурдия к тому времени уже был Председателем Верховного Совета ГССР, после событий 9 апреля, ресурс у него был) и обычные демократические подтасовки на выборах, игры с бюллетенями. Ну, и не могли проголосовать за Звиада осетины, абхазы. Аварцы (леки), армяне, азербайджанцы, русские, ассирийцы, курды…

Позвольте мне сделать ремарку по Станиславскому: «Не верю!». Ну, не верю я в этакое помешательство всеобщее. У меня, грузинки, земля родная уже под ногами горела, а эти люди тем более могли предполагать, что такое есть Звиад Гамсахурдия.

Думаю, что минимум четверть населения республики сказала «нет» новому президенту. Были ли эти люди предателями? Что такое их предательство, если люди, на мой взгляд, оберегали, по сути, собственные жизни и жизни детей? Ту землю под ногами своими, которую считали родной…

Спросите у людей, живущих на юго-востоке Украины, считают ли они, что земля, на которой они живут, где стоят их дома, где они работают, детей растят, где поколения их предков жили и умирали, земля чужая? Предки не знали, что они — украинцы. Они не говорили на украинской мове. Они жили в стране под названием Россия. Говорили по-русски. Считали себя русскими.

Их хотят «украинизировать». Помнится, Звиад Гамсахурдия тоже хотел «огрузинить». Либо изгнать. Но изгнан был сам, умер в чужом краю. И уже при нём начался распад Грузии в её тогдашних пределах…

***

Бытует мнение, что изгнан был Звиад Гамсахурдия сторонниками Эдуарда Шеварднадзе.

Верно, так. Ищи, кому выгодно.

Есть и другая сторона медали, это понятно. Помнится, основную роль в его свержении (а это был самый настоящий антиконституционный переворот, у меня нет сомнений в этом, я ведь не демократ, чтоб закрывать глаза на очевидное, даже если не хочется что-то признавать, я признаю) сыграла Национальная гвардия Грузии.

Почему? Почему это образование, которое создавалось подчёркнуто патриотическим? Новая армия Грузии! Отличная от российской!

Да потому, что в бытность Звиада Гамсахурдия в Верховном Совете ГССР случился в большой стране ГКЧП. Аббревиатура теперь смешная почти, поскольку то, что за ней стояло, как-то «сдулось» мигом, как теперь говорят.

Но напугало многих. Гамсхурдия в первую очередь. Велено было расформировать все незаконные вооруженные формирования, так ГКЧП приказал. Я уже отмечала, что мужество не было отличительной чертой Гамсахурдия. Он тут же подписал приказ о роспуске гвардии и переводе её личного состава в МВД.

ГКЧП просуществовал недолго. С 18 по 21 августа 1991 года.

Национальная гвардия затаила недовольство надолго.

Во-первых, она не подчинилась приказу. Она ушла в «партизаны». И вернулась, чтобы изгнать Звиада Гамсахурдия из страны, освободить кресло, недолго остававшееся вакантным. Его занял потом Эдуард Шеварднадзе.

«Задачами Национальной гвардии является противодействие внешним угрозам, уличным беспорядкам и стихийным бедствиям, а также оказание военной помощи гражданским властям в случае чрезвычайных ситуаций. Национальная гвардия отвечает также за мобилизацию резервистов». И ещё из Википедии: «Национальная гвардия была создана 20 декабря 1990 года, после того, как президент Грузии Звиад Гамсахурдия отдал распоряжение о создании Вооружённых сил Грузии и провёл первый военный парад на стадионе Бориса Пайчадзе. Главой Национальной гвардии был назначен Тенгиз Китовани».

