Четыре шага

Четыре шага

Шаг первый. Отречение.

Его назвали Марк. В честь евангелиста. Мать со всей врожденной деревенской простотой отличалась набожностью и успела крестить сына совсем незадолго до неожиданной и преждевременной смерти. Впрочем, что касается преждевременности: то неполные 23 года — это всегда трагедия; что же насчет неожиданности: та эпидемия выкосила почти треть города. Их семья оскудела также на треть. С точки зрения статистики — всё закономерно. Да и, наверное, бессмысленно укорять высшие силы за непонятные правила ими придуманной игры.

Отец Марка, угрюмый двухметровый титан с перебитым носом, горевал недолго и с головой ушел в работу. Он держал кабак в подвале покосившегося дома на одной из злачных улиц нищего портового городка. Убогая обстановка заведения лишь усугубляла желание поскорее напиться. Посетители видели сквозь темно-синие клубы едкого табачного дыма только облупившуюся желтую краску на стенах и пыльные ботинки прохожих за узкими окнами под потолком. Из завсегдатаев — работники верфи и фабричные. Они часто дрались друг с другом стенка на стенку или, объединившись, поколачивали пришлых моряков за наглость и отглаженную выходную форму, на которую так падки подвыпившие дамы. В такие минуты отец обычно лишь сурово молчал, невозмутимо взирая из-за барной стойки за происходящим, вмешиваясь и разнимая, только когда потасовка грозила перейти в поножовщину. Слушались его беспрекословно и понуро расходились по домам. Отец сам оставался мыть загаженный пол и возился, зачастую, до утра. Работал он без выходных и праздников. Изо дня в день, год за годом. Ни с кем не общался, кроме посетителей. Нигде не бывал, кроме рынка, когда приходила пора запасаться выпивкой и закуской. Таким его и запомнили: подпирающим лысой головой низкий потолок, с непроницаемым лицом считающим выручку и разливающим по мутным бокалам бледно-желтое кисловатое пиво и терпкий пурпурный портвейн. Он никогда не видел море.

Марку шесть лет. Он давно уже не спрашивает, где мама. У отца нет лишних денег на сиделку, и сын целыми днями торчит в баре: бегает босиком от стола к столу и вслушивается в нехитрые пьяные разговоры. Бойко выспрашивает раздобревших матросов, что такое море. Те говорят о безбрежности и штиле; о штормах и девятом вале. Марк пугается и жмется к отцу. Уже за полночь, отправляя сына спать, тот успокаивает: «Не верь ты этим россказням. Кому оно нужно, это море? Вот вырастешь, будешь отцу помогать, потом к тебе всё перейдет, богатым станешь». Ночью Марку снится море. Липкий кошмар: у моря много щупалец и раскрытая пасть.

Марку двенадцать. Он протирает пол шваброй и принимает заказы. Прячет чаевые: копит на модные остроносые ботинки. Расстриженный священник из завсегдатаев под настроение учит Марка грамоте. На школу нет времени — отец подбрасывает всё новую работу. Всех развлечений: глазеть на драки и слушать пьяный треп незнакомых людей. Новые лица привлекают больше внимания, и Марк вслушивается в разговор двух аймара в поношенных пончо.

— Отплытие через полтора часа, — это молодой.

— Ты стал совсем взрослым, Пабло. И уходишь в свое плавание. Свидимся ли мы еще? Будущее слишком туманно. Я не вижу тебя старым, — глухо выдавливает старик.

— Ты хочешь меня остановить? Ты считаешь, что я предаю тебя?

Аборигены — редкое зрелище в захудалом баре и Марк глотает каждое слово, не вполне улавливая смысл сказанного.

— Запомни, сын. Мы пытаемся застраховать отношения понятием «верность» и угрожаем страшным словом «предательство». Но человек — это горный поток, он меняется ежесекундно. Сегодня ты другой, нежели был вчера. Поэтому гарантий никто давать не может, да и не имеет морального права. Человек каждым своим шагом, каждым выбором кого-нибудь предает.

— Поверь мне, я вернусь, как только найду себя, — в голосе сына слышится уверенность человека, принявшего окончательное решение.

Старик отвечает размеренно и тихо; вкрадчивый голос, завораживая, струится в воздухе и почти осязаем:

— Каждое событие, действие, каждая мысль меняют человека. Жизнь — лабиринт, в котором ты каждый день делаешь тысячи поворотов — шагов. Поэтому вернуться назад невозможно. Для этого необходимо запомнить все повороты. А человеческая память слишком слаба. Да и пути назад нет. Прошлое просто уходит. Оно не оставляет зацепок. Мы сами тянем к нему руки, но схватываем лишь пустоту. Сегодня мы расстаемся навсегда.

Они поднимаются и уходят, не оставляя чаевых.

Закрывшись в темной подсобке тайком от отца, Марк впервые пробует портвейн и дымит украденной сигаретой. Он растерян и ожесточен. Он ненавидит море.

