Отцвела сирень

— Сана, моя дорогая, иди ко мне, пожалуйста.

Злата, улыбаясь, стояла на пороге своей спальни и просительно смотрела на дочь.

В спальне она присела возле зеркала и протянула волосяную щётку и костяной гребень:

— Расчешешь? Мне будет приятно.

Сана подошла к матери. Осторожно стала вынимать шпильки из её волос, и скоро по синему китайскому шёлку потекла река локонов необычного орехового оттенка. Косы у Златы были роскошными, Сана всегда немного завидовала их красоте и тайно мечтала о таких же. Она долго расчёсывала и приглаживала густые пряди, любовалась. Прикосновения к волосам матери рождали странное и приятное чувство, названия которому не находилось, но испытывать которое хотелось бесконечно.

— Когда у тебя первый экзамен?

Вопрос матери словно стакан холодной воды. Чувство бесконечной неги и истомы как срезало. Жизнь снова становилась реальной.

— Первого июня. Литература письменно.

Она положила щётку и гребень на подзеркальный столик. Злата смотрела на неё в зеркало, улыбалась:

— Не передумала, всё же — медицина?

Сана покачала головой:

— Нет. Всё решено.

Злата опустила взгляд, улыбка стала рассеянной, она снова мыслями была где-то не здесь.

— Хорошо, что ты точно знаешь, чего хочешь. Нана до сих пор ищет чего-то… Никак не найдёт. Плохо, что уехала из дому.

Улыбка стала печальной и почти угасла. Женщина снова поглядела в зеркало и встретилась глазами с дочерью:

— Ты иди, моя дорогая, завтра вставать рано, не выспишься. Спасибо тебе.

Сана наклонилась к ней и прижалась щекой к макушке. Потом резко выпрямилась и вышла из комнаты. Не оборачиваясь, пожелала спокойной ночи и закрыла за собой дверь.

Проснулась Сана от непонятной тревоги. В предрассветной тишине слышались какие-то странные звуки. Босиком, в ночной рубашке, пошла в сторону спальни Златы. Дверь оказалась слегка приоткрытой, перед кроватью стоял отец. От сквозняка хлопала створка окна, наверное, этот звук и разбудил Сану. И если бы не эти дурацкие непрерывные хлопки, то тишину можно было бы назвать мёртвой. Даже птицы не пели.

Комнату наполнял аромат цветущей за окном сирени, смешивался с запахом коньяка и ещё чем-то неприятным, незнакомым.

Живот заболел от ещё невнятных и нехороших предчувствий. Сана обошла неподвижно стоящего отца и посмотрела на кровать.

Злата лежала на неразобранной постели, как будто спала. Лицо её было спокойным, расслабленным, из уголка рта тянулась тоненькая ниточка слюны. Сквозь ресницы неплотно прикрытых век тускло темнели уже померкшие глаза. На прикроватном столике стояла початая бутылка «Метаксы», рядом — бокал с остатками напитка на самом донышке и маленький аптечный пузырёк тёмного стекла без крышечки.

— Иди к себе.

Голос отца прозвучал неожиданно. Сана повернулась к нему:

— Папа… Что это? Что случилось?

Сама она смогла говорить только шёпотом. Отец, не отрывая взгляда от лежащей на кровати матери, повторил:

— Иди к себе, оденься и причешись. Сейчас в дом придут посторонние.

Скоро дом действительно наполнили чужие и незнакомые люди. Сана сидела в своей комнате. Жёсткий стул не давал расслабиться, спина оставалась прямой, пальцы сжались в замок и вспотели, кружилась голова. Казалось, что стоит двинуться, и упадёшь навзничь, а потом не сможешь встать. В пустой голове скатывались мысли-капли: ут-ро, си-рень, ма-ма.

Постепенно всё стихло, чужие покинули их дом. В спальне Златы убрали, помыли, проветрили и закрыли окно. Сана спустилась на кухню. Очень хотелось пить. Она налила молока и выпила его большими глотками. От молочного запаха замутило, всё выпитое в минуту оказалось в раковине. Сана прополоскала рот, вылила остатки молока и вымыла мойку.

Потом она проспала в своей комнате до самого вечера.

По дому разливалось чистейшее меццо-сопрано: Casta Diva. Сана вскочила и побежала на звук. Господи, какой страшный сон ей приснился!

— Мама, мама!

Отец сидел в гостиной, форменный китель на нём был полностью расстёгнут. Он залпом выпивал очередной стакан ракии. На столе стояли уже три большие пустые бутылки, на полу рядом лежала ещё одна, пятую, почти пустую, он держал за горлышко двумя пальцами. В хрустальной чаше для фруктов возвышалась гора папиросных окурков. Из динамиков проигрывателя лился чудесный голос Златы:

Casta Diva, che inargenti

queste sacre antiche piante,

a noi volgi il bel sembiante

senza nube e senza vel...

Георгий поглядел на дочь. В серо-голубых совершенно стеклянных глазах плавали чёрные точки зрачков. Он встал, подошёл к проигрывателю и выключил его, снял пластинку и попытался вложить её в бумажный конверт. Пьяные пальцы не удержали тонкий диск, и пластинка хлопнулась на пол. Георгий двинулся, чтобы поднять её, но вместо этого наступил, винил хрустнул, пластинки больше не было. Мужчина опустился на колени. Сана подошла поближе и услышала, что отец горько и безутешно плачет, гладя пальцами разбитую пластинку:

— Злата, душа моя, что же ты наделала?

Через день в храме, он, приставив пистолет к голове священника, проговаривал сквозь зубы:

— Мне дела нет до твоего блеяния. Пусть Он разбирает людские грехи, не ты. Будешь отпевать. Ебал в рот я всех вас. Начинай, поп!

Перепуганный священник совершил полный обряд. Злату отпели и похоронили с соблюдением всех традиций, как добрую христианку.

Когда Сана с сестрой выходили с кладбища, Нана сказала:

— Всё равно она самоубийца, это смертный грех.

Сана со всего маху ударила сестру по губам:

— Закройся, куйка!

Поражённая Нана не произнесла больше ни звука.

Чего-то не хватало. Запаха сирени. Конечно, отцвела сирень.