Надо отдать должное Гамсахурдия. Всё-таки парад военный, не гей-парад, и на том спасибо. По тем временам, правда, гей-парад ещё не был основным и единственным демократическим достижением, и Запад, и Америка гордились иными институтами. Которыми не грех и гордиться. Повсеместно считалось, что если хочешь достигнуть гармонии с окружающим миром, нет никакой необходимости странным образом накраситься, раздеться, построиться в колонны под разного рода вызывающими транспарантами и рисунками, и рекламировать место, которым «любишь»…

По-видимому, Звиад Гамсахурдия не знал, что благими намерениями выстлана дорога в ад. Когда создавал первую самостоятельную грузинскую армию после восстановления государственности Грузии. Странно: себя-то зная, мог бы и о других правильно судить.

***

Та война, в которую мы попали «случайно» все семьёй в Сухуми, первой для нас не была. Увы, война гражданская зародилась в Тбилиси, в моём родном и любимейшем городе. Да, я уже говорила, что её теперь называют «тбилисской», отводят на неё пятнадцать дней. Так оно и было, в течение пятнадцати дней мы жили на войне. Мы ещё не знали, что она не последняя.

На крышах зданий присели снайперы. На проезжей части появились бронетранспортеры. Здание Дома правительства (оно тогда уже иначе называлось, это всем известное в городе здание, но простите уж мне то наименование, к которому привыкла с младенчества) осадила Национальная гвардия. Машины «Скорой» теперь пробирались в Дом украдкой, с заднего хода, подвергались обыскам, иногда обстрелу. Не удивительно: несколько раз возили оружие, были уличены наши водители. Не по своей охоте возили, по приказу действующих властей. Просунуть голову в петлю мечтали не все. Хотя были и те, кто делал это добровольно.

Но ещё до того на улицы города вышли в огромном количестве приезжие люди. Привезены были автобусами и маршрутными такси из окружающих, а также дальних деревень. Люди с иными, не городскими лицами, с непривычным выговором, поражавшие нас тем, что могли заплутать между трёх сосен, и вполне серьёзно выяснять у нас, свой город идеально знающих, как пройти на проспект Руставели. Не куда-нибудь сложнее адресом, а именно на известный любому малышу городскому чуть не с пелёнок проспект.

Этих привезли на поддержку существующему правительству. Они олицетворяли оппозицию радикально настроенным горожанам и Национальной гвардии, стремящейся изгнать Гамсахурдия.

Не в первый раз уже их привозили. Дорожка проторенная была.

Город не испытывал по отношению к этим людям отрицательных эмоций. Крестьяне, люди земли, по большинству своему простодушные. Им посулили блага, им сказали, что это необходимо для страны, что они выполняют свой долг. Вот люди и приехали.

Были они на улицах города и раньше, в таком вот расширенном составе. Например, в году 1989.

«Круглый стол — Свободная Грузия», был такой блок, организованный Гамсахурдия. Для вхождения в Верховный совет ГССР пригодился в своё время. А крестьяне пригодились для демонстрации единодушия с теми, кто рвался к власти. Кстати, было бы несправедливо сказать, что только привозимые демонстрировали единодушие. Много было городских, искренних поклонников и блока, и его главы. Почему-то дамы неистовствовали особенно. Дам прозвали «черными колготками». Степень привязанности их к этой детали туалета была странной, она явно преобладала над всеми остальными. А единственной любовью дам в жизни, по-видимому, был Звиад Гамсахурдия. Просто фанатки поклонницы у него были. Жили в палатках, выстраивались парадом, куда там гейскому, и скандировали упоенно: «Зви-а-ди! Зви-а-ди!».

Нет у меня желания обидеть жителей деревень. Они опора стране, они потомки тех, кто в поле с оружием выходил на протяжении веков, они приносят в мир урожай и кормят всех остальных. Они добросовестные прихожане православной церкви. Они люди, живущие в гармонии с природой, в них нет того отрицания всех и вся, которое рождает мегаполис.

Нет желания у меня обидеть и бившихся в истерике дам, любивших черные колготки и Звиада. В конце концов, это их демократическое право: любить…

Но позвольте мне улыбнуться, прежде чем начну рассказывать о горьком. Подсластить себе пилюлю.

