Тридцать три

И всё-таки следовало сбежать.

Нет, я не считаю, что здесь скучно; более того, давно я не проводила своё свободное время так весело и разнообразно. Но сейчас, когда часовая стрелка бесцеремонно перевалила за полночь, а метро изволило закрыться, разница темпераментов присутствующих ощущается особенно остро и неприятно. Друзьям стоило немалых трудов вытащить меня, первую ворчунью и зануду, на этот квартирник, где знакомых у меня, как выяснилось, и половины не наберётся, зато вдоволь вина и музыки, чему я ещё вначале однозначно порадовалась. Но, как обычно со мной бывает в больших компаниях, сейчас я понимаю: всё-таки следовало сбежать. До того, как моя нелюдимость взбунтуется, требуя тишины, чашки чаю и уютного пледа. До того, как последняя электричка промчится за одиннадцать этажей и несколько слоёв земли и бетона внизу. Нет, не так: просто до того, как мой взгляд впервые скользнул по твоей фигуре.

До чего противным ты мне показался с первых секунд нашей безмолвной встречи! До чего нелепым кажется моё внезапно возникшее желание понаблюдать за тобой, пусть даже сквозь толпу развлекающихся! Ну вот чем ты мог меня так зацепить? Сероглазый брюнет с насмешливым взглядом. Волосы достаточно длинны, чтобы красиво спадать на лоб, и достаточно коротки, чтобы при необходимости уложить их в строгую деловую причёску. Чёрный пиджак сидит так, словно он на размер больше, чем нужно; так мог бы выглядеть худощавый подросток, нацепивший папин костюм… если бы подростки бывали столь изящны. Рубашка, белоснежная, идеально выглаженная (проклятье, да кто тебе их гладит-то так хорошо?!), расстёгнута на две верхние пуговки, обнажая ключицу. А главное — тонкие, красиво очерченные на породистом лице губы, изогнутые в несколько самодовольной улыбке. Красавчик, твою мать, ни к чему не придерёшься! И чёрт его знает, почему меня так и тянет стереть с твоего лица эту улыбку! Обидным словом. Оскорбительным жестом. А ещё лучше — ударом в челюсть.

Опускаются веки, губы, наоборот, приоткрываются — смеёшься чьей-то шутке, которую я, как всегда, проворонила. Мои-то шутки вряд ли смогли бы тебе показаться сколь-либо смешными! В бокале, обхваченном длинными и тонкими, но в то же время сильными пальцами, поигрывает красное сухое. Держишь его небрежно и изысканно — ещё бы мизинчик отвёл для полной гармонии! Как странно — мои-то мысли и эмоции давно улетучились в какой-то далёкий Воображариум, и только ты и привязываешь меня к этой просторной гостиной, где пьют и смеются мои новые друзья-на-один-вечер. Из-за тебя ни здесь не могу находиться полностью, ни в свой мир сбежать; ты бы только знал, дружище, как же это сейчас бесит.

Ты пригубляешь и ставишь бокал на стол. Только что твоя мимика сообщила мне новый факт: оказывается, ты, прямо как я, терпеть не можешь сухое вино. Снова смеёшься — а я, как глухая: любые слова почему-то проходят сейчас мимо меня, и только твой смех достигает сознания, минуя барьер смертельной усталости. Бережно, как ребёнка, берёшь с дивана гитару; зажав струны, поигрываешь аккордами. Твоё правое предплечье стянуто узелком ткани, от него лучами расходятся складки; рукав пиджака капризно топорщится. На белой повязке кровавой меткой выделяется алое число: "33". "Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве", — пришли на ум строки любимой песни. Напела бы я сейчас, ты бы подыграл — отличное знакомство, хотя бы предлог появится узнать твоё имя! Но вместо этого я ворчу под нос что-то нелицеприятное, краснею, как школьница, вздрагиваю от мимолётно брошенного взгляда, словно от разряда тока, и нервно тереблю своё "32", опоясавшее голое предплечье под коротеньким рукавом синего болеро. Откуда номера? Вроде бы полчаса назад мы все играли в какую-то игру, для которой пришлось надеть повязки с числами; суть игры вылетела у меня из головы так же быстро, как и все мысли и звуки, кроме одного. Знаешь, в моём глупом Воображариуме все мы давно уже в некоей Матрице, где властвует ложный, искусственный разум, и только идентификационные номера на наших повязках выбиваются из стройного ряда чисел двоичного кода. Здесь ты больше не безымянный красавчик, здесь ты мой Тридцать Три, притягательный, интересный и до тошноты раздражающий всем своим видом. А там уже вовсю заливается гитара, и множество нескладных голосов поёт песни о любви, ненависти, апреле и шелкопряде.

Вот уже второй час я пытаюсь понять природу своей бескомпромиссной неприязни, и только сейчас, здесь, в своей Матрице, нахожу ответ. Всё дело, понимаешь ли, в том, что я просто ревную тебя ко всем присутствующим: гитаре, квартире, гостям, Матрице, искусственному разуму, номерам и числам. И останься мы тут хоть вдвоём, только лишь Тридцать Три и Тридцать Два, всё равно бы не прекратила ревновать. Потому что ты, сукин сын, даже тогда не заговорил бы со мной, даже в такой ситуации не обратил бы внимания на молчаливую дурнушку в бирюзовом платье, проецирующую презрение к себе на тебя! В этот момент моя Матрица пошатнулась.

Отзвенела гитара, ребята захлопали музыканту. Натянутой струной звякнул мой Воображариум; я с яростью стиснула кулаки. Сейчас Тридцать Третий получит то, что заслужил. Поморщившись, ты глотаешь ещё вина и улыбаешься с лживой скромностью на лице. Ты встаёшь с дивана; я сижу, изображая равнодушие. Ты неподвижен, а я поднимаюсь на ноги медленно, с угрозой; ты ещё не знаешь, что под красивым серым глазом скоро распустится лиловый цветок, а на щеке заалеет след от ладони. Машешь кому-то рукой, нелепо, не вовремя молчишь. "Человек Тридцать Три! — кричу я, ощущая жар на перекошенном злостью лице, — Да перестанешь ты уже меня игнорировать, кретин самовлюблённый?!" И больше не сдерживаюсь, руками и ногами неистово круша свою Матрицу. Одним своим движением мою Матрицу сломал ты.

— Эй, тихоня, ты чего молчишь весь вечер? Как твоё имя? Давно за тобой наблюдаю, всё подойти не решался. Пойдём, пообщаемся, выпьем!

— Знаешь… Давай только не сухого, хорошо?