Рассказы о семье

Рассказы о семье

ОТЕЦ

Как прихлопнули Комара

Неподалеку от нашего дома стоял магазин. Сейчас на этом месте девятиэтажка, из окон которой открывается вид на Лесоперевалку, где в те времена работали зэки на лесообрабатывающем комбинате. Тогда это был одноэтажное длинное здание из круглых почерневших бревен, с тесовой крышей. Тес от времени корежился. И крыша была похоже на море во время легкого бриза. Здесь была рабочая столовая с высоким крыльцом. Хотя, кажется, нерабочих столовых в те времена не было. А рестораны мало кто посещал. И магазин промтоваров. А с другой стороны продуктовый магазин. Возле дверей была табличка «Продукты» и время работы магазина. Возле магазина за высоким забором был сарай под дрова и уголь, конюшня, навес под сено, деревянная будка-туалет и высились штабеля ящиков с пустыми бутылками. Бутылки в те времена никто не выбрасывал. В сетках их несли в магазин.

Отец работал в магазине грузчиком. Что-то с работой рулевым на катере у него не заладилось. Ему выдали спецодежду: длинный плащ, фуфайку и валенки. Иногда в больших карманах плаща он приносил несколько карамелек, которые мы делили со старшим братом. Карамельки были невероятно сладкими и долго таяли во рту. Проглотить мы их не торопились.

На низенькой, всегда грустной лошадке отец привозил со склада товар. За ним приходилось ездить в Кривощеково. Когда мы бегали на улице, он мог прокатить нас на санях. Гужевой транспорт был основным. Хорошо, если за день проезжало две-три машины.

Ночью отец дежурил. Через сутки. Его напарником был дед, который жил в соседнем доме. Что делают ночные сторожа? Иногда они обходят охраняемую территорию. А все остальное время отсыпаются, чтобы быстрее скоротать ночь. Сторож спит, а зарплата ему идет.

О том, что ночные сторожа спят, знала не только заведующая магазином, но и люди с криминальным уклоном, которых во все времена в Затоне хватало с избытком. Целые два общежития были заселены «химиками», то есть теми, кто жил на поселении. Вор темной зимней ночью подбирается к заднему входу магазина. Долго стоит и прислушивается. Ничего не слышит, кроме биения собственного сердца. Он уверен, что слышит храп из сторожки, которая была рядом со входом. Дверь в нее никогда не закрывалась. Тянет дверь на себя. Олухи! Дверь закрыта изнутри на крючок. А между дверью и косяком почти незаметная щель. Но всё-таки она есть. Это для нас с вами незаметная щель. А для ночного посетителя еще как заметная. Он проталкивает в нее тонкое, как бритва, лезвие. Ведет его вверх. И наконец упирается в крючок. Приподнимает крючок, отводит его в сторону от дужки и осторожно опускает. Заглядывает в приоткрытую дверь и прислушивается. Слух у него очень хороший. Храп. Шагнул. Остановился. Прислушался. Тембр и высота храпа не меняются.

Шагнул. И снова прислушался. Вот и крохотная кладовочка, которую приспособили под сторожку. На чурбаках доски, накрытые черным матрасом, который кто-то притащил из дома. На нем под тулупом спит сторож. Тулуп равномерно поднимается и опускается. Сторож храпит, только что слюни не пускает. Довольный вор проходит в торговый зал и начинает набивать мешок пакетами с продуктами, консервами, куревом, спиртным. Делает он это неслышно. В полной тишине, если н е считать храпа.

Спал отец крепко, но чутко. К этому был приучен за пять лет службы на пограничном катере в Находке. Там в любое время могли сыграть тревогу. И попробуй запоздай! Вот он сквозь сон слышит посторонний звук. Явно не крысы резвятся. Что-то звякнуло. У вора в это время из рук выскользнула банка и ударилась. Подымается. А поскольку в валенках, идет бесшумно и затаив дыхание. Звук явно из торгового зала. Он останавливается у дверей, слушает. Чье-то дыхание. Все-таки долгие тюремные годы сказались на воровском здоровье. В торговом зале видит мужчину. Мужичок одной рукой держит мешок за край, а другой быстро его наполняет. Стоит он спиной к дверям и поэтому появление сторожа не заметил. Да и увлекся. Отец не был милиционером, никогда не ловил воров и не знал, как это делается. Ментовских сериалов тогда не было в помине, как и телевизоров, по которым их можно было бы посмотреть. Воров он никогда не ловил. Оружия сторожам не выдавали. Правда, в сторожке на всякий случай был топор, которым рубили дрова.

Поступил он единственно правильным способом. Хотя с ворами дела до этого не имел. Если бы он его окрикнул, то через мгновение получил бы перо под бок. Кому же хочется мотать очередной срок?

Крадется к нему и бьет сверху кулаком по кумполу, то есть по голове. А кулак у отца чуть меньше моей головы. Он был высоким и сильным. Уже в пятнадцать лет выглядел как взрослый мужик. Поэтому работал в колхозе наравне со всеми, пока не забрали на службу. А в то время ему было не пятнадцать, а уже под тридцать. Воришка падает, даже не ойкнув. Из мешка выкатываются консервные банки, звенят бутылки. Тут, как говорится, и козе понятно, чем он занимался. Упал и лежит, распластавшись на полу. Отец стоит. Ничего не происходит. Кажется, гость даже не дышит. Отец наклоняется и прислушивается. Точно не дышит. Как же так? С первого удара и наповал? Удар он, конечно, не рассчитал и убил незваного гостя. И выходит по всему, что он убийца.

Всё! Заработал себе срок. Сила есть — ума не надо. Вот и пожил мирной

Его никто искать не будет. Зима в Сибири долгая. И пока наступит весна, и забудут, что такой был. А то, что в мешке, вернуть на полку. И вроде бы как ничего и не было. Гуляй, Вася, не хочу. Идти топтать зону несколько лет — ох! Как не хочется. Вроде бы и жизнь только начала налаживаться.

По весне трупак вытает, само собой. Но мало ли трупаков весной вытаивает. Их так и называют «подснежниками».

Взвалил он его к себе на плечо, как мешок, и понес в опорный пункт милиции, который находился в другом конце Затона. Доволок. Света ни в одном окне. Дернул дверь. Закрыта изнутри. Постучал. Потом ногой сильнее. Никакого движения и никакого звука. Стал стучать сильнее. Двери были крепкие. А вот тот, кто был внутри, не выдержал. Раздался испуганный голос:

— Кого там черти носят?

Свет загорелся. На пороге стоял злой лейтенант. А может быть, так у него выглядел испуг. Но как бы то ни было, что должен чувствовать любой на его месте, когда вот таким нахальным способом нарушают его спокойное боевое дежурство?

Представьте себе эту картину! Открывает он спросонья двери и видит на пороге дядьку, который выше его почти на две головы, а на плече у него лежит что-то. Точнее кто-то. Милиционеры тоже люди и ничто человеческое им не чуждо. В том числе и чувство страха. Он о чем должен был подумать в этот момент? А главное ощутить?

— Ты чего это? — спрашивает лейтенант.

Рука его тянется непроизвольно к тому месту, где должна быть кобура, но ничего не находит. Только тут он вспоминает, что портупею вместе с кобурой и тем, что в ней, он оставил на полу возле узенького продавленного до пола и засаленного до блеска диванчика. Поскольку она причиняла неудобства при несении ночного боевого дежурства. Вот как можно достойно нести дежурство, если кобура немилосердно вдавливается в бедро?

— Вот я тут человека убил, — говорит отец.

— Проходи! — приглашает милиционер.

И сразу успокаивается. Потому что, если кого-то убили, то. Значит, уже ничего особого не произойдет. Отец сбрасывает обмякшее тело. То с глухим стуком падает на пол. Если бы ноша была живая, он, конечно, отпустил бы ее мягко на пол. А с покойником чего церемониться? Милиционер крутит головой. Носком сапога поворачивает голову убиенного, чтобы получше разглядеть, что ему принесли. Не каждый день в опорный пункт заносят покойников.

Губы его медленно раздвинулись, и он навечно замер в полу склонённой, какой-то подобострастной позе. Так показалось отцу, по крайней мере, который с недоумением глядел на блюстителя. Делать ему было нечего. Он оглядел убогую обстановку, заметил портупею с кобурой и протянул ее лейтенанту. Все-таки негоже табельному оружию валяться на полу.

— Знаешь, кого ты хоть убил? — спросил лейтенант, прилаживая портупею. — Нет! Ты не знаешь, кого ты убил!

Отец уверенно произнес:

— Знаю. Человека!

— Ты Комара убил! — восторженно произнес лейтенант. — Самого Комара! В это поверить даже невозможно.

Отец долго рассматривал то, что он принес.

— Да не! Вроде бы на человека похож. Я не пойму, о чем вы, товарищ лейтенант. Какой же это комар?

— Анатолий Евгеньевич Комаров. Погремуха — Комар. Вор-рецидивист. В большом авторитете.

— То, что вор — да! — согласился отец.

И рассказывает всё, что произошло, не скрывая мельчайших деталей и не пытаясь обелить себя.

— Ты его, значит, по кумполу? Сверху? — восхищенно спрашивает милиционер. — А ну покажь!

Просит рассказать всё снова. В это время раздается стон. Милиционер бледнеет и хватается за кобуру. Но рука его медлит. Может быть, обойдется и без стрельбы? Берет себя в руки, выпрямляется и выпячивает грудь. Не гоже бояться всяких воров.

— Это… поверни его на живот! И руки ему за спину заведи! — попросил милиционер.

Отец удивился:

— Зачем?

— Так надо.

— Ну, надо так надо!

Отец еще с юношеских лет запомнил навсегда, что с милицией нельзя спорить. И лишние вопросы лучше не задавать. У Комара на запястьях защелкнулись наручники. После чего милиционер достает у него из-за голенища сапога финку с резной ручкой. На ручке была вырезана русалка во всей своей женской прелести. Очень красиво!

— Ему человека зарезать, что тебе зевнуть. Я до сих пор удивляюсь, как ты еще остался живой. Ты это… посторожи его, а я это… позвоню в райотдел, чтобы высылали машину. Комар стонет и открывает глаз. Другим он давит пол. А может быть, прожигает в нем дырку, чтобы убежать из лап правосудия. Бегун он еще тот. Любой марафонец позавидует. Только теперь это ему не удастся, потому что приезжает наряд и забирает Комара с радостным удивлением, как долгожданного родственника.