Крестьяне — люди простодушные, а дамы — влюбчивые и голову теряющие. Не политики, далеко не всегда кладези ума и образования. Просто люди, которые не сами выбирают позицию, её выбирают им обстоятельства. Легко поменять любовь к Родине на любовь к человеку, который от имени Родины говорит. Впервые за много, много лет не из Москвы говорит, не по-русски, не о коммунизме, не о советском народе, не о несуществующих ценностях. О том, что тебе всего на свете дороже. Многие испытывали эйфорию…

Это потом, по истечении некоторого времени, понимаешь, что говорить можно. Делать? Делать и сделать неизмеримо труднее.

И вот, нашлись те, кто любит подшутить над ближним. Из городских, конечно, город порой беспощаден в своей любви к насмешке, к шельмованию простодушных и бьющихся в любовной истерике…

Если не помните, напоминаю. Николае Чаушеску, диктатор Социалистической Румынии, погиб 25 декабря 1989 года, расстрелян через несколько часов после вынесения решения Чрезвычайным революционным трибуналом. Европу трясли антикоммунистические революции. Чаушеску не повезло особенно, но тут уж что поделаешь…

А тбилисские шутники на утро следующего дня после его гибели обратились к крестьянам с разъяснениями. Было, по-видимому, сказано, что необходимо отметить особую роль великого румынского народа, ведущего борьбу наподобие той, что ведёт народ грузинский. Что братство и поддержка Чаушеску и Гамсахурдия поистине безграничны. Что Чаушеску — лидер собственного «Круглого стола» Румынии…

Словом, мало ли что было сказано, теперь не установишь истинный генезис последующего бедлама.

Представьте себе, что толпа, привезённая из деревень, тут и там разбавленная вкраплениями «чёрных колготок», простирающаяся от края до края проспекта, начинает скандировать: «Гамсахурдия — Чаушеску! Гамсахурдия — Чаушеску!»…

Не сразу поняли, не сразу опомнились те, кто вёз крестьян для выражения поддержки Звиаду Гамсахурдия. Не сразу заметались, не сразу бросились уговаривать, затыкать.

В своём роде репетиция будущности Гамсахурдия. Смешная и грустная.

***

Но я обещалась про войну рассказать, и немного про себя в ней.

Когда война началась всерьёз, 22 декабря 1991 года, крестьян перестали привозить. Перестали выходить на митинги и те, кто искренне считал Звиада Гамсахурдия своим президентом: стало опасно это признавать. Есть один смертельный симптом кризиса власти, и он был налицо: многие политические и общественные деятели начали открещиваться от Гамсахурдия, «прозревать» и переходить в лагерь его противников. Говорят, именно эта поразившая Гамсахурдия переменчивость побудила его позднее сказать о грузинах: «нация предателей». Как мы не любим, когда оставляют нас. Как умеем оправдывать собственное предательское поведение!

Звиад Гамсахурдия вообще-то не был исключением из общего правила…

«Началось дело с отпадения ещё в начале гражданской войны его главного легата Лабиэна и кончилось заговором на его жизнь со стороны его близких «друзей». Это о Юлии Цезаре. Были ли римляне предателями? Почему повторяемость событий ничему не учит людей, хотелось бы знать. Быть властителем, относиться с явным пренебрежением к отдельным людям и целым народам, стремиться к полному единовластию, к авторитарности, не означает ли необходимости быть всегда готовым к предательству, не удивляться ничему и никому…

Хорошо, коли хоть кто-то, как у Дюма в романе, скажет: «Слава павшему величию!», когда отвернутся все, кто раньше «любил». Хорошо, потому что каждый, кто проявляет уважение к былому величию, велик духом сам. Тот, кто радовался падению Каддафи, тот всё ещё человек, быть может, и ничто человеческое ему не чуждо. Тот, кто над трупом умершего тирана надругался, тот и сам падаль. Не стоит призывать меня к толерантности, никогда не была толерантной. Латинское «tolerantia» означает терпение, терпеливость, добровольное перенесение страданий. Но не безразличие.

