Хроники Кировского периода

САМ СЕБЕ РЕЖИССЕР …

Мы были последними из первокурсников, которые приняли боевое крещение в общежитии на Кировке. (Год за пять и дружба на жизнь). Условия поначалу обескураживали. Прямо за входной скрежещущей дверью ржавые краны и раковины, а под ними вечно переполненные ведра с серой пахнущей водой. Длинный коридор с рядом дверей, за которыми круглые железные печки. Зимой в сумерках (а чего сюда торопиться) прибегали из университета в холодную комнату к своим 13 кроватям. Затапливали печь тем, что добывали попутно с домов, предназначенных к сносу. Вот забегают в комнату маленькая Люська в нарядном пальтишке и горделивая Дилька, тарахтя трухлявыми досками. Ликуют — ушли от сторожей! В упрек мне, самой зеленой по возрасту, которой воспитание (надежда на авось и трусость) не позволяло утаскивать дрова. Становилось тепло. И весело.

И неважно, что утром опять настывало и не хотелось вылезать из-под одеял. Томка, волевой и жизнерадостный человек, собрала с нас какие-то грошики и взяла напрокат проигрыватель с пластинками. Утром врубала музыку на полную мощь, и мы были готовы заткнуть уши, Томку. Но понемногу Битлы или еще кто другой хороший захватывали, и мы мирно выползали на свет электрический.

В разгар зимней сессии меня угораздило простыть. Температурю, голова болит, и слезы иногда текут. Девчонки позаботились, кто в комнате утром остался: чаем напоили, одеял накидали. Лежу пластиком, бездельничаю. И надо же — комендантшу занесло. Может, рассчитывала криминальные электроплитки найти или еще чем ужучить… Нас не жаловала за то, что настойчиво заикались о дровах. Но всякий раз нам указывалось на распиленные метровые кругляки, расколоть которые по силам железному дровосеку. Было такое сказочное счастье, когда к Нинуке и Люське приезжали свидеться их крепкие парни, и их тут же подрядили на физический труд. А всю оставшуюся зиму валялись во дворе эти показательные пни, вмерзая в снег. Комендант держалась начеку от всяких посягательств на готовые для чего-то дрова в поленницах. Вот и сейчас пошла в атаку. И начинает мачехиным тоном: почему, мол, эта до сих в постели? Девчонки — мол, болеет. Она: знаем таких больных! Я … лежу безропотно и лишь разок сдержанно вздыхаю (вдыхаю холодный воздух — он щекочет ноздри, глаза наливаются влагой). Чуть отвернемся обиженно (слезы не должны стоять, должны выкатиться!) Ручеек медленно потек через переносицу и из уголка глаза к уху. Комендант … убавила громкость речи. Девчонки что-то возмущенно загалдели. Я кротко прикрыла глаза, уходя в себя от жестокого мира. (Смаргивая оставшиеся слезы — они послушно заблистали по щекам). И тут раздалась команда «Идите за мной!». Все стихло. Я в нетерпении сознаться своим в сценическом экспромте «Немой укор». Но ввалились в дверь подруги, с грохотом обрушили к подножию нашей печки охапки настоящих свежеколотых поленьев и умчались снова…

Нам не дано предугадать, как наше действо отзовется! и вот сочувствие дается как дровяная благодать.

А Станиславский сказал бы мне «Верю!»?

«ЧУДУ-ЮДУ Я И ТАК ПОБЕДЮ!»

После инквизиции сессии под душными сводами здания нас вывезли в лес и там… Мы стали пионерами в университетском лагере «Елочка», т.е. сами себе были вожатыми и подопечными для будущей вожатской практики: собирали какие-то гербарии, разучивали пионерские песни, причем выходило слегка разбойничье: «г-г — арлята учатся летать!». И Розкин парень из другого отряда с нами пел и в такт топал, а мы отбивали кулаки об стол. Но такое единодушие было не всегда. Потому что основой жизни было соревнование, в которое погрузились почти все до глубины азартных молодых душ.