Марку восемнадцать: вымахал под два метра и раздался в плечах. Он отращивает волосы и не бреет щетину — пугает сходство с отцом. Тот, наконец, сколотил капитал и мечтает о расширении: присмотрел небольшой уютный ресторанчик в паре кварталов. Бар собирается оставить сыну и поднимать новый бизнес. Марк почти готов: разбирается в бухгалтерии, усвоил азы психологии — годы практики научили читать по лицам в совершенстве. Зияют бреши только в базовых науках — помимо грамоты и арифметики так и не учился ничему. Расстриженный священник давно спился и теперь кормит червей на старом городском кладбище. Его дочурка, милая молодая девушка, подрабатывает в кабаке официанткой. Она влюблена в Марка и мечтает о воздушном ослепительно-белом свадебном платье.

Марк мечтает только об одном: избавиться от ночных кошмаров. Вздремнув после обеда, он снова видит море. Волны цвета портвейна разбиваются о каменистый берег. По колено в воде стоит старик аймара в промокшем пончо и зовет сына. Потом он поворачивается к Марку и говорит: «Ты не утонешь, у тебя другая судьба».

В холодном поту Марк просыпается и слышит крики отца. От клиентов нет отбоя и ему снова нужна помощь.

Марк убирает зал и выходит с ведром помоев на задний двор. Море мрачным божеством занимает все его мысли и начинает сводить с ума. Решение приходит внезапно: божество нужно осквернить, и тогда пропадет вся его магическая сила. Марк направляется в сторону пристани и несет с собой ведро, зловонное содержимое которого распугивает прохожих. Он выходит на причал и впервые видит море.

Ведро падает и разливает содержимое на деревянный настил.

Марк долго смотрит в сторону горизонта, потом подходит к самому большому кораблю на пристани и говорит о чем-то с его капитаном.

Шаг второй. Поиск пути.

На исходе дня он, наконец, одолел последний подъем. Привалился к камню в изнеможении, но усталость внезапно прошла. В лучах заходящего солнца он увидел согбенный силуэт в проеме рукотворной пещеры. Быстро вскочил на ноги и крикнул:

— Я искал тебя десять лет. Далеко же ты забрался, — хорошо, вроде бы, поставленный голос на последнем слове дал петуха, но не вызвал смущения. «Я просто сбил дыхание. Я не боюсь».

— Здесь в горах хорошо дышится. И дело себе нашел, — низкорослый, крепко сбитый мужичок подошел вплотную, — Дай взгляну на тебя. Да, ты похож на него. Те же брови, тот же взгляд.

— Не заговаривай мне зубы. Ты знаешь, зачем я пришел.

— Тебе нужна моя жизнь, — мужичок присел на выступ в скале, откинулся и с удовольствием медленно выдохнул. Было заметно, насколько он устал.

— Мне нужна справедливость. И месть.

— Прежде, чем ты это сделаешь, я хочу сказать, что не желал ему смерти. Это был несчастный случай.

— Ты изнасиловал мою мать и убил отца, — парень выхватил револьвер из кармана и навел на собеседника.

— Я любил ее, она любила меня. Твой отец узнал и напал на меня. Я защищался, — голос ровный, дыхание размеренное; ни попытки защититься, ни убежать.

— Это твои слова. У меня другая информация. Ладно, будет последнее желание?

— Я охотно отдам тебе свою жизнь, позволь лишь закончить мою работу. В день, когда я закончу — убей меня.

— Что ты делаешь?

— Десять лет я копаю тоннель в этих горах. Здесь только одна опасная тропа, где разбилось много путников. С помощью этого тоннеля я, быть может, спасу чью-нибудь жизнь.

— Хочешь вернуть долг?

— Да. Ты не сильно торопишься?

— Я очень долго ждал, но — изволь.

Казалось, что дождь никогда не закончится. Они сидели, прислонившись к стенам тоннеля, друг напротив друга в метре от выхода. Капли рикошетили от камней, обдавая лица освежающей прохладой.

— Люди говорили, ты монахом заделался?

— Ого, не прошло и месяца — ты заговорил. Я думал, ты принял обет молчания.

— Мне не о чем говорить с убийцей моего отца, — закрыв глаза и отвернувшись.

— Еще тебе не нравится, что я монах?

— Зачем уходить от жизни, когда ты еще молод и полон сил? Если только — замаливать грехи?

Тот в ответ усмехнулся, вышел под дождь и встал в метре от проема, заложив руки за спину:

— Я расскажу тебе историю, которая случилась с моим учителем. На холме стоял храм. Там жило несколько монахов — никто их не считал; они себя — тоже. Проезжала мимо компания молодежи. Застигнутые дождем, они попросились переночевать в храме. Монахи их впустили, обогрели, накормили и оставили. Поздно уже вечером две девчонки из компании допили вино, и одна на спор решила молодого монаха совратить. Пробралась в его келью, разделась, полезла к нему под рясу и спрашивает: «Ну что, чувствуешь, как настоящая жизнь в тебе закипает?» Тот, ничего не говоря, двумя ладонями сжал ее виски и в глаза посмотрел. Долго так, пристально. Не знает никто, что она там увидела, в глазах его, или даже не в глазах, а только рухнула она тут же на колени, зарыдала и запричитала: «Прости, прости, милый, дуру прости…» А тот ей в ответ: «Ну что, почувствовала, как настоящая жизнь в тебе закипает?»