Прекратились митинги оппозиции перед Домом правительства. Кварталы вокруг Дома Правительства в центре оцепили, не пройдёшь и не проедешь. Прекратили подачу воды, электричества в Дом. Начались артиллерийские обстрелы.

Оппозиция взяла под контроль аэропорт, банк, прочие жизненно важные объекты. Это главные и первейшие цели революции во все времена.

«Бои между защитниками президентского дворца и отрядами созданного лидерами «новой оппозиции» Военного Совета с первых же часов приняли самый ожесточенный характер. Они затянулись надолго, потому что силы осажденных не уступали осаждавшим ни числом, ни техникой, а их боевой дух оказался даже выше, чем у противника. Обе стороны несли тяжелые потери: уже в первый день в войсках оппозиции насчитывалось свыше ста человек убитыми и ранеными. Взять президентский дворец не удавалось, и, несмотря на серьезные разрушения, вызванные артиллерийскими обстрелами, бункер дворца прочно оберегал осажденных »…

Утро в декабре. Я выхожу к остановке троллейбуса часам к восьми. Работа на «Скорой» начинается в девять. Ехать мне от самого начала дороги Сабуртало-Ваке, там, где стоял многострадальный памятник Серго Орджоникидзе (вечно заливаемый краской и изрисованный, проводника Советской власти в Грузию не любили и не уважали), до станции метро «Руставели». Как минимум, десять остановок; это достаточно далеко для Тбилиси.

Ахаю встревоженно, бросив взгляд на остановку, мысленно прокручиваю в голове десяток слов, не подобающих женщине. Пять-шесть «рогатых» прочно встали на прикол. Снова нет света в осажденном городе. На автобус мне тоже не попасть, он перегружен и в обычные дни, гроздьями люди висят в дверях, вопреки существующим установлениям и просьбам водителей, а при стоящих троллейбусах, что же это будет…

А это значит, что пойду пешком. А это значит, что к восьми сорока пяти не успею вооружиться тонометром, боксом с дефицитными лекарствами, не успею настоять на том, чтоб никуда не отдали толковую медсестру, с которой привыкла работать, не успею проследить, чтоб не загнали невесть куда санитарку, которая тоже может оказаться нужна. Нынче могут быть раненые, и я не желаю таскать их на плечах одна, мне нужны все мои люди.

И без того тяжко в эти дни работать. Я уж поговорила об этом с мужем с утра, и разговор был нелицеприятным. Я говорила о том, что большая часть сотрудников «Скорой» вообще не является на работу. В городе стреляют, вызовы чаще всего на «передовую», там стреляют и по нашим машинам. Потому что, повторюсь, были случаи перевозки оружия на них, и если водитель, спеша на срочный вызов, не тормознет по требованию, то случайный выстрел может прервать мою молодую жизнь. Не говоря уж о том, что на крыше универмага, расположенного напротив моей работы, как и на других высотках, угнездились снайперы. Я им не интересна, но вдруг снайпер увидит рядом со мною человека в форме? Не разберется, кто есть кто, да вдруг дрогнет рука, то опять же он убьёт меня, пожалуй. В городе мародерствуют, на прошлом дежурстве некий идиот норовил взять в заложники бригаду «Скорой», чтоб разжиться наркотиками. Только долгие уговоры и совместный плач всех её сотрудников донесли, наконец, до его помраченного сознания, что они попросту исчезли у нас, испарились, что нам их никто не даёт. А ведь мог расстрелять запросто, у него же ломка, он же неконтролируемый. Я пыталась убедить Олега, что надо брать бюллетень и оставаться дома. Глядя на меня своими светлыми, убийственно чистыми глазами сквозь линзы очков, он сказал с укором:

— Манана, там могут быть раненые. Кто-то же должен им помочь…

Чёрт забери и мужа. И маму с её чувством долга. И отца, который тоже скажет, я уверена, если поплачусь в жилетку:

— Ты же сама хотела быть врачом. Я говорил тебе, что это очень трудно…

И собственное чувство долга, чёрт его побери тоже, ну его в одно место, не называемое вслух по причине соблюдения приличий…

Один только Сашка вцепился в подол с рёвом: «Мама, не уходи!». Кажется, один только ребёнок боится расстаться со мной, все остальные считают, что если человек надел на себя белый халат, то автоматически превратился в героя, готового спасать человечество в целом и отдельных его представителей в частности, под одиночными выстрелами и артобстрелом, невзирая на страх.