Был суд. И на суде Комар, показывая сразу две фигуры судье и прокурору, чтобы никому из них не было обидно, сказал в последнем слове:

— Во! Вы меня бы поймали! (Вместо «во» у него было более красочное слово). Если бы не этот мужик! Да меня опытные опера всей бригадой не могли взять, а тут какой-то…

Зыркнул в сторону отца. Непонятно, чего в его взгляде было больше: угрозы или восхищения. Отец тяжело вздохнул. Почему-то ему стало жалко Комара. Он такой маленький.

Потом заведующая магазина объявила отцу благодарность и выписала денежную премию. Своим знакомым она любила рассказывать, какой у нее грузчик-сторож. Премия же была еще в тех дохрущевских рублях. Я не помню сколько. Но на материальном положении семьи это никак не отразилось.

КАК ПОДШИТЬ ВАЛЕНКИ

Это была толстая, скрученная из нескольких ниток, нить, покрытая дегтем. Она не гнила и не рвалась. И не пропускала воду. Скорей всего ее делали сами умельцы. Нить протягивали через отверстие, сделанное шилом. И так прошивали всю подошву по периметру, накладывая один стежок на другой. А потом рядом делали еще один прошив. Работа была довольно долгая, требовала терпения и сноровки. И конечно, нужен был точный глазомер, чтобы стежки получались ровные. В деревнях и городских кварталах, которые зачастую были похожи на большие деревни, всегда были мастера по подшиванию валенок. Обычно это были пожилые мужчины. Поскольку в валенках ходили все от мала до велика, независимо от социального положения, заказов у него всегда хватало. А это какой-никакой довесок к более чем скромной пенсии. В Затоне валенки подшивал маленький дедушка. Может быть, он и не был таким старым, как мне казалось мальчишке. Но то, что он был уже на пенсии, это точно. Мои родители дружили с их семейной четой. Детей у них не было. Жену его, помню, звали бабой Оней (Анисья, наверно). Была она женщиной тучной и нюхала постоянно нюхательный табак. Родители часто ходили к ним в гости, они к нам. Благо и жили они неподалеку, через дорогу на первом этаже двухэтажного деревянного дома. Они занимали небольшую коммунальную комнатушку. В углу стопой лежали валенки, подшитые и которые требовали подшивки. Здесь было рабочее место мастера. Сидел он на старом крашенном табурете. В высоком шифоньере, занимавшем соседний угол, в нижнем большом ящике хранился инструмент и материал для подшивания. Когда приходили гости, дед его задвигал. Постоянно, когда мы к ним приходили, дедушка был занят подшиванием валенок. Делал он это неторопливо, но уверенно. Чувствовалась рука мастера. Он сидел на низенькой скамеечке перед табуретом, в очках, одно стекло которых было с трещиной. И держались очки на белой плоской резинке, которую вставляли в одежду. Надевал он очки только тогда, когда работал. Мы приходили, он снимал их и клал в деревянную шкатулку, стоявшую на комоде в окружении глиняных слоников. В комнате всегда стоял особый запах валенок и дегтя, его не мог перебить даже свежий воздух, врывавшийся через раскрытую форточку. Даже посуда пропиталась этим запахом.

Подшитые валенки еще носились долгие годы. Да скорее увидишь подшитые, чем не подшитые. Валенки переходили по наследству. От родителей доставались детям. Обычно подшитая подошва не стиралась, но бывало, что подшивали по второму разу.

Старшие дети передавали валенки своим сестрам и братьям, когда подрастали. Так что в валенках выросло несколько поколений в нашей стране и сохранило здоровье. В валенках наши бойцы гнали фашистов от Москвы и Стали

нграда. Это была самая национальная обувь.

Валенки сейчас носят уже редко. В основном пожилые люди. На горожанах их почти не увидишь. Девушки даже в лютые морозы не обуют валенки и будут мерзнуть в китайских сапожках. А с подшитыми подошвами точно никого не встретишь. Да и старики, которые занимались подшивкой, умерли. И ремесло их осталось забыто. Как и многие другие ремесла. А жаль! Так мы теряем по крупице наше достояние.

Отец не подшивал валенок, он относил их к этому знакомому старику. Значит, шило досталось ему от кого-то другого. Может быть, он привез его из деревни от бабушки. Мне оно не нужно. Да и кому оно нужно. И даром не возьмут. Но я его не выбрасываю. Оно без дела торчит в гараже, уже, наверно, и само забыло о своем предназначении.

СТАРАЯ МАШИНКА

Она стоит в нашей спальне на шифоньере. Накрыта такой высокой овальной крышкой-кожухом. Покрыт он прозрачным коричневым лаком. Машинка вполне рабочая. Жена просит время от времени достать машинку. Я выдвигаю ее

наполовину, упираюсь вниз правой рукой, левой разворачиваю и медленно опускаю себе на грудь. Фу! Теперь можно нести к месту назначения. Если не удержу, то она непременно упадет на ступню, тогда жуткая боль и перелом обеспечены. Но зато чугунная тяжесть машинки придает ей устойчивость. Во врем шитья она не шелохнется с места. Несу в зал и ставлю на журнальный столик. Жена что-нибудь подшивает.

Иногда с просьбой что-нибудь подшить приходят к ней подруги или соседки. Мне снова приходится снимать машинку.

Когда она появилась у мамы? Сколько помню, она всегда была у нее. Но всё-таки когда-то она появилась. Вспоминаю, как она рассказывала о том, с каким трудом ей досталась машинка, сколько претендентов было на нее. Шили-то в основном на руках. Это понятно. В те далекие советские времена швейные машинки были страшным дефицитом, так же, как и телевизоры, проигрыватели, стиральные машинки. Распределял дефицитные товары профком, автомобили же распределялись парткомом. Маме, вероятно, решили дать машинку («дать», а не «продать» говорили в те времена) за трудовые успехи к какому-нибудь празднику: 7 ноября или 1 мая.

Мама часто сидела за столом и стучала машинкой. Обшивала себя, отца, нас, двоих соседей, соседей и знакомых. Кто рассчитывался деньгами, кто остатком ткани. Никаких журналов, лекал, выкроек в те времена, конечно, не было. Разве что в журнале «Работница» на одной-двух страницах давали советы по шитью. Чаще всего покупали черный сатиновый материал, он был прочный, дешевый и сильно не мялся. Из него шились мужские трусы и знаменитые шаровары, в которых ходила чуть ли не вся мужская половина страны. Это нечто вроде современного трико, только просторное, широкое, не стесняющее движений. В пояс вшивалась резинка, а также резинки были на штанинах у ступней. Так что пыль и грязь не попадали на ноги и на велосипеде штанину не замотает цепь. Карманов не было. Ну, иногда сзади с правой стороны пришивался накладной карман. Но это уже для мужчин, а для пацанов зачем тратить пусть и небольшой кусочек ткани. В таких шароварах ходила чуть ли не вся страна с весны и до поздней осени, пока не приходили холода и требовалось надевать уже что-нибудь более основательное. На уроки физкультуры мальчишки и девчонки тоже ходили в самосшитых шароварах, почему-то швейная промышленность не брала в производство эту популярную народную одежду. Уже позднее, не помню с какого года, стали покупать специально для уроков физкультуры так называемый спортивный костюм. Это было трико-штаны и рубашка без ворота с длинными рукавами. Трико плотно обтягивало тело, особенно у полных, подчеркивая все телесные выпуклости. И девочки в старших классах на первых порах стеснялись такой формы на уроках физкультуры, потому что учителями-физкультурниками были исключительно мужчины. Поэтому через некоторое время (может быть, поэтому, не знаю) уроки физкультуры в старших классах у девушек и юношей стали проводить раздельно. Мы, пацаны, допустим., шли на труды, а девчонки на физкультуру. Или они на домоводство, а мы на физкультуру.

Обычная мальчишечья летняя одежда — шаровары. Иногда майки. Они были исключительно синего цвета. И босиком. И в таком одеянии нисколько не стеснялись показаться на городских улицах. Принаряжались только в гости. И то не всегда.

Шила мама и рубашки из белого или светлого дешевого материала, прямые с короткими рукавами, которые уже надевали в школу. А вот пионерский галстук приходилось покупать. В гости тоже обычно принаряжались. Прийти в гости босиком, в шароварах и с голым пузом всё-таки считалось моветоном.

После получки, хотя и не каждый раз, родители ехали на автобусе в Кривощеково, где был большой магазин «Ткани». И конечно, на рынок, где тоже был магазинчик тканей.

Приходили соседки, подруги. Мама развертывала отрезы, хвалилась покупками, обсуждали, что и как можно сшить из этих отрезов. Делалось это долго и с большим интересом.

На платье покупался какой-нибудь светлый ситчик с цветочками.

Потом, когда маму из Верх-Алеуса забирали к себе в Калиновку, первым делом она потребовала, чтобы погрузили швейную машинку. Зрение у нее уже было слабое, и вдеть нитку в иголку она просила меня. После чего опять начинала крутить ручку. Она сама делала мелкий ремонт машинке, если что-то там откручивалось, начинало дребезжать. Сколько лет, десятилетий этой машинке, я не знаю. Но никак не менее полвека. Она ни разу серьезно не ломалась. Могла сломаться иголка, но заменить ее было плевым делом. А остальное — подкрутить колесико руками. В ремонт ее ни разу не отдавали. Сама машинка, довольно тяжелая, стояла на деревянном ящичке. Ее можно было откинуть назад и тогда открывался деревянный ящик, в котором лежали иголки, нитки, шпульки, масленка и флакончик с машинным маслом. Время от времени мама смазывала машинку. Брала металлическую масленку, наливала в нее масло и давила на бока масленки. Масло из длинного узкого носика капала в дырочки на машинке. Вот и вся нехитрая процедура.

Семейные реликвии

УВАЖАЙТЕ ПРОШЛОЕ!

«Мы ленивы и не любопытны». Это Пушкин. О нас. Многие из нас живут так, как будто они первые и последние на этой земле. А до них была пустыня и после них ничего не будет. Они знают, что есть история, прошлое человечества, были Древняя Греция и Древний Рим, средневековье с его рыцарством и замками, Наполеон и Кутузов…Однако это так далеко, из школьных учебников, которые кому-то кажутся скучными, а кому-то ненужными. «Зачем мне знать, что было сто лет назад, тысячи лет назад, — говорят они. — Это же никак не помогает мне в моей жизни и не делает ее лучше».