Дождь закончился к утру.

Полуденное солнце плавило камни. Молодой, раздетый по пояс человек лежал на краю скалы, поигрывая револьвером в руке. Второй выносил из тоннеля щебень.

— Ты такой спокойный перед лицом смерти. Или надеешься у меня спящего оружие отобрать?

— Ты здесь уже три месяца. Хотел бы — отобрал.

— Это тебе твои медитации придают такую уверенность?

— Человек спокоен, когда он следует своему пути. Человек начинает дергаться, когда срабатывает детектор ошибок, который называется совесть. Но, обычно, человек не осознает, что произошла какая-то ошибка, сбой системы. И возникает маета, как я это называю. У Экклезиаста — это «томление духа». Из такого неприятного состояния человек находит выход в попытках убить время, отвлечься, развлечься и отдохнуть. На помощь приходят наркотики: алкоголь, никотин. В общем, человек ищет удовольствий. Я называю это — суета. Получается, что маета порождает суету. Но в этом — главная ошибка, потому что суета — это и есть маета, это продолжение маеты, только в более активной форме. А человек этого не понимает, он думает, что развлечения и удовольствия его спасут. Но они не решают проблему, а только помогают на время отвлечься и забыть про нее. Потом силы у человека заканчиваются, эмоции угасают, и он снова возвращается в первоначальное состояние маеты, где копит силы и деньги для нового загула, нового витка суеты. Так у большинства людей и проходит вся жизнь.

Снег, переливаясь, сверкал на восходе. Вход в тоннель завалило по пояс. В глубине прохода мелькали тени и лился пот.

— Давай помогу. Ты с этой глыбой один не справишься.

— Что, совесть замучила? Полгода полеживал и не дергался.

— Хочу ускорить процесс. А то ты до конца времен можешь провозиться. Специально время тянешь?

— Мне некуда торопиться, но я готов к смерти в любой момент.

— Не боишься?

— Нет.

— Почему?

— Я знаю истину.

— Расскажи мне свою истину.

— Так сразу ее не поймешь. Если просто рассказать, то получится вот что: ты несешь истину как котенка за пазухой. Но когда хочешь его показать другим, то вдруг узнаёшь, что видишь его только ты. Можешь описать его внешний вид окружающим или даже предложить потрогать, чтобы доказать, что он существует. Но люди скажут про то пушистое и теплое, что они ощутили: «это всего лишь свитер или меховая поддевка твоего пальто».

— А как увидеть котенка?

— Ха! Научиться видеть!

— А как это сделать?

— Ну, для начала — попробовать избавиться от эго.

— И как это сделать?

— Представь, что ты пилот самолета. Уже давно летишь, тебе надо отойти и ты ставишь на автопилот. Когда возвращаешься — видишь, что самолет готов разбиться о скалы. Ты хватаешь штурвал и резко выкручиваешь. Понимаешь, что автопилот работает плохо и отключаешь его. Дальше ведешь сам, внимательно. Но стоит на пару секунд отвлечься, отвернуться, как незаметно автопилот снова включается и пытается завернуть к ближайшей пивной или табачной лавке. Ты дергаешь штурвал в противоположную сторону, снова аккуратно и ровно ведешь самолет и вдруг ощущаешь, что штурвал тебя не слушается, а тихо, незаметно так, снова начинает выворачивать на свой маршрут. Ты понимаешь, что не можешь отключить автопилот, и вынужден непрерывно с ним бороться.

— Каким образом?

— Не отвлекаться. Не выпускать штурвал из рук. Вообще никогда.

Птицы пели о ранней весне. Потоки талого снега срывались со скал. Двое на закате, наконец, сели отдохнуть и перекусить скудным подаянием от жителей ближайшей деревушки.

— Вот вы не верите в развитие цивилизации, прогресс. А как же наука, достижения ученых, победа над смертельными болезнями, астрофизика, квантовая механика?

— Современный человек, невзирая на достижения ученых, всё еще живет в тумане. Наука занимается изучением тумана. Можно сколь угодно долго выяснять в колбах и ретортах его химический состав, исследовать атомарную структуру, вскрывать этот атом, искать пресловутый бозон Хиггса, но всё это время ты будешь топтаться на одном и том же месте в этой мгле. Религия берет тебя за руку и, не спрашивая твоего согласия, силком тащит сквозь туман в известном только ей направлении. Ты падаешь, разбиваешь в кровь колени, но тебе даже не дают толком перевести дух, постоянно пугая адскими муками и убеждая, что бежать необходимо непрерывно, как черная зазеркальная королева Алису: «Здесь нужно бежать со всех ног, только чтобы остаться на том же месте, а чтобы передвигаться, надо бежать вдвое быстрее».

— Тогда что такое философия?

— А философия — это соревнование: кто больше сможет этого тумана проглотить, тот и самый умный.

— А искусство?

— Это вообще понятно. Это то, в каких позах и с каким настроением этот туман сношают, и как он изменяется вследствие этого.

— Как жестоко! Неужели всё искусство такое?