Ладно, но что же мне делать теперь? Когда нет транспорта, а идти далеко.

Идти, конечно. Идти пешком туда, где стреляют. Брат в брата, друг в друга. Им не стыдно убивать, а мне должно быть стыдно, что я не хочу их спасать. Всё правильно.

Десять остановок одолеваю на чувстве злости. Причём довольно-таки быстро дохожу до Руставели.

Цокают по камню в районе Академии пули. Бабахает что-то вдали, возле Дома Правительства. Хорошо, что мне здесь поворачивать. Иду быстрым шагом вниз по Элбакидзе, только плечи поджимаю.

— Коллега, Вы почему не по-пластунски? — слышу задорный голосок сзади.

Ира Геворкова, врач. На каблучках, как всегда, и их цоканье отдаётся в ушах наряду с цоканьем пуль. Ира почти бежит, догоняя меня и стараясь уйти от пугающего звука.

Вжик-вжик…Бац! Где-то в метре от меня и в полушаге от догоняющей меня Иры ударяется о камень мостовой пуля.

Действительно, почему это я не по-пластунски? Жизнь надоела?

Не сговариваясь, мы с Ирой припускаем вовсю. Вниз, вниз, к улице под названием Саканела, или Качеля, если перевести на русский. Там, за гранитом лестницы и домами, можно укрыться от пуль…

***

Веселенькая ситуация. Я всё успела, опоздав при этом на свои пятнадцать минут перед дежурством. Потому что нас сегодня всего четверо из врачей вышло на смену. Нет никакого ажиотажа в местах выдачи разного рода инструментов, медикаментов; нет обычных шуточек по поводу распределения персонала по бригадам. И персонала сегодня тоже почти нет…

Нас четверо врачей. Мери Гвилия. Манана Какабадзе. Виола Иоаниди. Ирина Геворкова.

Ах, да. Бензина нет. Это плохо, потому что мы не можем выехать на вызовы, если только за нами не приедут на личных автомобилях. Такая теперь практика, с тех пор, как бензина совсем не стало. Это очень неприятно, кататься на вызовы на чужих личных автомобилях, уезжая в неведомое. Будучи зависимым от того, кто повез… Я уже как-то раз возвращалась пешком с того берега реки. Хорошо, что не край света. Только вот дождь проливной не порадовал. Вначале пережидали, потом шли по лужам. Это не прибавило оптимизма и уверенности в будущем.

Нет бензина, вызовов мизер. Это как будто положительная сторона сегодняшнего рабочего дня. Ведь бензина нет не только на «Скорой». Его мало и у жителей города. Остатки в баках. На самый крайний случай.

Сидеть в декабре на Набережной при выключенном свете и отсутствующем отоплении, когда и вызовов-то нет, когда в некотором отдалении слышны выстрелы и артиллерийская канонада…

Где тут положительная сторона, не пойму?

В прошлую смену, два дня назад, пришел мужик лет шестидесяти, не пришел — приплелся, держась за живот в нижней его части. Вызвали меня в амбулаторию. И спрашивать-то не пришлось, что болит, просипел, бедняга, сам, и перегаром при этом на меня повеяло:

— Поставьте катетер…простата…

Понятно. Пить надо меньше, дорогой, когда ДГПЖ налицо, да и без этого пить тоже не обязательно. А теперь вот задержка мочеиспускания. Пузырь раздут!

Обернулась к медсестре в амбулатории:

— Приготовь катетер. И мочеприёмник. Постели на койку, будем выпускать мочу.