Трудно им, а то и невозможно представить, что были до них времена, когда люди обходились без мобильников, Интернета, асфальтированных дорог, автомобилей, электричества. Такая жизнь им представляется дикой, лишенной всякого комфорта… Но если человечество погибнет в результате какой-нибудь глобальной катастрофы (постучим по дереву!), то выживут лишь малые коренные народы Севера. Чукчи, например, о которых мы любим рассказывать и слушать с таким удовольствием анекдоты, представляя их наивными дикарями, которые не имеют никакого представления о достижениях цивилизации. Да они, пожалуй, и не заметят, что остались одни. Ну, перестанут пролетать над ними железные птицы, не завезут бензин и солярку, так они запрягут оленей или собак в нарты…И будут продолжать жить.

К чему этот разговор? А к тому, что у наших предков была насыщенная полноценная жизнь и они нисколько не страдали от отсутствия тех благ технического прогресса, без которых мы не может представить своего существования. И самое главное! Мы со всеми своими прибамбасами стоим на тот фундаменте, который заложили все жившие до нас поколения. Будем помнить об этом и гордиться нашими предками. Без них не было бы тех благ цивилизации и комфорта, без которых мы не можем представить своей жизни.

Семейные реликвии… Побойтесь Бога! Уверяю вас, что большинство жителей нашей страны разведут руки и недоуменно пожмут плечами. О чем это вы? Да какие реликвии? Это у богатых, у потомственных аристократов. Это у них замки, ложки из серебра, картина какого-нибудь малого голландца, автограф Пастернака переходят по наследству. И гостям демонстрируют, сияя от гордости: знай, мол, наших, веками славился наш род. А ты что, рыло немытое! Из грязи в князи! Никакой породы! А вот мы!

Я уже не буду говорить про бабушек и дедушек. Тем уже точно было не до родословных.

У мамы родители утонули, переправляясь на лодке через Обь. Она тогда еще была ребенком. Кроме нее, была еще младшая сестра Валя. И старший брат Степан. Их разобрали родственники. Отец вообще никогда не говорил про своего родителя. Вероятно, кроме отчества, он ему больше ничего не оставил. Отец был старшим ребенком в семье. От матери я слышал, что он был нагулянным. Родители проработали всю жизнь, еще и на пенсии работали, пока позволяло здоровье. Но не нажили палат каменных. И ничего в наследство своим детям не оставили. Так же, как и им…

Своего жилья они не имели, если не считать маленького домика в Верх-Алеусе, в котором жили после смерти бабушки. Машины не купили. И разговоров даже таких не вели. Когда я был пацаном, купили с рук велосипед. Помню, за пять рублей. И я научился кататься, разбив перед этим коленки. И долгие годы велосипед служил верой и правдой. Где он сложил свои стальные кости, этого я уже не помню. Дома в Затоне, в котором жила наша семья, когда я родился, уже нет. Построен он был до войны или во время войны. Другого дома, в котором прошли мои детство и юность, тоже, скорее всего, нет. Это были первые дома, построенные в Затоне, когда там открылся завод. Из-за ветхости их должны были снести давным-давно, потому что латать там нечего.

Когда умерла бабушка, родители из Новосибирска переехали в Верх-Алеус в ее домик. После смерти отца я маму забрал к себе, а их домик продал за тысячу рублей председателю сельского Совета. Это чуть побольше стоимости бутылки водки. Было это в 1998 году. Конечно, того домика тоже сейчас нет. Скорей всего раскатали на дрова. А на его месте построили новый дом. Хороший, добротный, обшитый сайдингом.

От отца осталось несколько сберкнижек. С каждой зарплаты он относил деньги в сберегательную кассу. Оставлял ли он что-нибудь, не знаю. Зачем он клал деньги в сберкассу, он не говорил. Я решил получить отцовские деньги. Всё лето ездил то в Ордынск, то в Карасук. В Ордынске мне говорили, что я должен подавать в суд заявление там, где я живу, то есть в Карасуке. А в Карасуке мне говорили, что заявление нужно подавать в Ордынске по месту жительства отца. Может быть, тогда было тайное указание сверху тормозить подобного рода дела. Всё-таки в стране был кризис, зарплату не выплачивали годами. А если бы все по моему примеру кинулись получать сбережения?

Бесчисленные встречи с адвокатшей, уже глубокой пенсионеркой, так ничего и не дали. В конце концов, она просто исчезла. И никто из ее коллег не говорил, где ее можно найти. Ясно, что не говорили специально. Корпоративная солидарность! Молодцы, ребята!

А перед этим отдал ей деньги. И что вы думаете, что она отказалась от них, замахала руками «Не надо!», «Не надо!»… Ага! Сяс!

Государственный нотариус и адвокат отказывались брать это дело, посылали к частному адвокату. В общем/, помыкался я весь летний отпуск и плюнул на все, себе дороже.

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Самая главная реликвия в любой семье. Здесь память о наших родителях, бабушках, дедушках, родных и близких людях, о наших друзьях. И время от времени мы открываем его, когда приезжают гости, когда вдруг накатывает ностальгия, когда…

Без биографий

Живут лишь звери.

Альбом фотографий —

В прошлое двери.

Откроешь — скрипнет.

Глядишь не спеша.

Далекие скрипки

Звенят в ушах.

Одни далече.

Других уж нет.

Но слышны речи

Далеких лет.

Здесь наша память

Ушедших лет,

О нашей маме,

Которой нет.

Тяжелая крышка.

Открыл! Чудеса.

И снова слышно:

Родных голоса.

Мамы уже давно нет в живых. Но она прожила долгую жизнь и застала и понянчила своих правнуков и правнучек. Самой младшей у нее правнучкой была моя внучка Даша. Вот они глядят с фотографии. Мама сидит на стуле, сложив на коленях натруженные руки, а рядом улыбающаяся трехлетняя Даша, которая звала ее бабой Клавой. Я нахожу между ними сходство в овале лица, носике, губах и взгляде. Родная кровь!

Бабушка

1

По лицу, как паутинки,

Разбегаются морщинки.

И пергаментные руки.

Голос низкий и густой.

И не могут ее внуки

Представлять ее иной.

Ходит медленно по дому,

Но уже не по родному.

Десять лет, как умер муж,

И с хозяйством ей не справиться.

К сыну младшему… к кому ж?

Больше не к кому отправиться.

Забегает внучка к бабушке.

«Что ты делаешь одна?»

«Поиграем, Даша, в ладушки?» -

Предлагает ей она.

«Ладушки! Ладушки!

Где были?

— У бабушки.

— Что ели?

— Кашку.

— Что пили?

— Бражку.

Кашка сладенькая,

Бражка пьяненькая».

2

Вышла бабушка из дома —

Внучка в комнатку бегом!

Кое-что здесь незнакомо —

Посмотреть одним глазком.

Открывает внучка шкафчик,

Там какой-то чудный ларчик.

Ой! Шкатулочка какая!

Внучка глаз не отведет!

Тихо крышку поднимая,

Что-то сказочное ждет.

А увидела там нитки

Да клубочки. Вот так клад!

Фотографии, открытки

Толстой пачкою лежат.

Бабушка, точнее прабабушка, застала Дашу за этим занятием, стала ей показывать старые выцветшие фотографии и рассказывать, кто на них. Даше это, конечно, интересно. Но выбежала она из бабушкиной комнатки и тут же всё позабыла. Пробежалась она от крыльца до калитки. Открыла калитку, что там на улице…

А вот крёстная. Так и говорили: «крёстная мама». Здесь она на фотографии совсем молодая и очень красивая. Когда я был ребенком, мы часто ездили к ней в гости. Она работала на кирпичном заводе в Кривощеково. Мужа у нее не было. И детей тоже.

Крестная

Чищу зубы я и десны,

Моюсь, брызгаюсь водой,

Потому что едем к крестной

Мы на целый выходной.

Мама белую рубашку

Подает на этот раз.

Надевал ее на пасху

Я впервые и сейчас.

Сам почистил я сандалии,

Намочил вихры водой.

Едем к крестной тете Гале

Мы на целый выходной.

Вхожу в автобус смело я.

В проходе встал, молчу.

Свою рубашку белую

Испачкать не хочу.

Доехали до площади,

Садимся на трамвай.

Копейки в ящик бросивши,

Билеты отрывай.

Окраина рабочая,

Дома в один этаж.

Мне так объездить хочется

Большущий город наш.

Вот выпрошу у мамы я

Копеек пятьдесят.

И буду на трамвае я

Трястись весь день подряд.

У крестной дом не маленький,

Стена аж в три окна!

На шоколадной фабрике

Работает она.

Лежит гора конфетная

На вазе предо мной.

Такая многоцветная!

А запах-то какой!

Тут растерялся просто я.

Стою, на столб похож.

Мне улыбнулась крестная:

— Ну, что ты не берешь?

Читаю я на фантиках.

Чего здесь только нет!

И «Машенька», и «Арктика»,

И «Мишка», и «Букет»…

С начинкой самой разною

И разный вкус у всех.

Коричневые, красные

И белые, как снег…

Из разноцветных фантиков

Гора растет-растет.

А мама мне:

— Не хватит ли!

Ведь заболит живот.

Что ж! замечанье верное.

Жевать я перестал.

Уж килограмм, наверное,

Конфеток я умял.

В обед идем на рынок.

Народу ой-ой-ой!

Лежит на длинных-длинных

Столах товар любой.

А мама с моей крестной

У тряпок— ох да ах!

А мне от них так тошно,

Рябит уже в глазах.

И щупают, и мерят,

Всё с места не сойдут.

Приценятся, примерят —

И всё же не берут.

А мне неинтересно.

Зову их час подряд.

Давно уж мне известно:

Здесь есть чудесный ряд.

Туда идут все дети.

А как же не идти?

Ведь лучшего на свете

Товара не найти.

Тяну я, тихо ноя

Одно и то ж:

— Идем!

А пот бежит от зноя

И духоты ручьем.

Вздохнула тяжко мама:

— Ну что ты всё скулишь?

Какой же ты упрямый!

По-твоему бы лишь!

А крестная:

— Да ладно!

Всё ж рядом, по пути.

Нам сразу б туда надо,

А не сюда идти.

Торгуют здесь мороженым

Мороженым любым:

И белым, как положено,

Привычным, и цветным.

Опустился тихий вечер.

Шум затихнул городской.

После нашей долгой встречи

Возвращаемся домой.

Из большой такой газеты

Крестной свернут был кулек,

Собрала в него конфеты

Те, что скушать я не мог.