— Там, где автор презентует себя — да. Случается, конечно, что творчество идет напрямую, — из космоса, из небытия, — тогда мы имеем дело с шедеврами, в которых нет ничего от автора. Только такие монументы и остаются в истории, непокорные ни времени, ни людской молве. Они уже созданы не из тумана.

— А из чего?

— Это скалы, которые возвышаются над верхней кромкой тумана. Если на них забраться — можно увидеть правду.

— А есть способ как-то избавиться от тумана?

— Существуют определенные мировоззренческие системы — буддизм, даосизм, йога. Они учат, как разогнать туман, недалеко, на несколько метров, дальше невозможно. Но в этот момент ты увидишь свой путь — дорогу, по которой пойдешь ты сам.

— А если разогнать туман, он больше не вернется?

— Он имеет свойство снова сгущаться, стоит тебе только зазеваться.

— Что же делать?

— Не отвлекаться и следовать по пути, который рано или поздно выведет тебя на вершину горы. А в горах, ясен свет, — уже нет никакого тумана.

В летнюю полночь в горах звезды особенно ярки. Молодой смотрит на небо — никак не может уснуть.

— Вот вы всё рассказываете свои притчи. Завуалировано так, с полунамеками. Можете ответить прямо: в чем сущность дзэн? Как достичь просветления. Хватит смеяться, я же серьезно!

— Хорошо, слушай. Кубик Рубика был первозданно чистым и совершенным. Человек решил исследовать его и обнаружил, что можно перемещать разноцветные квадратики и разобрал его однотонные поверхности в пестрый хаос. Затем он решил испытать свой сильный и сверхбыстрый ум и попытался собрать кубик обратно. Сразу вернуть прежний вид не получилось и пришлось напрягать все извилины мозга, создавать сложные математические уравнения. В результате, достигнув предела своей гениальности, удалось человеку собрать этот непокорный кубик. И что же он увидел? Только то, что куб вернулся к первоначальному идеальному состоянию, и, по факту, вся человеческая работа была напрасной, так как она в мире ничего не изменила. Человек только доказал, что куб был совершенством с самого начала, и зарекся более его трогать. И потомкам своим завещал не прикасаться к нему. А если видел, что шаловливые ручонки его неразумного сынишки потянулись к кубику, тут же жестоко бил по пальцам с криком: «Ты всё испортишь, а потом не соберешь!» В этом основная идея дзэн: всё человеческое мышление на выходе приходит к выводу о бессмысленности и вредности человеческого мышления. Вот такая ловушка 22. В итоге, пытаясь постичь смысл жизни, человек узнает страшные истины мироздания и в страхе пытается вернуться к неведению, невинности и чистоте младенческого восприятия жизни, еще не знакомого с эго. Но сущность людской непоседливости в том, что каждый рано или поздно всё равно дорвется до кубика и начнет его разбирать. И только единицам удастся восстановить его первозданное состояние.

— То есть сущность дзэн — не трогать кубик? — молодой в возбуждении вскакивает на ноги и начинает ходить кругами.

— Я вижу — ты увлекся? Сядь, не суетись. Если человек не тронет кубик, значит он патологический кретин, и в этом его счастье. Если же ты полноценный человек разумный, ты обязательно его разберешь. Любопытство — в природе HomoSapiens. Сущность учения дзэн лишь только в том, чтобы помочь человеку собрать его обратно.

— Прозвучало, будто бы собрать не кубик, а самого человека… Ой, я кажется начинаю…

Последний солнечный луч пробил туннель насквозь: работа была завершена. Последний валун они сбросили с горы и посмотрели ему вслед. Затем тот, что постарше, опустился на колени на самом краю обрыва.

— Ну вот и всё. Теперь можешь стрелять.

— Ты для моего удобства встал у края, чтобы труп далеко не тащить?

— Ты хорошо поработал сегодня и сильно устал.

— Ты что — серьезно? Прекрати, как я могу убить своего учителя? — молодой присел рядом, и они еще долго смотрели за горизонт, пока не стало совсем темно.

Шаг третий. Перерождение.

Он проснулся от жажды и резкой головной боли. Попытался встать с кровати, охнул и откатился на подушки.

— Лежи, сынок, не вставай, я дам тебе воды, — сухонькая старушка вынырнула из темноты, и протянула запотевшую глиняную кружку.

— Где я? Что со мной? — язык не слушался, вышло бормотание.

— Ты не помнишь?

Он начал вспоминать и ужаснулся. Ни детства, ни юности. Самое раннее — выход из комы в столичном госпитале. Врачи рассказали о передозировке. Его бездыханное и заблеванное тело выбросили у ворот больницы из ржавого кузова раздолбанного джипа, почти не снижая скорости. Ни денег, ни документов. В последний момент его вытащили с того света. Два месяца в коме. И пустота — ни имени, ни прошлого. Из больницы он сбежал, едва почувствовав себя лучше. Скитался по пыльным улицам и случайно на доске объявлений, на листе с блеклой групповой фотографией, увидел свое лицо. «Разыскиваются за многочисленные преступления против режима и легитимной власти». Выбирался из города в панике, не разбирая дороги. Ушел в горы, через перевалы вышел на плато, необозримое и пустынное. Ноги сами несли его дальше и дальше, насколько хватало сил. Потом беспамятство.