Ответ был таким:

— Одноразовых нет. И обычного катетера тоже готового нет, доктор. Света нет, стерилизовать нечем было с утра…

Лезть нестерильным катетером в уретру? Это ведь преступление, атака на организм пациента, который и без того очевидно ослаблен приёмами «на грудь» алкоголя. Как говорится, «прежде всего, не вреди!»

Ой, что я выслушала! Пациент начал со слёзных просьб, перешёл на оскорбления. И садисткой я побывала, и фашисткой. И ведь не обидишься, не хлопнешь дверью. И впрямь изощрённый садизм. Кто там из древнеримских императоров перевязывал обреченному на смерть половой орган, чтоб довести до разрыва мочевого пузыря? Тиберий? Нерон? Не помню. Зато понимаю, что это самая настоящая пытка…

Потом мы вместе пытались «поймать» частника на дороге, чтоб довёз до больницы. И, даже уже усадив страдальца на заднее сиденье, и вроде облегчённо вздохнув, когда захлопнулась дверца, я так и не обрела покой. Во всяком случае, не сразу. Молила Бога, чтоб поменьше встретилось кочек и ухабов на дороге, чтоб стерильный катетер в Михайловской больнице был.

Если и сегодня по такому сценарию, то хоть в петлю лезь.

Однако день, вопреки ожиданиям, складывался весьма удачно. Раз съездила на вызов, купировала гипертонический криз. Бабушка-пациентка оказалась на редкость приятной дамой, терпеливой, мужественной. Боролась вместе со мной за каждый миллиметр на столбике тонометра, и мы сбросили цифры давления к 140\90 мм. Для неё весьма благополучное состояние. Норовила встать с постели, проводить меня.

Вторым был вызов к ребёнку двенадцати лет. Вообще-то, должен был ехать педиатр. Но педиатра не было. Спасибо и на том, что ребенку лет довольно, можно пообщаться. Потому что ехать к грудничку мне, грешной, было бы совсем уж страшно. ОРЗ оказалось у ребёнка, стандартное, если только примем за правильное утверждение, что у детей вообще что бы то ни было может протекать стандартно. Температуру высокую сбила, конечно. Успокоила мать, что осложнений нет. Хорошо…

***

А ведь могло быть не так безоблачно. Гога, о котором уже рассказывала, как-то поехал на вызов к ребёнку тринадцати лет.

Поступил вызов утренний к ребёнку, а нашего педиатра нет, она уже на вызове. Вообще-то доктору Гоге Алпаидзе так и так ехать, до конца смены чуть больше часа, вызов обязательно поступит, вероятность 99,9 %. Доктор терапевт нынче, не кардиологом работает. Терапевт Алпаидзе, пройдя специализацию по кардиологии, может быть и одним, и другим. Но педиатром? Нет!

Гога принял решение по принципу «раньше сядешь, раньше выйдешь». И диспетчер ныла:

— Что Вам стоит, доктор? Там ребенок, верно, ОРВИ или грипп у него, анальгина уколете с димедролом, температуру собьёте, вызовете участкового потом, активность проявите, и все дела. Вернётесь, сразу домой. А то ведь очередь Ваша, а вызов придёт в последние пятнадцать минут, когда же смену закончите? Ребёнок-то взрослый, тринадцать лет, это не месяц первый или год. Считай, мужчина уже!

Вот Гога и «купился» на эту мысль. И поехал педиатром лечить «мужчину» тринадцати лет.

А «мужчина»…А мальчик, которого он приехал лечить от ОРВИ, оказался в коматозном состоянии.

Ошалевшая от ужаса бабушка, умоляющая спасти внука, помочь ничем не могла. А то, что низким оказалось давление, редким пульс и частота дыхания, почти точечным — зрачок, и «ребёнок» без сознания…

Это — «шуточки» нашей работы. Это очень страшно, особенно страшно в таком случае терапевту, взявшему на себя обязанности педиатра. Попробуй не потеряйся!