Я держу, не открываю,

Прижимаю всё сильней

И себе воображаю

Лица брата и друзей.

Я же своего подарка

Не скрываю, не таю.

Ешьте, братцы! Мне не жалко!

По пригоршне всем даю.

С того далекого детства я больше не виделся с крёстной. Старые люди говорили, что крёстные — такие же близкие и родные люди, как и родители. А значит, и тётю Галю я тоже должен включить в свою родословную. Крестная — это духовная мама.

ДОМ В ЗАТОНЕ

Листаем альбом дальше. А вот на фотографии мой родной дом в Затоне, где прошло мое детство и юность. Двухэтажный деревянный, построенный еще до войны. Крыша деревянная, черная и крутая. Снег на ней не задерживался, слетал вниз.

Дом

Двухэтажный бревенчатый дом

Под крутою тесовою крышей…

Два десятка семейств жили в нем,

Тараканы и юркие мыши.

Дом казался большим и высоким,

Потому что на насыпи он

Был построен в году том далеком

До тяжелых военных времен.

И крыльцо-то какое крутое,

Доски толстые прочно легли.

Не толкаясь, по двое — по трое

Подниматься свободно могли.

В коридоре под лестничным взъемом

То коляски, то санки стоят,

На которых мамаши к знакомым

Или в садик отвозят ребят.

Взявшись левой рукой за перила,

Мы шагаем на верхний этаж.

Дверь оббита клеенкой унылой,

И крючок защищает от краж.

Может быть, сейчас уже этого дома и нет, поскольку из-за своей древности он непременно должен попасть в программу сноса ветхого жилья. А я, глядя на фотографию, вижу его до сих как живого, знакомого до каждого бревнышка, до каждой досточки.

КОТЛОВАН В ЯКОРЕ

А вот об этом часто вспоминаю и рассказываю. В деревне Якорь не было ни реки, ни пруда. И для того, чтобы поить скотину, вырыли за деревней котлован. Из-под земли били родники и наполняли его водой. На фотографии летний день, котлован и мы, ребятня, весело барахтающиеся в воде. А фотографировал один из дядей.

КОТЛОВАН

За деревней котлован

Вырыли скотине.

И корова, и баран

Пьют оттуда ныне.

Глина в рытвинах кругом,

Как после бомбежки.

И на солнце день за днем

Сушатся лепешки.

У воды здесь чая цвет,

Тот, что пьют из кружек.

Никакой здесь рыбы нет.

Даже нет лягушек.

Но в июльский жаркий день

Дети не дурачатся.

Не спасает даже тень.

Всё живое прячется.

Все бегут на котлован.

Воплей там и визга!

И испуганный баран

Не подходит близко.

Воду с самого утра

Перебаламутили.

Целый день там детвора.

Время перепутали.

И ныряют — хоть бы хны!

Брызги разлетаются.

Столько глины пацаны

За день наглотаются!

Якоря, этой деревушки со странным названием, уже нет. Вероятно, и котлован уже превратился в зловонную лужу, если совсем не пересох. Люди переехали на центральную усадьбу.

НОВОСИБИРСК — РОДНОЙ ГОРОД

Новосибирск — город, где я родился, рос, учился, завел семью. Это самый близкий, знакомый и дорогой для меня город. Вон сколько фотографий, связанных с ним! Эти фотографии я делал уже сам, когда купил себе «Смену», самую дешевую камеру.

НОВОСИБИРСК

1

Чердак — бесплатный вход на небо,

Когда наивен ты и мал.

И тот, кто здесь ни разу не был,

Миры иные открывал.

И тополей высокорослых

Верхушки, как в руке букет.

И что всего ужасней: взрослых

Подорван был авторитет.

Все летом жарким на Затоне

К спасительной прохладе льнут.

Один шутник притворно тонет,

Крича: «Спасите! Утону!»

Сестра кричит на брата важно,

Свой детский голос изменив:

— А ну-ка вылезай сейчас же!

Ну, до чего же ты спесив!

Какое там! Мальчишка снова

Ныряет. Вынырнув, плывет.

Он не один… Возьми любого,

Никто на берег не пойдет.

Ну, разве на минуту только…

Весь синий, лихорадка бьет,

И в пупырышках кожа…

— Колька!

Иди играть! — река зовет.

А вот ползет, дымя трубою,

Как танк, трудяга РБТ,

Своей тяжелою волною

Восторг доставив ребятне.

Вот низкорослая дворняжка,

Которой весь поселок дом,

Совсем запарившись, бедняжка,

Хватает воду языком.

2

Мы все учились понемногу.

Но разве можно позабыть

Совсем недолгую дорогу,

Которой выпало ходить

Годами. И морозным утром

Без шапки, быстро, налегке

Бежишь, не выспавшийся, хмурый,

Со школьной папкой на руке.

Учителей прошло немало,

Смешных, серьезных, никаких,

Талантливых, каких попало…

Всё чаще вспоминаешь их.

И любишь всех. Себя стыдишься

За шалости, за грубый тон,

За то, что не хотел учиться,

За глупость, дерзость, моветон.

И помнишь девочку с простой

Короткой стрижкой у угла.

Какою сладкою волной

Влюбленность юная несла!

Глаза закрыть и снова, снова

Прелестный облик представлять

И в сотый раз шептать три слова,

И снова до утра не спать.

Раскладывать на звуки имя.

За каждым звуком видеть мысль.

И так и сяк играя ими,

Увидеть в них особый смысл.

3

Сад Кирова… В кармане шаровар

Богатство целое — почти что два рубля.

На колесо! Всё ближе солнца шар!

Такою маленькою кажется земля!

Вон ТЭЦ! А вон завод! Блеснул Затон

На солнце раскаленной гладью.

Бумажку бросил — улетела за ограду,

Которой парк, как крепость, огражден.

Но лучше всех, конечно, самолет!

Всю мелочь из карманов отдаешь.

Взлетишь, застынешь, резко упадешь.

Ты космонавт, ты летчик, ты пилот!

4

Весна. Играет солнце ярко.

Учиться некогда и лень.

Нет в мире лучшего подарка

Для ребятни, чем теплый день.

Весь день на улице голодный

И к дому некогда свернуть…

На речке дышит лед холодный.

Осталось жить ему чуть-чуть.

На лед сегодня не пускают.

Стоят солдаты у реки.

Буравят лед и опускают

Туда пакеты взрывники.

К сожалению, детских и школьных фотографий совсем немного, по пальцам можно пересчитать. И фотографировались в те времена редко, и пропало немало во время переездов. Из младших классов — увы! — вообще ничего не сохранилось. Только одна фотография.

А вот фотография: мы мальчишки на берегу Затона. Как только наступало лето, большую часть мы проводили на реке. Купались до изнеможения, пока не синели губы. Домой нас загнать было невозможно. Заскакивали, хватали кусок хлеба и опять на улицу.

НА ЗАТОНЕ

Помнишь, как в далеком детстве

Мы к реке бежим гурьбой.

На ходу спешишь раздеться.

И ныряешь.

Под водой

Надо дольше продержаться,

Чем другие, хоть чуть-чуть.

Если очень постараться —

И Затон перенырнуть.

И забраться на баржу

(Надо же похвастаться!).

Ну, сейчас я покажу,

Как ныряют ласточкой.

А тем более, девчонки

Загорают на песке.

И разносится их звонкий

Смех, как брызги, по реке.

Какие у нас, у мальчишек, счастливые лица! Да! Лето была самая прекрасная пора! Почти все мальчишки, жившие на Затоне (залив на Оби) уже с раннего детства прекрасно плавали. Многие потом шли работать на судоремонтный завод, поступали в институт водного транспорта.

ЭТО МОЙ КЛАСС

Вот на этой фотографии наш класс. Вот это… Хотя что вам даст имя, фамилия! Одним словом, «моя первая любовь»! Фу! Одним словом не получилось. Может быть, любовь — слишком громко сказано… влюбленность. А их не сосчитать у каждого.

Из времен еще советских

Из времен еще советских,

Как нездешний звездный свет,

Эта девочка из детских

Из далеких школьных лет.

На косе цветочком бантик.

Черный фартук — это шик!

И коричневое платье,

И ажурный воротник…

А портфель из черной кожи?

Заперт он на два замка.

Втиснуть в парту он не может

Свои толстые бока.

На тетрадочках обложки

С краем, загнутым вовнутрь,

Сверху синие полоски,

В центре надписи — вот тут!

Где она сейчас? Что с ней? Счастлива ли сложилась ее жизнь? Мне хочется верить, что всё у нее хорошо. Милая девочка! Ты всегда останешься в моей памяти такой, как на этой фотографии. Честно, я не хочу встречаться с ней сейчас, чтобы увидеть ее старой.

СТАРШИЙ БРАТ ВОЛОДЯ

А вот фотографии старшего брата Владимира. Он старше меня на семь лет, у нас разные были отцы, и мы совершенно вне похожи друг на друга. Он был небольшого роста. Щупленький. В детстве часто болел. И мама даже думала, что не выживет.

Старший брат

Я помню: старший брат Володя,

Он не был на меня похож,

В общаге, пьяный колобродя,

Нарвался он на чей-то нож.

Всадили сзади между ребер.

И он не видел, кто там был.

А я просил, чтоб он не помер.

И сам не знал, кого просил.

Он балансировал на грани.

Ходил за водкой в магазин.

Жизнь пролетела, как в тумане.

Жену убили, умер сын.

Потом инсульт, лишился речи,

Лежал и под себя ходил.

Встречал безмолвно утро, вечер.

И старший сын его кормил.

О чем он думал, что он видел.

Всё позади, зовет труба.

Он в жизни мухи не обидел.

Его обидела судьба.

Одним она горстями, щедро,

К причудам всем благоволит,

Другой всю жизнь избитый, бедный…

Как будто свыше кто-то мстит.

Лежал он маленький, как мальчик,

Пергамент кости обтянул.

Закрыли гробик, словно ларчик.

И ангел в небо упорхнул.

Никто на дальнее кладбище,

Где упокоен его прах,

Не ездит. И его жилище

Не здесь, а там на небесах.

Вот так трагически сложилась его судьба. У него было трое детей. Младший Слава умер, у него был порок сердца от рождения. Остались дочь и сын. И конечно, внуки. Об их судьбе я не знаю. Как-то не повелось у нас общаться. Ни адреса, ни телефона.