— Вы спасли меня?

— Анхель бродил с альпаками и нашел тебя в двух часах пути от деревни. Он нес тебя на руках до дома.

— Сколько я был без сознания?

— Ты здесь четвертый день. Несколько раз приходил в себя, просил воды, пил и снова засыпал.

Он огляделся: каменные стены без окон, дверь завешена пыльной циновкой, земляной пол, глиняный очаг с мигающими угольками…

— Вы здесь живете?

— Испокон веку, — старушка смотрела с явным недоумением.

— Я ничего не помню, — бросил он и закрыл глаза.

Давно облысевший, но статный и жилистый старик в выцветшем пончо закрыл загон за скотом и подошел к веранде соседнего дома, где на инвалидной коляске шевелилась груда тряпья.

— Всё мерзнешь, Хесус?

Из тряпок показалось сморщенное личико и окинуло пастуха хитрым и бойким взглядом.

— Двигаюсь мало, вот и зябко. Думаю, может бегом заняться? Составишь мне компанию, Анхель? — груда тряпья затряслась, послышалось хихиканье.

— Самое время на втором веку жизни заняться спортом.

— Никогда не поздно попробовать что-нибудь новое, — и вмиг посерьезневшим голосом, — Как пустыня?

— Наступает. Полдня трачу, чтоб альпакам травы найти.

— А я полдня молился Христу, потом Магомету, еще Будде, затем бил два часа в бубен своего прадеда — шамана. Дождя просил.

— А в бубен-то зачем?

— Думаю, не лишним будет. Две тысячи лет предки били — а тоже люди не все, небось, дурные.

Анхель присел на ступеньку веранды и достал из-за пазухи холщевый мешочек с высушенными листьями коки.

— Что — вода? На наш век хватит. Хотя, ты, наверное, себе два отмерил?

— Нам, может, и хватит, — он протянул костлявую руку к мешочку Анхеля, — а потомкам?

— Какие потомки? Одни старики в деревне.

Они долго еще сидели и молчали, неторопливо, но сосредоточенно пережевывая листья из бездонного, как оказалось, мешочка. Затем Хесус резво откатил свою коляску в хижину и начал заваривать мате в небольшом керамическом чайничке с причудливым узором.

— Гостю-то своему молодому не рассказал? — крикнул он из дома, доставая две изогнутые трубочки.

— Сам вспомнить должен. Отведу завтра утром в мастерскую.

«На пороге старик угрюмо и торжественно разъяснил, что мы входим в храм, и вести себя нужно соответственно. Внутри печь топилась по-черному, мы уселись на шкуры в клубах дыма. Анхель пересыпал мне в ладонь горсть сушеных листьев коки и начал возиться с глиняной заготовкой. Я принялся жевать и сквозь едкий дым успел рассмотреть готовые маски на полках вдоль стен, когда в часовню вошел низенький дед с причудливым струнным инструментом в руках. Он сел у стены напротив, закрыл глаза и начал выводить унылую мелодию, убаюкивающую и плавно погружающую в подобие транса. Внезапно к этой гипнотической древней теме подключился барабан с однообразным повторяющимся ритмом, доносящимся из темного угла мастерской. Зачарованный, я решил получше рассмотреть маски на стенах, но вместо них увидел удивительных, неизвестных науке животных, устрашающих аляповатых демонов и суровых духов с пустыми глазами. Анхель дернул меня за рукав и я вперился взглядом в заготовку. Девять резких отточенных движений и брусок глины превратился в лицо. Грубое, без различимых черт, но, отчетливо, — лицо. Затем тонкие пальцы жестко раздавили свою работу и медленно, плавно повторили те же девять движений. И я уже знал, как сделать лицо. А затем началась мистерия. Словно из небытия, из вечности под руками старика начал проступать облик не то демона, может быть древнего бога: жуткий и странный, но не страшный, наоборот, веселый с какой-то ехидной усмешкой и невероятно колючим взглядом, пронзающим насквозь и всё уже знающим о тебе. Будто демон давным-давно играет с твоей душой в загадочную игру с неизвестными правилами, в такую игру, где демон не может проиграть, так как он и есть твоя судьба, незыблемая и определенная.

Старик опустил палец в баночку с краской и нанес на поверхность заготовки несколько линий. Я взглянул на маску, пытаясь рассмотреть получившийся узор: он показался мне поначалу хаотичным и непонятным. Но только я начал улавливать какую-то закономерность в случайном распределении линий, только мой ум дотянулся до глубоко запрятанного внутри образа, мастер уже бережно поместил демона в печь для обжига, а я сжал виски, пытаясь поймать ускользающее «я».

— Теперь ты, — Анхель передал мне брусок глины.

— Но я не умею…

— Ты умеешь.

— Мне тоже лепить какого-нибудь демона или духа?

— Ты знаешь, что ты должен воссоздать.

Я догадался и начал работу. Пальцы, казалось, сами понимали, что им делать. Я ощупывал свой лоб, скулы и воссоздавал, не ощущая времени. Музыка не прекращалась, только ускоряла темп. Огонь разгорался ярче, тени играли на стенах…

Я провел пальцами по своему глиняному лицу и внезапно вспомнил своё имя. А затем я вспомнил всё.