Если бы не показавшийся странным Гоге кружок друзей-товарищей вокруг «мужчины»! Мальчики гораздо старше пациента, с повадками особенными, врачу «Скорой» знакомыми. С несколько заплетающимися языками, с характерными зрачками…

Гога быстренько исследовал глазами зону в области локтевого сгиба, там, где кубитальная вена. Кто ищет, тот найдёт. И занялся отнюдь не врачебной работой, а детектива из себя разыграл. Отвёл ребят в сторону, пригрозил…

Словом, есть случайности в нашей работе, поражающие воображение. К мальчику, так называемому «мужчине», мог приехать педиатр. Не знаю, разобралась бы наша бабушка-педиатр с тем, что увидел Гога, то есть с наркотическим «передозом», или нет, сделала бы то, что мог и умел Гога, не очень понятно. Мальчику повезло.

Не очень повезло Гоге; сложный оказался вызов. Домой он не сразу попал…

***

Подспудно каждый из нас ждал вызова на «передовую». Не просто же так там стреляют и бабахают.

Но одна только Мери увезла днём парня с огнестрельным сквозным ранением верхней конечности откуда-то из центра. Мы занимались обычной, рутинной работой, правда, без привычной езды на собственных машинах. Это трудно, особенно если надо госпитализировать пациента. Но таковых среди наших пациентов, к счастью, не было.

Вечерело. Мы собрались за столом вчетвером. Странное чувство: нас мало, всего ничего, но мы, как говорится, в тельняшках. Делаем своё дело, несмотря ни на что. Даже чай пьём, будто бы ничего не случилось.

Стук в дверь. Кричим хором:

— Войдите!

И расплываемся в улыбке. На пороге муж Иры, драгоценный её Узунян. Ира словно девочка влюблена в него до сего дня, а ведь у них двое сыновей, старшему лет десять. Чего мы только не знаем о них, об этой семье. Ира рассказывает, как водится у работающих женщин, очень подробно о детях, кто что сказал, как был болен, как выздоровел, как дышал, как повернулся. Да что там муж, дети, свекровь, свёкор, они мне до сих пор можно сказать родные. Я же даже чайник Иркин зримо представить себе могу, такой красный в белую горошину, и всегда начищенный до блеска сумасшедшей хозяйкой…

Мы даже не успеваем ответить на приветствие, поскольку сегодня Иркин муж не просто не улыбчив, он очевидно неприветлив и хмур. Он бросает с порога:

— Собирайся! Едем домой!

Разыгрывается семейная сцена. Плачет доктор Ира Геворкян, объясняя, что она врач, и сегодня её смена. Что она должна работать, а потом, как же можно бросить девочек…Всего трое врачей останется, и это для центральной станции «Скорой» не просто мало, а невозможно мало, а теперь вечер, и всё самое главное может начаться теперь, как обычно, к ночи. Что же будет в городе, когда некому помочь. И потом, ведь это будет прогул?! А она, Ира Геворкян, отличница и умница, в жизни ещё ничего не прогуляла!

— Знать ничего не знаю! — разоряется Роберт. — Ты для меня не врач, ты моя жена и мать моих детей. Если что-нибудь с тобой случится, то я мальчиков один растить буду. Я не собираюсь. Ира, давай поднимайся, едем, я тебе говорю.

Ира не сдаётся, приводит довод за доводом. А мы, её подруги, переглядываемся. Наверно, надо Иру выгнать. Потому что муж, который потеряет лицо, с ней не справившись на наших глазах, а всё к этому идёт, это муж, оскорблённый в лучших чувствах. Это муж, который не забудет. Его женщина оказалась сильнее, чем он, лучше, чем он. Мы-то понимаем его, но что толку в этом; нам будет трудно в последующем, оставаться в её подругах при муже с хорошей памятью. А мальчики, они впрямь маму ждут. И менее всего виноваты в том, что происходит на улице…

— Ждут провокаций! Говорят о терактах. Над вашей головой гостиница нависает, если её взорвут, вас засыплет обломками. Ира, не заставляй меня кричать, собирайся. Я тебя жду.