РОВЕСНИК ЭПОХИ ХРУЩЕВА

А вот всей школой в парадной форме мы стоим на Красном проспекте, по которому в черном открытом лимузине проезжает глава страны Хрущев. Море флажков и воздушных шаров. Правда, в народе иронично говорили о нем. А вот Сталин был кумиром.

.. .

Я ровесник эпохи Хрущева.

Я стоял в многолюдной толпе.

И флажки на ветру бестолково

Трепетались на каждом столбе.

Ехал он на открытой машине.

Улыбаясь, махал не спеша.

В день визита в любом магазине

Было всё, что желает душа.

А потом его сняли. Портреты

Тоже сняли. Красавец-брюнет

Стал одною восьмою планеты

Управлять до скончания лет.

А еще на том же Красном проспекте нам довелось увидеть знаменитого генерала и президента Франции Шарля де’Голля. Но, к сожалению, такой фотографии у меня нет. Он тоже медленно проезжал в открытом черном лимузине по Красному проспекту.

ДЕРЕВУШКА СО СТРАННЫМ ИМЕНЕМ

Я уже упоминал про лесную деревушку со странным названием Якорь. Сейчас ее нет. У меня осталась только старая фотография. А кто фотографировал, даже не помню. Здесь родился отец. Каждое лето, когда я был ребенком, мама отвозила меня в Якорь.

Якорь

Здесь ни моря, ни речушки,

Ни ручья не отыскать.

Почему же деревушку

Стали Якорь называть?

В этой самой деревушке,

Что была малым-мала,

В черной маленькой избушке

Моя бабушка жила.

Нет теперь той деревушки,

Нет и бабушки давно.

Там, где выселились избушки,

Лишь сорняк стоит стеной.

Не хоронят на погосте

Никого с далеких пор.

Там теперь иные гости:

Тракторист да комбайнер.

Никогда ее, Рассею,

Не жалел Иван-дурак.

«Мол, сначала всё засею,

А потом всё под сорняк!»

Сколько пота проливали.

А теперь, как мусор, вон!

Растоптали, побросали.

Чтобы в город на балкон.

Сначала из деревушки убрали школу, потом закрыли магазин. И ликвидировали ферму. Люди перебрались на центральную усадьбу в Верх-Алеус. Переехала и моя бабушка. Избушку ее разобрали и на тракторных санях перевезли в Верх-Алеус.

СВАДЬБА

А вот свадебные фотографии. Мы стоим в загсе. Расписываемся в книге регистраций. Расписываются свидетели, мой друг и ее подруга. Поздравляют нас. Целуемся. Фотографии черно-белые. Цветной фотографии еще не было. Фотографировал профессиональный фотограф в загсе.

СВАДЕБНАЯ ФОТОГРАФИЯ

Я женился. Вот так диво!

Я себе не верю сам.

И на свадьбе мёд и пиво

Не бежало по усам.

Не бежало, потому что

Я так молод и безус.

Волос же растет негусто

Сверху и пониже уст.

Было мне давно известно,

Что в меня ты влюблена.

Ты была моя невеста,

А теперь моя жена.

Ты красива. Спору нету.

Ты прекрасна, как рассвет.

Мало я бродил по свету,

Но уверен, краше нет.

В белом платье подвенечном

И с фатой. Да! Ты моя!

В этом счастье бесконечном

Утонул, как в море, я.

Повезло невероятно

В этой жизни мне! За что?

Это ж более приятно,

Чем удача в спортлото.

И от радости излишка

Я бы пел, что было сил,

Только косолапый мишка

Мне на ухо наступил.

Для меня всё это тайна.

Счастья хватит за глаза!

Вынул для себя случайно

Я козырного туза.

Как положено, по таксе

Оплатив за сорок дней,

Мы стоим сегодня в загсе,

Всех, конечно, красивей!

В толстой книге расписались

За свидетельство для нас,

А потом поцеловались,

Но уже не в первый раз.

И свидетели, конечно,

Подтвердили этот брак.

До чего же интересно!

Я женат теперь! Вот так!

Не мальчишка-шалунишка!

Я теперь мужчиной стал.

И от радости излишка

Чуть «ура» не закричал.

Знаю я, что добровольно

На себя взвалил я груз.

Содержать семью достойно

Я торжественно клянусь!

Не пройдет еще и года,

Стану я уже отцом,

Продолжатель буду рода

И ответственным лицом.

Ну, друзья, конечно, те же

Были и пребудут впредь.

Но теперь уже пореже

Буду с вами я сидеть.

Столько лет прошло! На фото

Погляжу я иногда,

И опять, скажу, охота

Возвратиться мне ТУДА.

РАССКАЗ ДАШИ

Самой мне (постучала по столу!) не доводилось стать свидетельницей и — упаси Боже! — жертвой паводка-наводнения. А вот дед мой, детство которого и юность прошла в Новосибирске, рассказал мне об этой стихии. Жил он с родителями на левом пойменном берегу Оби в Затоне, что напротив железнодорожного вокзала. И до строительства ОбьГэс каждый год случались наводнения. Причем проходили они дважды: первый раз во время таяния снегов. А поскольку Обь течет с юга на север, в районе Новосибирска река уже освобождалась ото льда, а на севере нет. И поэтому вода начинала стремительно подыматься, выходить из берегов и затоплять поселок. Особенно страдали те дома, которые стояли недалеко от берега. Вторая волна приходила в разгар лета в июне, когда начиналось интенсивное таяние ледников на Алтае. И порой она была даже более мощной, чем первая. И он рассказывал, что первым его детским впечатлением и воспоминанием было то, как ночью отец его несет на руках.

Они приехали из гостей. Но автобус доходил только до того места, где начиналась вода. А дальше отец брал его на руки и нес по темной ночной улице домой. Вода доходила ему где до колен, а где и до пояса.

Их дом стоял на самом высоком месте в рабочем поселке. И вот их дом и еще несколько домов в центре оставались единственным островком. Кругом была вода. По водной глади поселка скользили лодки. Люди отправлялись на работу или к кому-нибудь в гости.

Прибывали, как их называли «амфибии», воинские бронетранспортеры, которые плавали по воде. Они перевозили людей на работу и с работы, доставляли продукты питания, оказывали помощь, занимались спасением.

Хорошо было тем, у кого были лодки. Некоторые на этом во время наводнения неплохо зарабатывали на перевозках, потому что это был единственный способ куда-то добраться. Колыма, так называли окраину поселка, была полностью под водой. Торчали только крыши.

Людей размещали в школе и в клубе, где они спали на матрасах на полу. Речники говорили, что в это время по Оби плыли избушки, сарайки, погибшие животные. Погибали и люди. И вроде бы должны были уже привыкнуть к наводнениям, потому что они повторялись каждый год, но всё равно каждый год это было неожиданностью.

Особенно сильным было наводнения, если резко теплело, а зима была очень снежной.

И только после того, как построили на Оби плотину, наводнения прекратились. Нельзя сказать, что их теперь вообще не бывало. Но не такие мощные и разрушительные, как прежде.

А что касается детей, то для них это своего рода был праздник, потому что не нужно было ходить в школу. А к тому же во время наводнения они становились отважными мореплавателями. Владельцам лодок, конечно, завидовали. Ну, а те, у кого их не было, сооружали плоты. Благо подручного материала кругом было много. Всё в поселке было построено из дерева и топились дровами. И целыми днями на утлых плотиках ребятня рассекала водную гладь поселка. Конечно, устраивала морские бои, кто-то становился пиратом. А поэтому проще простого было оказаться в воде. И дед со смехом рассказывал, как ему доставалось от матери, когда он мокрый возвращался поздним вечером домой. Но тогда ему, конечно, было не смешно. Потому что отцовский ремень в руках матери становился грозным оружием для отважного мореплавателя, пострашнее пиратских мушкетов и алебард.

Да, современным детям, наверно, есть чему позавидовать. Такие приключения они могут пережить только виртуально.

МОЙ ДОМ

Затоном называют рабочий поселок, окраину города. Хотя достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что это ни какая не окраина, а чуть ли не самый центр города. Как раз напротив железнодорожного вокзала, правда, на другом берегу Оби, со всех сторон окруженный тогда еще единственным на левой стороне Кировским районом, самым большим городским районом. Затон расположился на полуострове, похожем по конфигурации на Кольский. С одной стороны, Обь, а с других, как Белое море, собственно Затон, то есть залив, имеющий Т-образную форму. Кто-то утверждал, что этот залив природное явление и существовал всегда. Другие — что это рукотворное создание. Удобней места для зимней стоянки судов не найдешь. Новосибирск как никак являлся самым крупным речным портом на Оби. Напротив поселка Затон через залив Лесоперевалка, а дальше вверх на правой стороне Немецкий поселок и в самом конце залива лодочная база, где также было немало списанных и ржавеющих судов. Затонский поселок сразу же переходил в бесконечную Колыму, которую и за час не пройдешь. Потом пустырь, Вонючка, картофельные поля и небольшой поселочек в несколько домов — Новый Затон. Напротив Затона через Обь виден верх главного железнодорожного вокзала. С высокого же правого берега Затон виден, как на ладони, даже люди на пристани. Затон — это поселок речников. Жили здесь в основном те, кто служил на речном флоте или работал на судоремонтном заводе, расположенном напротив поселка через залив. Центральные улицы примыкали к заливу и именовались Первой и Второй Портовыми. Застроены они были двухэтажными бревенчатыми домами с двумя подъездами. Но ни один дом не был похож на другой.

Тут я родился в 1954 году. По случаю рождения третьего ребенка семье выделили комнату в… подвале двухэтажного деревянного дома. Перед тем, как попасть в подвал, нужно было подняться на высокое крыльцо с широкими ступенями и перилами. Над крыльцом был двускатный навес. На самом же крыльце лавка, на которой посиживали в погожие дни праздные обитатели дома. Поднявшись на крыльцо, нужно было повернуть под прямым углом и тогда вы попадали в коридор. С правой стороны была площадка с двумя дверьми, смотрящими друг на друга и ведущими в коммунальные квартиры. Отсюда же начиналась крутая лестница на второй этаж с отполированным до блеска верхом перил, по которому целыми днями катались сверху вниз ребятишки.