Конкурс инсценированной песни? Пожалуйста! Станиславский и Немирович-Данченко — Таня и Галка — мигом разработают сценарий и отрепетируют. В костюмерных за деревьями закипит работа: юбки из веток, короны из листьев. И, как дань роскоши, с короля ниспадает мантия из байкового одеяла. «В королевстве, где все тихо и складно…» Это мы, массовка, драли глотку, сопровождая действие, как античный хор: «Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь…»

Волейбольный матч? Я люблю волейбол со школьных лет, когда на спортплощадке, оставшись с нами после уроков, наш любимый учитель спасал мячи, которые мы зевали. И игра шла! Но в колхозе, с которого началась студенческая жизнь, встала я играть с двумя Галками: мяч на мгновение приникал к кончикам их пальцев, пружинил и взлетал к таким же ловким рукам. А у меня ударял растопыренные ладони и отскакивал, как обмякший шарик, куда попало. Галочки и им равные составили в лагере сборную, которая в порядке жребия щелкала как орехи один отряд за другим. Мы были в конце очереди. Предрешенным фатальным исходом объясняется то, что в команду взяли и меня. Засунув подальше от эпицентра игры. В район подачи. Когда подошла подача, команда смирилась с неизбежным. Я как-то согнала мяч с ладони. Мяч неохотно отправился. Он летел так низко, что свои едва удерживались, чтобы не поддать ему в помощь. Долететь до сетки ему явно не хватило бы сил. Но в сетку не врезался…, а как-то перевалился через нее. Не задев. На той стороне не ждали, удивились. Растерялись, уронили. Мяч вернулся на подачу. Свои снисходительно похвалили. Но мрачно притихли. …Безнадежно ударяю какой-то частью правой руки. Странно, но история повторялась. Неправдоподобно сравнивался счет! Наши сражались, защищая подачи! Я держалась в сторонке, что во многом спасало игру. Противник ощерился всерьез, и мяч перешел к ним. Дальше шла игра профессионалов: игроки сборной глушили, разыгрывали комбинации, подавали головокружительные, убойные, верченые мячи и считали свои победные голы. Но переходы все же были. И снова дошли до меня. Незадолго до конца. Теперь сборная была настороже сразу. Но мяч бессильно упадал… сразу за сеткой. Посылая его, я втягивала голову в плечи. Мяч летал, летал, как комар, низко, криво, прихлопнуть его не удавалось… Давид и Голиаф? Это мы, я Давид? Но мы же выиграли!!!

Были еще какие-то состязания.

Мы проиграли в общем зачете. Из-за неправильного судейства. Но никто не хотел слушать наши эмоциональные доводы. Подходила очередь прощального костра. Мы таскали ветки из лесу, позируя перед фотообъективом. И это было главное в труде. На Тоньку нашло поэтическое вдохновение, и она сочинила прощальную речь от нашего лучшего, но недооцененного отряда. (Через много лет не сможет это вспомнить). Обращение в былинном стиле прочитать поручалось мне, и я завывала, стоя на бугорке перед выстроенной у знамени дружиной: «Ой ты гой еси (не помню имя-отчество)! Уж ты сокол ясный (допустим, Юрий Антонович — мы не общались близко с этими кураторами с кафедры физкультуры, они жили в лесу какой-то своей жизнью)! И дружинушка наша вся хоробрая! Позабудем все беды-обидушки, Распрощаемся мирно-ласково, Мирно-ласково да по-дружески. Как расправим мы крылья-галстуки, Полетим в лагеря далекие… От дружины «Костра», мати «Елочки» Понесем огромадный привет-поклон…»

И я кланялась благосклонно слушающей дружинушке. Затем стали награждать победителей и актив. Ассистентами при знамени были наши — Люська и Нинука — одного росточка ладненькие пионерки. Когда к Люсе подошли с наградой, она тут же начала пылкую речь о предвзятом судействе, а Нина молча сделала шаг в сторону. Неподступность и красоту жеста оценили даже «враги», как потом признались подружки из «тех» отрядов.

Когда линейка закончилась, ко мне подошел один из кураторов и тихо сказал: « Спиши слова».

«ДРАГОЦЕННАЯ СПОСОБНОСТЬ ТЕРЯТЬ РАССУДОК»

Самолетом малой авиации забросили нас в глухой степной район, еще не охваченный кладоискателями сокровищ устного народного творчества, разбили на группки и пустили по маршруту с сопроводительной бумагой от университета о содействии. После скитаний под солнцем и дождем, ночевок у одиноких старушек на полу или на широкой кровати вчетвером вышли мы, барышни от 17-ти до 19-ти лет, к селу, в котором была речка и сельсовет. В сельсовете дали нам ключи от пустующего на отшибе школьного интерната с матрацами, одеялами и подушками. В речке, обрадовавшись возможности независимой оседлой жизни, мы в ясный вечер постирали и ополоснулись. (Там-то, полагаем, и засветились). Завесили в пристанище одеялами окна, привязали веревочкой дверь без крючка. Утомленные дневным переходом, купаньем, комфортом, грезили железными гамаками кроватей. Но подругам еще предстояло поговорить в письмах со своими милыми, а я засыпала, отвернувшись от света. Чуть мешали подруги какой-то возней, но я усилием воли заставила себя не отвлекаться ото сна.