Это было давно. Когда я был молод, горяч и неправ. Бросил родителей, деревню, ушел в большой город в поисках новых ощущений. Встретил группу людей. Те хотели справедливости. И я тоже захотел. Или поверил, что захотел. А затем я влюбился. В очень странную женщину. Её звали Революция. Она требовала от меня слишком многого. Она требовала не быть… Не быть, но становиться; не жить, но умереть. Превратиться в факел, указывающий путь друзьям и сжигающий врагов. Она вела к своей победе и моей смерти. Но вышло наоборот: она умерла, а мне повезло. И когда я остался без нее в большом городе в кругу горстки оборванцев, озлобленных и объявленных вне закона, и меня уже начинало тошнить от лицезрения пламенных лиц борцов с режимом, я стал пить и нюхать белый порошок из листьев коки. Я был сломлен, я стал никем. В таком виде меня и подбросили в больницу — я уже был овощем».

Пасмурное небо совсем низко зависло над старой хижиной и, казалось, вот-вот продавит дырявый навес над покосившейся верандой. Два старика, видимо, совсем не боялись обрушения: сидели под ненадежной крышей, тихо беседовали.

— Что это ты нацепил на голову, Хесус?

— Это — лючо, разве не видишь? Их вязал еще мой дед. Изрядный мастер был. Вот такие, с зелеными наушниками, — разбирали на сувениры. Его сын, мой отец, приторговывал ими в порту. Разлетались как горячие пирожки. А папаша был парень не промах — всё на девок спускал. Да, молодец. Помер, правда, молодым — от сифилиса. Может, потому и я такой некрепкий получился. Да… Твой-то всё вспомнил?

— Вспомнил. Вылепил маску, предки и нашептали.

— Добренько. И где он пропадал столько лет?

— Справедливости хотел. Революцию делал.

— Неудачно?

— Сам видишь.

— Жизнь устроена несправедливо. И это правильно. Каждый человек страдает. Это тоже правильно.

— Ну ты загнул, — Анхель недоверчиво покрутил головой.

— Слушай, человеку только и остается, что терпеть несправедливость и страдать. Только так он становится человеком. Иногда ему не хватает терпения, и он сам начинает устанавливать справедливость. Тогда льется кровь и цепной реакцией распространяется еще больше страдания, а справедливости в жизни не прибавляется, — старик сделал паузу и присосался к чайничку с мате, — Зачем происходят революции? Люди жаждут справедливости. Что приносят революции? Нескончаемый поток страдания. Это справедливо? Когда одни страдают из-за нетерпимости других?

— Я думаю, история рассудит.

— А сын как считает?

— Он уже давно перегорел.

— Вот и славно. Что он теперь поделывает?

— Говорит — с пустыней надо бороться, воду добывать. Начал делать какие-то туманоуловители из нейлоновых нитей. Рассказал, что в пустынях так воду собирают. Чуть ли не 20 литров в сутки с одной штуки выходит.

— Молодец. А ко мне Мария переезжает. Я так понял — насовсем.

— Внучка?

— Ха! Правнучка! Что-то там с родителями разругалась, похоже, — вдрызг. Приехала ухаживать, дескать, за немощным. Хочет еще исследование писать о нашей керамике. Говорит — уникальная технология, больше так нигде уже не делают.

— Красивая?

— Керамика?

— Внучка!

— А то! Моя кровь!

— Это удачно, — Анхель демонстративно потер ладони, — Я бы даже сказал — перспективно.

— Дай-ка мне листочек коки. Что-то весь свой запас изжевал.

— Бери. Будущему родственнику ничего не жалко!

— Не торопись, Анхель, не торопись, — Хесус окинул небо, — Будто бы дождь собирается?

— Хорошо бы. А если не пойдет — доставай свой шаманский бубен.

Шаг последний. Раскаяние.

Атмосферу уютного ресторанчика портил только огромный лысый бармен за стойкой, с непроницаемым лицом полировавший стаканы. За столиком у окна сидели двое: импозантный дородный мужчина в дорогом костюме и хрупкая светловолосая девушка в коротком летнем платье с диктофоном в руках.

— Вы так редко даете интервью…

— Давайте угадаю ваш первый вопрос: «Почему я согласился?»

— Примерно так.

— Хорошо, если я скажу, что просто вы мне понравились, вас устроит?

— Вы имеете в виду мою профессиональную деятельность, деловые качества, что?

— Нет, я говорю о внешности. Всегда приятно пообщаться с молодой красивой девушкой.

— Вы вгоняете меня в краску.

— И застенчивой.

— Не верьте. Это профессиональная мимикрия.

— И остроумной.

— Так, мы ушли от темы.

— Мы ее и не обозначали.

— Прекрасно. Как вам «Духовное становление личности в процессе творческой деятельности»?

— Вы мою личность имеете в виду, или абстрактную?

— А бывают абстрактные личности? Вашу.

— А с чего вы взяли, что в творческом процессе личность приобретает какие-либо духовные качества?

— А у личности могут быть духовные качества?

— Вы просто чемпион в ответе вопросом на вопрос.

— А вы не задавайте вопросов. Просто отвечайте.