С левой же стороны ступеньки вели вниз в подвал. В подвальном подземном коридоре день и ночь горела тусклая желтая лампочка, от чего коридор становился похожим на подземелье средневекового замка. Как и в общежитии, с обеих сторон тянулся ряд дверей в подвальные комнатушки. У каждой двери было свое лицо, как и у обитателей подвала. В коридоре обычно ничего не было. Оставлять что-либо здесь жильцы не решались: могли утащить. И даже не воры, а твои же соседи. При входе в подвальную комнатушку, если быть невнимательным и задрать голову, а не смотреть под ноги, можно было запнуться о стоящую прямо за порогом обувь. В зимнюю пору это были валенки с непременными галошами. Но если даже галош и не было, почти все валенки были подшиты толстой подошвой, поскольку валенки носились долгие годы до тех пор, пока не приходили в полную негодность. Умельцы по подшивке валенок никогда не оставались без работы. У каждого жителя поселка был свой мастер, к которому он относил на ремонт валенки. Весной и осенью доставались кирзачи, которые носили все поголовно, и мужчины, и женщины, и дети. Носили их, как солдаты, с портянками. Рядом в углу стоял тазик или ведро с водой, потому как в ненастье грязь в поселке была несусветной. Порой лошади не могли вытянуть ноги, не то что люди. Но сначала сапоги мыли в луже перед домом. Лужа эта не пересыхала даже в жару, а лишь затягивалась грязно-зеленой плотной пленкой, на которой лежал и не тонул легкий мусор. Летом выставляли туфли, тапочки и галоши. Ребятня носилась босиком. Отчего порезанные и проколотые ноги были обыденностью. На мелкие же неприятности, вроде заноз, порой не обращали и внимания.

Комнатушки по обстановке, за редким исключением, друг от друга почти не отличались. Людей с достатком было мало, и в таких домах они не жили. Одно было отличие, что небольшой набор этой обстановки расставлялся по-разному, смотря какая была комнатушка и вкус хозяйки. Кровать с железными спинками, хорошо еще, если с панцирной сеткой, а не с деревянным настилом; крашенный или покрытый темным лаком дощатый стол; три — четыре табуретки; сундук, привезенный еще из деревни; громоздкий комод с ящиками в четыре этажа, в которых хранилась одежда, белье, документы, несколько книг, тетрадок и всё, что представляло для семьи ценность. У некоторых ящичков были внутренние замки. В этих ящичках хранились деньги, облигации, нехитрые украшения, письма. Комод застилался вышивками, на которые ставили аляповатые скульптурки китайских болванчиков, целующихся ангелочков, слоников, картинки в рамочке, свинью-копилку, в которой годами лежало несколько медяков до тех пор, пока ее не разбивал пьяный хозяин.

Воспоминания о Новосибирске

• ДЕТСТВО. ЗАТОН

Затоном называют рабочий поселок, окраину города. Хотя достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что это ни какая не окраина, а чуть ли не самый центр города. Как раз напротив железнодорожного вокзала, правда, на другом берегу Оби, со всех сторон окруженный тогда еще единственным на левой стороне Кировским районом, самым большим городским районом. Затон расположился на полуострове, похожем по конфигурации на Кольский. С одной стороны, Обь, а с других, как Белое море, собственно Затон, то есть залив, имеющий Т-образную форму. Кто-то утверждал, что этот залив природное явление и существовал всегда. Другие — что это рукотворное создание. Удобней места для зимней стоянки судов не найдешь. Новосибирск как никак являлся самым крупным речным портом на Оби. Напротив поселка Затон через залив Лесоперевалка, а дальше вверх на правой стороне Немецкий поселок и в самом конце залива лодочная база, где также было немало списанных и ржавеющих судов. Затонский поселок сразу же переходил в бесконечную Колыму, которую и за час не пройдешь. Потом пустырь, Вонючка, картофельные поля и небольшой поселочек в несколько домов — Новый Затон. Напротив Затона через Обь виден верх главного железнодорожного вокзала. С высокого же правого берега Затон виден, как на ладони, даже люди на пристани. Затон — это поселок речников. Жили здесь в основном те, кто служил на речном флоте или работал на судоремонтном заводе, расположенном напротив поселка через залив. Центральные улицы примыкали к заливу и именовались Первой и Второй Портовыми. Застроены они были двухэтажными бревенчатыми домами с двумя подъездами. Но ни один дом не был похож на другой.

Тут я родился в 1954 году. По случаю рождения третьего ребенка семье выделили комнату в… подвале двухэтажного деревянного дома. Перед тем, как попасть в подвал, нужно было подняться на высокое крыльцо с широкими ступенями и перилами. Над крыльцом был двускатный навес. На самом же крыльце лавка, на которой посиживали в погожие дни праздные обитатели дома. Поднявшись на крыльцо, нужно было повернуть под прямым углом и тогда вы попадали в коридор. С правой стороны была площадка с двумя дверьми, смотрящими друг на друга и ведущими в коммунальные квартиры. Отсюда же начиналась крутая лестница на второй этаж с отполированным до блеска верхом перил, по которому целыми днями катались сверху вниз ребятишки.

С левой же стороны ступеньки вели вниз в подвал. В подвальном подземном коридоре день и ночь горела тусклая желтая лампочка, от чего коридор становился похожим на подземелье средневекового замка. Как и в общежитии, с обеих сторон тянулся ряд дверей в подвальные комнатушки. У каждой двери было свое лицо, как и у обитателей подвала. В коридоре обычно ничего не было. Оставлять что-либо здесь жильцы не решались: могли утащить. И даже не воры, а твои же соседи. При входе в подвальную комнатушку, если быть невнимательным и задрать голову, а не смотреть под ноги, можно было запнуться о стоящую прямо за порогом обувь. В зимнюю пору это были валенки с непременными галошами. Но если даже галош и не было, почти все валенки были подшиты толстой подошвой, поскольку валенки носились долгие годы до тех пор, пока не приходили в полную негодность. Умельцы по подшивке валенок никогда не оставались без работы. У каждого жителя поселка был свой мастер, к которому он относил на ремонт валенки. Весной и осенью доставались кирзачи, которые носили все поголовно, и мужчины, и женщины, и дети. Носили их, как солдаты, с портянками. Рядом в углу стоял тазик или ведро с водой, потому как в ненастье грязь в поселке была несусветной. Порой лошади не могли вытянуть ноги, не то что люди. Но сначала сапоги мыли в луже перед домом. Лужа эта не пересыхала даже в жару, а лишь затягивалась грязно-зеленой плотной пленкой, на которой лежал и не тонул легкий мусор. Летом выставляли туфли, тапочки и галоши. Ребятня носилась босиком. Отчего порезанные и проколотые ноги были обыденностью. На мелкие же неприятности, вроде заноз, порой не обращали и внимания.

Комнатушки по обстановке, за редким исключением, друг от друга почти не отличались. Людей с достатком было мало, и в таких домах они не жили. Одно было отличие, что небольшой набор этой обстановки расставлялся по-разному, смотря какая была комнатушка и вкус хозяйки. Кровать с железными спинками, хорошо еще, если с панцирной сеткой, а не с деревянным настилом; крашенный или покрытый темным лаком дощатый стол; три — четыре табуретки; сундук, привезенный еще из деревни; громоздкий комод с ящиками в четыре этажа, в которых хранилась одежда, белье, документы, несколько книг, тетрадок и всё, что представляло для семьи ценность. У некоторых ящичков были внутренние замки. В этих ящичках хранились деньги, облигации, нехитрые украшения, письма. Комод застилался вышивками, на которые ставили аляповатые скульптурки китайских болванчиков, целующихся ангелочков, слоников, картинки в рамочке, свинью-копилку, в которой годами лежало несколько медяков до тех пор, пока ее не разбивал пьяный хозяин. На пол стелили круглые половички, сплетенные из разноцветных тряпичных полосок. Если хозяйка была мастерица, то делала половички в форме цветов. Чуть посостоятельные жильцы заводили цветные плетеные дорожки. И конечно, у порога половая тряпка для того, чтобы вытирать обувь.

На полу на матрасе обычно спали ребятишки, кроме самых маленьких, которых родители брали к себе на кровать. Для малышей также заказывали и детские кроватки. Добавьте к этому ворох одежды, занимающий целый угол: фуфайки, жакетки, прадедовский тулуп, ватное пальто; две — три застекленных рамки с фотографиями на стене; узенькую полоску окна почти у самого потолка с коротенькой занавесочкой — и картина получится почти полной.

Все клетушки, как и комнаты на первом и втором этажах, отоплялись печами. Уголь и дрова держали у печи, опасаясь оставлять их в коридоре. Возвращаясь с работы, прихватывали любую деревяшку, которая попадалась по пути. На печке варили, сушили, грелись. Когда не топили печей, варили на керогазке, и тогда воздух пропитывался запахом керосина. Бачок под воду ведра на три — четыре с двухлитровым железным ковшиком, лежащем на крышке бачка, стоял на табуретке. Воду брали из колонки. Неподалеку прибивался умывальник, под которым ставили ведро, используемое и под туалет детьми, а по ночам и взрослыми. А чтобы от ведра меньше воняло, накрывали его крышкой. Кому же охота по ночам шарахаться на улицу? Свет часто тух, а потому оплывшая свечка не исчезала со стола. При свечке могли и читать, и шить, и вести долгие разговоры.

Отец работал грузчиком в магазине, и когда директор магазина пошел на повышение то отдал свою комнату нашей семье. После подвала эта комната казалась настоящими апартаментами. Была она на втором этаже, куда вела высокая и крутая лестница. Комната была такая большая и светлая, с высоким потолком. Но когда пошли дожди, то оказалось, что потолки безбожно бегут. И мое детство будет проходить под аккомпанемент падающих в тазики капель. А еще была и кухня с кладовкой. Ну, и что с того, что коммунальная, общая! А еще и просторный коридор, где ребятишки в холодные дни устраивали игры. Над дверями в коридоре антресоли (тогда их называли палатями), на них хранились разные не нужные пока вещи. И совсем невероятным казалось наличие теплого туалета. Перед ним была небольшая клетушка, где висели железные умывальники всех трех семей, живших в коммуналке, а на табуретках стояли тазики.

Из умывальной вы попадали в длинный коридорчик с нишами по обеим сторонам. Здесь держали ванны, ведра, баки. Одно время, когда мне на день рождения подарили самого настоящего живого петушка, мы его держали в этой нише, отгородив ее доской. А чтобы он не перелетал и не бегал по коридору, привязали его за лапку к грузу. Петушок прожил почти год. Когда кто-нибудь утром шел в туалет и включал в коридорчике свет, он кукарекал на всю квартиру. Сколько же было пролито слез, когда его зарубили и сварили из него суп. Я даже на этот суп смотреть не стал.

Весь центр Затона был застроен (говорили, что еще до войны) деревянными двухэтажными домами.