Проснулась раньше всех. И понемногу заприметила какие-то странности. Я одна посреди комнаты. Три кровати со спящими подругами столпились у дверей. Вещи сиротливо остались тут и там на полу. Стало мне неуютно и обидно. Что это я торчу одна посреди комнаты, а не в общем стаде? Что за блажь таскать по ночам кровати? Понемногу стали приподниматься головы с лохматыми кудрями… В ответ на мои претензии не оправдывались, а на меня смотрели как на предателя да еще заставляли в чем-то признаться. И только поверив по моему обалдевшему виду, что я и в самом деле ничего не понимаю, оттаяли. Обрадовались, что есть слушатель, обязанный знать про пережитое. Раскрыв рот, я представляла, как Нинука, примостившись у подоконника, одна доканчивала письмо, и в сонной тишине…

— Вдруг вижу, как край одеяла в окно в дырку уползает. Я инстинктивно хватаю его, пытаюсь удержать и слышу за окном мужской смех. «Девочки, — говорю тихонько, — к нам лезут!»

Все подскочили, как ужаленные. А из темени: «Открывайте!» И Дилька выбежала на середину и неистово захлопала в ладоши, видимо, чтоб подбодрить себя и спугнуть чужих. Испугались только свои. Нинука, стараясь сохранить общение на уровне светского, поведала пришельцам, что у нас фольклорная экспедиция, научные изыскания… Одеяло утащили полностью и примерялись к раме окна: «Пустите переночевать!» Люська плакала, но грозно: «Вас все равно найдут!». А бесшабашные парни гнули свое: «Пустите, мы модные!»

И все же нападающая сторона не вскоре, но сдалась под натиском девичьей дипломатии! Напоследок сказали, что свои бы не ломались, впустили. Посоветовали свет погасить, а то нагрянут городские — было это в субботу — те не пощадят. Ушли.

Придя в себя, подруги заметили, что одна уклонилась от нервных переговоров и полеживала во время икс. И на упреки не обращаю внимания. Махнули рукой, главное скорей надежно защититься. Оттащили к окнам пустые кровати, двинули в темноте свои к двери с веревочкой. Меня оставили там, где была, из досады, что упорно притворяюсь спящей. И это переселение я не слышала? Отключилась? Не захотела вслушиваться?.. Может, это страусиный инстинкт самосохранения или, как открыла потом у Довлатова, «драгоценная способность терять рассудок во время опасности»? Всегда драгоценная?

Мы свернули бивак и отправились навстречу новому опыту жизни.

ПОСЛЕДНИЙ МЕМУАР

Мне нравится сериал «Универ», а «Новая общага» притягивает по-особому — узнаю себя в одной из героинь. Главное сходство — в наивности до глупости. Есть внешняя схожесть, начиная с мальчишеской стрижки. По мелочам: избрали профоргом на первом курсе. (На втором отреклась: запутывалась в финансах, собирая взносы). Когда Семакина во время триллера закрывает лицо ладонями и просит друзей сказать, «когда все пройдет», я вспоминаю своих храбрых подруг: уткнувшись в их колени, пережидала я ужасы «Вия». Отличия? Не дружила с алкоголем. От романов была защищена тайной преданностью одному, с неясным пока исходом. (Помню, прыгала по кроватям, рискуя сверзнуться, под осуждающими взглядами мудрых подруг призывала безответную любовь. То ли уверенная, что меня нельзя не полюбить, то ли предчувствуя, что она уже есть). Конечно, актриса красивее, смешнее и чуть взрослее. Иногда, как лягушка-путешественница из сказки, я готова вскрикнуть: «Это я! Я! Смотрите!» Но домашним эта новость вскоре приелась, другим сразу была побоку. Только мне осталось удовольствие от приятной встречи со своей, я так думаю, киноверсией. А приключения… У кого их не бывало.