— Скорее у духа или души может быть личность. Или не быть.

— А что такое душа?

— Я сказал «душа»? Ну, пусть будет сознание.

— Вы не пьете свой коньяк.

— Вот, выпил. Надеетесь меня разговорить, если я буду под мухой?

— А вы боитесь наговорить лишнего?

— Милочка, мне 58, я уже ничего не боюсь.

— Как патетично!

— Извините, но я уже привык говорить только правду, как бы глупо, высокопарно или мерзко она не звучала.

— Мерзкая правда — это любимая пища нашей братии.

— Вы тоже ожидаете чего-нибудь подобного?

— Не хотела бы афишировать свои намерения, но у нас же договор: «правда, только правда, ничего кроме правды».

— Хорошо, вот вам фаустова сделка — вы согласитесь провести со мной ночь в моем загородном доме, а я отвечу честно на любые ваши вопросы.

— Любые?

— Абсолютно.

— Абсолютно честно?

— Да.

— Что вы имеете в виду: «провести ночь»?

— Ровно то, что сказал, никакой пошлости.

— Это будет шикарный материал. Вы оказываете мне большую услугу. Вы имеете какие-то свои резоны, или вам просто нравится делать добро?

— Именно добро. Только этим я и занимаюсь последние двадцать пять лет.

Небольшой симпатичный загородный дом в престижном районе. Обстановка с претензией на оригинальность. Перед камином в глубоких креслах — двое. Смотрят, как, набирая силу, танцует огонь.

— Почему вы стали писателем?

— Писатель — человек, которому мало одной жизни. Он хочет прожить сразу тысячи.

— Вы пишите хорошие книги?

— С места в карьер?

— Вы обещали!

— Хорошо. Писать нужно так, чтобы читатель забывал дышать. Его удушье — лучшая награда. Ты сам диктуешь ритм. Вдох-выдох-выдох, пауза, вдох-выдох-выдох, ритм вальса. А потом обрыв — и падение в пропасть. Где уж тут дышать — здесь только крик. Или иначе: затянуть, перекрутить, сжать грудную клетку — и лишь собственный пульс, сбивающийся в аритмию, напоминает ему о том, что пора возвращаться. Если меня так читают — да, я хороший писатель.

— Почему вы не проводите встречи с читателями?

— О чем мне говорить с ними? Доброте словами не научишь. Мудрость уже в сотнях честных книг. Всё человеческое общение сводится к сплетням и слухам. Всё желание общаться — поделиться никому не нужной информацией, и очередная обреченная на неудачу попытка потрафить своим амбициям, убедив собеседника, что ты умней и сообразительней, на худой конец — красноречивее.

— Давайте выпьем. О, «Курвуазье»!

— Имею слабость к дорогим вещам. Стыдно, но приятно. Лимончик возьмите.

— Спасибо. Вы отрицаете классические формы, жанровые ограничения, законы драматургии.

— Отрицаю. Развитие характеров — иллюзия. Это устаревшая концепция: дескать, если кто-то что-то сделает, или что-нибудь с ним произойдет, то этот кто-то изменится. Ни черта не изменится. Останется таким же, как и был. Ну, будет посмеиваться над новым приобретенным опытом, друзьям там рассказывать за бутылочкой пива. Может, иногда задумается… На какой-то момент, возможно, у него даже появится иллюзия, что он уже не такой, как прежде. Но стоит только хорошо проспаться: и всё — снова чистенький, здоровенький, и жизнь пошла по-старому.

— Неужели, человек не способен меняться? Он же познает мир…

— Когда мы получаем новую информацию, вместо того, чтобы спокойно обрабатывать её, мы лихорадочно вспоминаем, как солдат Швейк, схожие случаи из жизненного опыта или мысли, ищем совпадения. Если находим, принимаем информацию как истинную, если нет — отбрасываем. О каком познании тогда может идти речь, когда мы только ищем доказательства, что всё уже познали, поняли и пережили.

— И вы сами не меняетесь?

— У меня был один случай в жизни, который сильно изменил меня, можно сказать — определил всю мою дальнейшую судьбу.

— Расскажите!

— Может, позже. До утра еще далеко.

— Вы считаете, что хорошо знаете людей?

— Мы не знаем других людей. В нас живут мифы о них. Какими мы их себе представляем — мы сами придумали. Чем проще мы — тем проще мифы. И наоборот. У параноика: каждый — враждебный агент. У алкоголика: каждый такой же дурак, лентяй и пьяница. Ты допускаешь альтруизм — и в людях будешь видеть хорошие черты. Ты циник — и все вокруг эгоисты. Заметь, при этом мир вокруг не меняется — всё происходит в твоей голове.

— Всё это так мрачно… А как же что-то светлое: любовь, дружба?

— Любовь — это ад. Самый счастливый ад в жизни. А дружба — только слово, используя которое, на человека пытаются навешать дополнительные обязательства.

— Вы не верите в дружбу?

— У людей нет потребности в дружбе, есть лишь потребность в общении. Нужно высказать всё, что тревожит и мучает, либо просто донимает, причем, не важно — кому. Друг — обычно, тот, кто просто реже отказывает или дольше слушает.