Круглые бревна от времени и непогоды почернели. Крыши были крыты тесом, таким же черным, как и стены. В каждой комнате и кухне были печки, и за каждым домом тянулись длинные дощатые сарайки. В сарайках хранились дрова (уголь же высыпали в деревянные ящики, которые стояли впритык с сараечной стеной и так же запирались на висячие замки), инструмент, не очень-то нужные вещи. Многие держали в сарайках кур и поросят. Сосед речник привез из рейса медвежонка и держал его в сарайке, откармливая, как поросенка, помоями. Вырос здоровенный медведь с грязно-бурой шерстью. Зимой его на цепи порой выводили на улицу. По праздникам подгулявший хозяин при огромном стечении зевак боролся с ним. Но медведей держали не для цирковых представлений, а с самой утилитарной целью. У многих речников можно было отведать не только красной рыбки и икры, но и медвежатины.

Воду таскали сначала с речки, а потом из колонок в ведрах на коромыслах. Но подниматься с коромыслом на второй этаж было не так-то просто. Поэтому приходилось всякий раз оставлять коромысло внизу, а потом возвращаться за ним. Воду держали в пузатых алюминиевых баках с ручками и крышкой. Каждая семья ставила такой бак на кухне на табуретку возле своего стола. Само собой, и металлический ковшик сверху.

Но такие дома стояли только на несколько центральных улицах, а дальше и по периферии половодье так называемого частного сектора, одноэтажные домики всевозможных размеров и мастей с непременными крошечными огородиками, сарайками, дровенниками, разного рода пристройками. Через Залив была Лесоперевалка, или как ее называли попросту Перевалка, где был лесоперевалочный комбинат, на котором работали зэки. Комбинат был огорожен высокой бревенчатой стеной с вышками для солдат. На самой же Оби плотами была ограничена область зоны.

В непогоду по затонским улицам можно было пройти только в кирзачах. Резиновых сапог тогда, наверно, еще не было, хотя галоши и носили. Летом от духоты можно было спастись у реки. А тополиный пух на переходе весны к лету! В поселке везде были высоченные древние тополя и корявые клены. Когда мы залазили на крышу, то видели внизу только пятнышки черных крыш среди зеленого тополиного моря. Тополиный пух лежал сугробами в ямах, у заборов, сараек, домов. Хватало непотушенного окурка, чтобы он вспыхнул, как порох. Затон горел часто от пуха, детской шалости, неисправной печи, неаккуратно вываленной золы. Время от времени комната, когда мы уже спали, освещалась красными сполохами. Родители с причитаниями поднимались, всматривались в окно и определяли на вскидку, что и где могло гореть. После чего все семейство торопливо одевалось и бежало на пожар, где уже толпилась несметная толпа. Деревянные старинные постройки горели шумно и ярко. Мелькали туда-сюда громкогласые мужики, пожарники качали ручные насосы (такие же, как и на игрушках, правда, там вместо пожарников были медведи), ругань, плач…

Особенно страшно горела Перевалка. Там огненный смерч охватил не только комбинат, но и огромные баки с мазутом, которым заправляли суда. Хотя Перевалка отделена от Затона заливом, стоять на берегу было невозможно. В побережных домах полопались стекла, а хозяева и пожарники поливали стены водой.

В своем подавляющем большинстве работали затонцы на судоремонтном заводе, который называли РЭБом — ремонтно-эксплуатационной базой. В конце навигации весь залив впритык набивался судами. Чего здесь только не было: и двухпалубные пассажирские пароходы, и буксиры-трудяги, и баржи, и лихтеры, и самоходки. И трудяги РБТ, и катеры. Их ремонтировали, латали, подкрашивали, охраняли, долбили ямы-колодцы во льду там, где были колеса, винты, рули, чтобы весной, когда начнется подвижка льда, они не были бы повреждены. В конце залива слип. Туда заводили суда, которые нуждались в капитальном ремонте. Уже под водой начинались рельсы. Специальные тележки заводились под днище. Толстыми стальными тросами тележки поднимались вверх. Вместе с ними медленно поднималось и вытаскивалось на сушу и судно.

Я ходил в детский сад, который был расположен через дорогу напротив нашего дома. Он стоял на горке. К высокому крыльцу вела широкая лестница. И поэтому в детстве он казался таким большим.

Любимым развлечением жителей было кино. Показывали его по субботним вечерам, когда заканчивалась трудовая неделя, а впереди был выходной.

Семейные пары, одев самое лучшее, шествовали в одноэтажный деревянный клуб, что был на берегу Затона. Показывали фильмы про войну, комедии. Они долго потом обсуждались, пересказывались, пока не затмевались новым кинофильмом. Мать, уже будучи старой, всё вспоминала «Свинарку и пастуха», а при воспоминании фильма про Лизу Чайкину, непременно всплакивала. Ни одного телефильма она не называла.

Рядом с клубом танцплощадка под открытым небом. Перед входом билетер. И сама танцплощадка и всё, что там было, тоже из дерева. И пол, и эстрада, и высокая стена, окружавшая танцплощадку по периметру. Впрочем, для ребятишек она не служила препятствием. Они, как воробышки, обсиживали стену, чтобы посмотреть на родителей, старших братьев и сестер, таких нарядных и веселых. Чаще всего танцевали вальсы, а то и пускались в пляс под гармошку и балалайки. Когда играл духовой оркестр, его музыка далеко разносилась по поселку.

Другим бедствием, кроме пожаров, обрушившимся чуть ли не каждый год, были наводнения. Они повторялись дважды. Первое в апреле — начале мая, когда таял снег, начинался ледоход, а в низовьях образовывались заторы. Вода в Оби поднималась и выходила из берегов. Домишки лепились прямо у берега. Можно было выйти к реке и увидеть плывущий перекособоченный сарай среди льдин.

Трудно было понять, что заставляло людей с завидным упорством селиться и строиться у самой кромки берега, который постоянно заливало и подмывало. Гуляя порой вдоль берега Оби, мы с трудом протискивались по узенькой тропинке между берегом и забором или стенкой сарая. Огород уменьшался чуть ли не каждый год, уплывая к Северному Ледовитому океану, но не чувствовалось, что хозяева собирались покидать насиженное место.

Второе наводнение начиналось позднее: в конце мая — начале июня, когда становилось жарко и начинали таять снега и ледники на Алтае. И чем жарче было начало лета, тем сильнее было наводнение. Вода разливалась уже по всему Затону, крайние домики в низинах Колымы погружались в воду по самые печные трубы. По улицам сновали лодки, ребятня каталась на плотах. Истинно, сибирская Венеция. По утрам и вечерам целые флотилии лодок доставляли трудовой люд на работу и с работы. На катерах подвозили хлеб и необходимые продукты в заводской магазинчик. Но не было никаких истерик, биения в грудь по этому поводу, проклятий в адрес нерадивых властей. Всё воспринималось как обыденное естественное явление. Ну, вода! На то она и вода, чтобы разливаться, куда захочет. Сейчас пришла, а через несколько дней уйдет. И тогда снова всё вернется на свои места. Возвращенцы ремонтировали жилье, до темноты стучали топорами и молотками, визжали пилы, на лодках цепляли баграми плывущие по Оби бревна и доски и транспортировали их к берегу. В хозяйстве всё пригодится. Не на строительство, так на дрова. И никаких тебе страховок, МЧС, федеральных и региональных программ по оказанию помощи регионам, оказавшимся в зоне стихийного бедствия. Да и самих слов «стихийное бедствие» не услышишь, потому как наводнение воспринималось как естественное явление, такое же, как снегопад, дождь или ледоход. Сама атмосфера, общее настроение были иным.

Жили, конечно, бедно. Но не слышалось плачей в жилетку на свою бедность, да и вряд ли кто считал себя бедным, потому что подавляющее большинство жили одинаково бедно. Не было вызывающей роскоши, навороченных иномарок, перстней и золотых цепей. Дух коллективизма, взаимопомощи, вынесенный из деревенской жизни и военного лихолетья еще не выветрился. Конечно, соседи ругались: из-за ребятишек, из-за очередности кому мыть лестницу, из-за пропавших с кухонного стола спичек («Вот только же тут лежали!») Но вскоре мирились. В коммуналке от соседей не спрячешься. По теплым вечерам сидели за столиком у крыльца или же на кухне, или же у кого-нибудь в комнате: рассказывали, пели песни, играли в карты, в лото на копейку. Нормой было делиться с соседями. Если в семье подрастали дети, их игрушки и одежда перекочевывали к соседям, у которых были детишки помладше. Занимали соль, хлеб, картошку, рубль — другой до получки. В кино, на танцы, на лектора ходили квартирами, домами, чуть ли не улицами. Детдомовцев и беспризорников видели только в фильмах про гражданскую войну.

Иногда у крыльца появлялись нищие. Они были как некрасовско-лесковские пришельцы из прошлого века, одетые в какие-то грубые дерюги, с заплечными мешками. Это были старики с непременными грязно-седыми бородами и кирпичного цвета лицами с глубокими морщинами, как будто вырезанными стамесками. Дети их боялись и, поглядывали на них из-за угла. Они казались пришедшими из того мира, где живет Соловей-Разбойник и Змей Горыныч. Женщины им выносили сухарики, картошки, мелкие монеты. Нищие монотонно бормотали, мелко крестились и часто повторяли: «Спаси Вас Бог!»

В поселке была своя пекарня прямо на берегу Затона. С другой стороны пекарни было окошечко, откуда продавали хлеб. Выпеченный хлеб сразу же продавали, как говорится, с пылу с жару. Замотавшиеся родители обычно посылали за хлебом деток. Лучше бы они не делали этого! Сколько помню себя, по дороге от пекарни до дома одну из булок (или как говорили в Затоне «кирпичей») основательно подъедал. Дома за это попадало. Но соблазн был непреодолим. Невозможно было удержаться от того, чтобы не вцепиться в пышущую жаром хрустящую корочку. Второе место после хлеба, который тоже не ели вдоволь, занимала картошка. В любых видах: печеная, вареная, толченая. Но лучше всего жареная. Дома у нас была сковородочка, на которой запекали лук для супов, размером такая же, как сейчас продаются в детских кухонных наборах. Мы с братом чистили и жарили несколько картошек.

И всё сметали подчистую. И так облизывали сковородку, что собаки отдыхали. Лучше всяких современных моющих средств.