Роберт выходит, хлопнув дверью. Ира не трогается с места, сидит, уткнувшись подбородком в ладонь, ни дать ни взять Алёнушка из сказки. Брови соболиные свела к переносице. В глазах слёзы.

— Вот что, дорогая, — выдаёт вдруг Мери. — Шла бы ты отсюда к своим детям. И без тебя управимся. Пока, как видишь, сидим, баклуши бьём. Дай Бог, так до утра. А если что случится, так и четверых не хватит, и двадцати сразу. Сгонят всех, кто остался на других станциях. У них там тише, значит, и врачей больше.

— Но Мери…

— А что Мери? Будешь в героях тут ходить, а если что, Мери твоих детей усыновит? Кому совсем плохо, умирать уже собрался, тому и без нас глаза закроют… Ира, давай, собирайся. А то выкинем тебя за дверь…

Молча, без единого слова собравшись, сложив халат и баночки из-под еды в сумку, выходит Ира из комнаты. Мы молчим. Улеглись на койки, вперили глаза в потолок. Думаем…

— Моя Тея большая уже девочка, — выдает вдруг Мери. — Отец в Москве, если что, так он её не оставит.

Саше моему, между прочим… немного. У него тоже есть отец, и он его не оставит. Две девочки Виолы постарше, как и Тея, но ведь девочки ещё. Ну, и Миша их не бросит, надо думать. Чёрт побери дурацкое чувство долга! Зачем мы тут?

— Предлагаю спеть что-нибудь, — подаёт голос Виола. — Мы все книжки про войну читали, кино смотрели. В таких случаях надо стихи читать или песни петь.

— Я помню «Песню о Буревестнике» и «Песню о Соколе», — усмехаюсь я.

Какая подача не будет отбита Мери? Мери «сечёт» с полуслова, с полувздоха.

— Тоже мне, Ульяна Громова, — усмехается она в ответ. — Давай без этих выходок.

Виола вносит своё предложение. Почитать Шукшина.

В доме гречанки Виолы на прикроватной тумбочке стоит фотография. И это отнюдь не фотография счастливых Миши с Виолой, или её драгоценных девочек, их общих с Мишей детей, как можно было бы думать. Это фотография Василия Шукшина. Виола не просто любит и знает его творчество. Виола им бредит, и её девочки, кстати, тоже. Одна из них учится на филолога. В доме культ русской литературы, но Шукшин, он вне всякой конкуренции.

Вот и сейчас она говорит:

— Васю могу почитать. «Волки», «Мастер», «Крепкий мужик», у меня вот есть, что хотите…

И я, и Мери в один голос отвергаем Шукшина. Русская душа, её глубокая психология, разумеется, заслуживают самого пристального внимания. Но не сегодня, тут и без того хоть волком вой.

Идея Виоле нравится. Выть так выть.

— Сейчас спою, — улыбается она. — Раз уж такая пьянка.

Виола затягивает глубоким грудным голосом:

— Эх, дороги, пыль да туман…

Посмеявшись вначале над выбором, мы втягиваемся в процесс. Начинаем подпевать. И впрямь ведь помогает. Как в кино!

Только на словах «твой дружок в бурьяне неживой лежит» пение прерывается. Безудержный, истерический хохот нападает на нас, мы катаемся на койках, задыхаемся от хохота. Тычем пальцами друг на друга…

Да ведь совсем не смешно, по правде. А мы тогда так смеялись! В диагнозе нашем, по «скоропомощному» кратко следовало было указать: «ситуационный невроз». Только некому было указывать, сами себе доктора, всё понимаем. Не колоть же себе седативное?

Снова стук в дверь. Чёрт, неужели мужья? Мери, правда, не вздрагивает, из Москвы за ней вряд ли кто приехал.

Береты. В розовых маечках. Опять двадцать пять. Сколько же можно?

— Собирайтесь, — говорят они нам. — Готовится теракт, нас предупредили. У вас над головой «Иверия» нависает, если рванут, вы под ней и останетесь…