В поисках затонувшего во времени

Пухлые потрепанные тетради в наших рюкзаках были исписаны небрежным принужденным почерком. А что записывать-то было? Когда мы просили старушек в деревне спеть нам старинные народные песни, то могло быть «Вот кто-то с горочки спустился…» или ограничивалось суровым вопросом: «А всухую как петь?»

В одной совсем опустевшей деревне: в трех домах по старухе, в еще одном дед и автолавка на приколе — застряли из-за зарядившего дождя. Голод гонял нас под моросью в автолавку. Мы разнообразили меню то супами с крупой, то борщами с черной свеклой и привкусом ржавчины от крышек. Изнывая от скуки, впали в гурманство и купили икру из кабачков. Но она слишком долго ждала нас и стала несъедобной, хотя в ней было что-то гармоничное по вкусу, цвету и запаху. От простоя в домашней работе моложавую хозяйку расположило порассказать сказки. Мы с ученым видом взялись чиркать в тетрадях, настраиваясь на бесполезную работу: нового для себя не ждали, все всегда было из известного. Но вскоре начали счастливо переглядываться — сказка вилась неведомыми тропами. Неужели удача и неслучаен погодный плен? К концу у нас онемели руки, затекла шея, но мы не смели останавливаться, боясь проворонить Слово. «Надо же, — сказала наша Шахерезада, улыбаясь и потягиваясь, — давно ведь читала, еще в детстве, а помню!»

В какой-то деревне на лавочке невидная старушка монотонно выкричала песню под наши смущенные и насмешливые переглядки. Так у нас появился походный марш:

…Что не ходишь на постелю на мою?

Без тебя, милой, постеля холодна,

Одеялице заиндевело,

Подушечка потонула во слезах

Тебя, милой, дожидаючи,

Горьки слезы проливаючи.

А что, значит, мы выделили ее из остальных находок. Как тонкие ценители. Ведь позже стало ясно как день, что это было единственное жемчужное зерно во всей нашей писанине.

…Предстояло вернуться на родину из чужой глубинки. Мои лукавые спутницы, чтоб уберечься от нежелательного внимания, посылали меня спрашивать дорогу до города. С мотивацией, а как же: «… у тебя глаза честные». И правда, мужики с сочувствием откликались: «Иди, пацан, вон на тую остановку…» «Пацан» чуть грустнел, одинокий подросток в растянутом трико. Поодаль троица давится смехом.

Вот добрались до цивилизации, будем обедать в кафе, пусть со своими неповоротливыми рюкзаками, в дорожном обличье. Мои заняли свободный столик в дальнем углу. К нему я стремлюсь всей душой и с полным подносом! И не до панических криков позади. Девчонки уже берутся за ложки, я торопливо сгружаю тарелки. Да что там не уймутся, пусть откликнется, кого зовут. «Это тебя», — осеняет одну из наших. Я оборачиваюсь: почти вывалившись из будочки, надрываясь до красноты, кассирша зовет какого-то мальчика. «Не меня», — успокаиваюсь я, и в этот момент кассир оседает и говорит растерянно: «Или девочка…» Я, оказывается, забыла заплатить. Рассчитываюсь в обстановке взаимной виноватости.

Мы везучие! Оглушаемые огромным вокзалом и замороченные бесприютностью, дождались-таки билетов на поезд. На третьи полки, для багажа. Где постигли конкретную разницу между человеком и чемоданом. Человек должен сам влезть наверх и вползти в нишу. На деревянной полке ему узко, жестко, скользко: неверное движение — слетишь на кого-нибудь сюрпризом. Воздух там какой-то высокогорный — не хватает его. Доспим дома...

Три часа ночи осталось определиться, где дом. Куда повело нас вдоль трамвайных рельсов в тихой и враждебной темноте? Мы двигались по-разному: то замолкали, чтобы быть неприметными, то на свету фонарей устрашающе буянили. На счастье мирных граждан, никто не попался нам на пути, и, на наше счастье, нам никто не встретился. Здание еще стояло на месте, пустое и замкнутое. Через окно проникли в свою комнату. Свет не включали. В лунном сиянии проступали два ряда железных голых кроватей; шифоньеры углом отгораживали нашу потайную хозяйственную каморку. Мы пошарили по тумбочкам: есть же хорошие люди, которые не сдали учебники. Раскрыли книги, постелили на сетки кроватей. Сверху что-то из рюкзаков. Когда постранствуешь, воротишься домой. Это был крепкий и последний сон на Кировке.