Другой деликатес — это хлеб с сахаром. Само собой, чем больше сахара, тем лучше. Такое пирожное непременно нужно было съедать на улице при зрителях. Что тут начиналось! Глаза ребятни сверкали жадным блеском. Они начинали глотать слюну и смотрели на тебя, как крыловский волк на ягненка. Потом один за другим пулями неслись домой.

Из открытых окон несся истошный вопль: «Мам! Дай хлеба с сахаром!»

Про конфеты и фрукты уже не стоит и говорить. Поэтому так радовались новогодним подаркам, в котором были карамельки, несколько шоколадных конфеток, малюсенькая шоколадка, пара мандаринчиков размером с дикорастущую ранетку и краснобокое яблочко. Иной раз отец, поздним вечером возвращаясь из магазина, доставал из огромного кармана рабочего плаща несколько штучек «дунькиной радости», облепленных соринками.

Но что же всё об еде? Не хлебом же единым сыт человек! Особенно если этот человек маленький. Сыт он играми, свежим воздухом и бесконечными часами пребывания у летней реки. У воды часто можно было увидеть мужчин без руки или ноги, с широкими темными шрамами на теле. Это были фронтовики. Они еще не стали стариками. Даже напротив! Большинству из них было чуть более сорока. Они сидели на песке в черных сатиновых трусах, шутили, смеялись, рядом с ними одетые в сарафаны жены и беззаботные детишки. Я смотрел на этих загадочных людей, и они казались мне пришельцами из другого мира, о котором я знал только из книг и фильмов. Они стреляли и в них стреляли. Вон руку поцарапаешь или занозу загонишь — и то так больно. А в них попадали пули и осколки, им отрезали руки и ноги. И вот они сидят и как ни в чем не бывало смеются.

.

Летом детсадовцев вывозили на дачу в Кудряши. Жили они в деревянных бараках. Сразу за дачей начинался сосновый бор. Каждый день вместе с воспитателями малыши выходили в лес. Сачками ловили бабочек и стрекоз, собирали цветы и ягоды. На полянке росла томная сочная клубника, которая сама таяла во рту. Чем ближе к лесу и чем гуще была трава, тем крупнее была клубника, хотя здесь уже ее было поменьше. В самом же бору возле сосен можно было найти кустики черники. С конца июля начинали собирать грибы. Вначале ребятишки, особенно те, кто никогда не был в деревне, в лесу, рвали полные корзинки поганок и мухоморов. И воспитательницы со смехом выбрасывали всё из корзинок. Хорошо, если оставалось два-три нормальных гриба.

Из совхоза завхоз на лошади привозил фляги с молоком, мясо, масло, яйца. В ягодный сезон часто делали свежую клубнику с молоком и сахаром. И тогда в огромной кастрюле не оставалось ни капли. Варили варенье, запасались им на всю зиму. Делали пирожки с грибами, варили грибные супы, солили грибы.

По выходным приезжали родители. Для них завод специально выделял моторку (так называли речной трамвай), которая до вечера стояла на пристани в Кудряшах. Некоторых ребятишек, но их было мало, родители забирали домой. Кто-то скучал по дому, кому-то не очень нравилась жизнь, как говорится, на лоне природы. С собой родители привозили конфеты, одежду, забирали порванную. Потом уже, после обеда, наобщавшись с чадами, которых уводили на тихий час (так назывался послеобеденный обязательный сон), родители на бережку усаживались, расстелив на песку скатерти, доставали снедь, непременно бутылочку и отдыхали до отхода моторки.

Наконец-то он стал учеником. Ему купили настоящий школьный костюм. Хотя правильнее было бы называть его мундиром. Это была светло-синеватая гимнастерка с желтыми металлическими пуговицами, длинные брюки со стрелками и глубокими карманами. Гимнастерка, как и у солдат, перетягивалась широким кожаным ремнем со звездой на пряжке. И такого же цвета фуражка, как у офицеров. И тоже со звездочкой. Но и это еще не всё! Теперь у него были новые черные блестящие ботинки. И черный портфель, где лежало всё самое новенькое: букварь, прописи, тетрадь в косую линейку, разлинованная под каждую буковку и простой карандаш. Химическими карандашами и ручками им пользоваться не разрешали.

Школа была в нескольких шагах от их дома. Это был длинный одноэтажный бревенчатый барак. С левой стороны от входа располагались классные комнаты, а с правой стороны спортзал. Сначала была линейка. Первоклассников выстроили и поделили на два класса: «а» и «б». Никита попал в «б». представили их учительницу, которая после линейки повела их в класс. Никита сидел, не шелохнувшись. Всё было ново, необычно. Начиналась другая, очень интересная жизнь. Вера Петровна с мягкими, как у куклы, светлыми волосами понравилась ему сразу и показалась очень красивой и умной. Хотя лицо у нее было строгое.

В апреле на Затоне рвали лед, чтобы освободить суда из ледяного плена. Мальчишки да и многие взрослые не могли пропустить этого события. И не только потому, что было интересно смотреть с берега на то, как глыбы льда поднимались бугром с глухим звуком и рассыпались на мириады мелких ледяных бриллиантов. Когда взрывали, на берегу стояли рабочие и милиционеры, которые никого не пускали на лед. Но когда взрывы заканчивались и оцепление уходило, толпа с ведрами и мешками устремлялась на лед. В водяных расщелинах плавала кверху брюхом оглоушенная рыба. Люди жадно выхватывали рыбу красными от ледяной воды руками. Предусмотрительные запасались сачками и их улов был существенно больше. Мальчишки, заслышав взрывы, убегали с занятий.

УСТРОИЛ

Летом меня отправляли на дачу в Кудряши. А потом, когда сезон заканчивался, везли к бабе Ене. Это папина мама. Жила она одна.

Деревня, где жила бабушка, носила необычное название Якорь. Хотя не то, что моря, даже худосочной речушки не было поблизости. Был только котлован, вырытый за деревней, для скота. На этом котловане деревенская ребятня пропадала все жаркие дни. Вода в котловане уже с раннего утра приобретала цвет кофе, разбавленного молоком. Берега котлована были истоптаны копытами коров, лошадей и баранов. И разумеется, везде под жарким солнцем сушились лепешки, которые оставляла здесь скотина. Но ребятишек это нисколько не смущало. Для деревенских это вполне обычное дело.

Баба Еня была уже на пенсии, но исправно круглый год ходила на колхозные работы, за которые получала трудодни, а значит, осенью могла рассчитывать на несколько мешков зерновых отходов. Без этого в деревне было невозможно прокормить домашнюю птицы.

Вот я возвращаюсь с котлована. Младшая моя двоюродная сестра Таня была в гостях в соседней деревне. Так что в доме я совершенно один. Конечно, мне скучно. И я мучительно думаю, чем бы мне заняться.

В доме, состоявшем из кухни и маленькой спаленки, ничего нового для меня не было, и я отправился на разведку в чулан. Какие-то обручи, бочки, вожжи, непонятные приспособления. И всё это в густой пыли. И тут мой взгляд упал на костюм, который бабушка надевала, когда занималась пчелами.

У бабушки было несколько уликов. Они стояли на огороде между грядками. Выше костюма на гвоздике висела черная накидка, которая надевалась на голову, защищала голову и плечи, а сетка — лицо. На бочке стоял дымокур. Я облачился в этот костюм, на голову — накидку. Наверно, в это время я был похож на инопланетянина. Полы костюма волочились по земле. В этом одеянии, похожий на черное привидение, я и направился в огород. Разве дымокур для меня — плевое дело, потому что я столько раз видел, как это делала бабушка. Подхожу к улику и начинаю качать воздух. Струя дыма устремляется вовнутрь улика. Полчища пчел выбираются наружу и со злым жужжанием поднимаются в воздух. Освободив от жильцов один пчелиный домик, я перехожу ко второму, потом к третьему. Пчелиная улица опустела. Пчелы густыми роями снялись и улетели.

Я возвращаюсь, снимаю с себя всё. Чем же еще заняться? Выхожу на улицу. Ни души. Даже курицы куда-то попрятались от жары. Только в сарайке повизгивает поросенок. Захожу поговорить с ним. Как-никак живая душа. Поросенок такой милый и дружелюбный. Но я не могу дотянуться и почесать его, как это делает бабушка. Для этого нужно открыть дверку. Но не успеваю я приоткрыть дверку, как поросенок, оттолкнув меня, выносится наружу и начинает носиться кругами по двору. Наслаждается свободой!

Догнать его невозможно. Это настоящий спринтер по бегу. В конце концов, отчаявшись, совершенно измотанный, я плетусь в дом, оставив это бесполезное занятие. И через некоторое время, свалившись в спаленке, засыпаю крепким детским сном.

Просыпаюсь от криков на кухни. Продираю глаза и плетусь туда, где сидит зареванная баба Еня с бабой Лушей.

— Выдрыхся, аспид? Что же ты натворил? Ой-ё-ёй!

Я ничего не понимаю. И только лупаю глазенками. А баба Еня, уже, наверно, не в первый раз принимается рассказывать. Оказалось, что пчелы, страшно разозленные тем, что их таким варварским способом выгнали из насиженных квартир, вылетели на дорогу, по которой в это время проезжал на мотоцикле дед Паша. Муж бабы Луши. Он работал бригадиром. Рои набросились на него. Он по газам.

Но оторваться от них не может. Влетает к себе во двор и бегом в дом. И пчелы за ним. И только в погребе ему удалось укрыться от них.

— Сейчас, — говорит баба Луша, — пластом лежит, весь опухший, стонет. Может, еще и в больницу придется везти.

Я потрясен, раздавлен. И я всему этом виной. Нет мне никакого прощения. Но это еще не всё. Поросенок забрался в огород, выкопал помидоры, огуречную рассаду и прочие овощи. Пересаживать — а уже июль месяц — бесполезно. Баба Еня плачет. Баба Луша плачет. И я плачу, чувствуя себя величайшим преступником.

Не знаю, как я дожил эту неделю до приезда матери. Да и не жизнь это было, а непрерывное переживание своей вины. Конечно, баба Еня, как только мама переступила порог, всё ей рассказала.

— Ой! Клава! Больше его ко мне не привози!

На следующее лето меня отлучили от деревни, чему я сильно и не огорчился. После Кудряшей я до сентября проболтался по Затону, купался целыми днями, загорал, играл.

А на следующее лето мама меня снова везла в Якорь. Баба Еня приезжала до этого зимой в город, ночевала у нас.

— А чего вы его летом-то не привозили? — спросила она, как будто ничего и не было.