— Просто вас, видимо, часто предавали и вы не можете простить. Или предавали вы — и не в силах попросить прощения.

— Человек никогда ни в чем не раскаивается. Человек никогда ничего не прощает. На словах можно заявлять всё, что угодно, но внутри все мы непогрешимы и оправдаем любой свой поступок, но никогда не потрудимся оправдать чей-то неблаговидный поступок в отношении нас. Все обиды мы постоянно помним. А простить — значит забыть. А помнить — значит когда-нибудь припомнить. Может, спьяну, в сердцах, сгоряча во время спора, но всё, что, казалось, простил и забыл — вспомнить и припомнить.

Далеко за полночь. Бутылка опустела. Мужчина заварил кофе и достал коробку сигар.

— Вы обещали рассказать случай из жизни.

— Это очень неприятный опыт. Может не будем?

— Боитесь?

— Он как раз о страхе. Вы когда-нибудь испытывали такой страх, который как червь-паразит оплетает ребра, сдавливая и не давая дышать? Только с возрастом я понял, что страх — един. Он в одиночку приносит тревожность, провоцирует стрессы, неуверенность, порождает фобии. Все они — суть проявления его. Он как полип, прицепившийся к жизни и высасывающий энергию капля за каплей. Он формирует эго. Он направляет амбиции. Он тянет к удовольствиям, навязывает развлечения, мешает думать и принимать правильные решения…

— Вы трус? — прервала нескончаемый монолог девушка.

— Да вам, барышня, в хирурги надо было идти. Режете по живому вы в совершенстве. Да, я трус.

— Вы же говорили, что ничего не боитесь.

— Сейчас — нет. Но один раз в жизни испугался. И этого оказалось достаточно, чтобы всю жизнь считать себя трусом.

— Это было давно?

Мужчина с кряхтеньем поднялся, достал новую бутылку из бара, налил себе полный стакан, сразу сделал изрядный глоток и начал мерить комнату шагами.

— 25 лет назад. Ночью я шел по улице и услышал крик. Зашел в подворотню и увидел, что трепыхающуюся женщину затаскивают в кусты. Их было трое. Я подбежал к ним, захотел остановить. Один достал нож. До сих пор помню, как это кривое лезвие поблескивало в лунном свете. Я посмотрел ему в глаза и понял — ударит. И я словно почувствовал, как клинок входит мне под ребра, ощутил это ледяное и неотвратимое внутри. Я замер, в голове помутилось. Он смотрел на меня, я смотрел на нож. Потом я развернулся и ушел.

— Какой ужас! Вы сожалеете о том, что так поступили?

— Не проходит и дня, чтобы я себя не проклинал за трусость.

— Но ведь вы бы ее не спасли. Просто вас бы убили, и всё!

— Ну и что? Я обязан был попытаться. Если бы умер — значит такая планида.

— А что произошло с женщиной — вы не знаете?

— Узнал, что ее оставили в живых. На следующий день я обошел больницы, морги, навел справки в полиции: не было ни убитых, ни пропавших. И…

— И?

— Одно заявление об изнасиловании. Мне пришлось заплатить следователю, чтобы узнать ее адрес. Я нашел эту улочку на окраине. Подкараулил женщину. Увидел ее с синяками и ссадинами на лице. Но лицо ее узнал. Хотел к ней подойти, но не смог.

— И больше ее не видели?

— Видел…

— Когда?

— Через полгода, чуть больше. Она выходила из церкви святого Доминика. Живот был хорошо заметен.

— Господи, неужели…

— Не знаю. Может быть.

— И она не сделала аборт?

— Если верующая — не стала бы.

— Церковь святого Доминика. У них же приют…

— Вы так побледнели.

— Ничего. Не жалеете, что рассказали?

— Нельзя жалеть о том, что был искренним. Сожаление — моральная оценка. А искренность — это внутренняя правда; правда — проекция истины. А истина вне категорий морали. Мораль начинается там, где появляется ложь. Кроме того, мне надо было выговориться. Я никогда никому это не рассказывал. Всю жизнь чувствовал свою вину. Я думал, если начну писать добрые, светлые книги, то хоть как-то оправдаю свое дальнейшее существование. Но теперь понимаю — я должен был умереть там, на этом ноже.

— Не говорите так. Вы очень нужны.

— Кому?

— Тому, кто вас любит.

Первые лучи солнца пробивались сквозь плотные гардины. Диктофон разрядился, помигал и погас.

Скудно обставленная квартира. Двое в комнате. Уже почти темно, но свет не зажжен.

— Ничего не хочешь сказать? — молодой мужчина явно напряжен, но пытается придать голосу и позе некоторую расслабленность и даже развязность.

— Я ухожу от тебя.

— Ты уходишь к нему, этому писателю? Этому старику? — голос срывается на почти мальчишеский вскрик.

— Я люблю его. Я нужна ему. Прости.

Она быстро кидает вещи в сумку и уходит.

Он кричит. Он бросается на стену. Давит истеричный, какой-то детский всхлип. Тут он видит диктофон на столе. Она забыла. Включает. Слушает. Решается. Идет на кухню.

Церковный приют. В келье совсем темно. Лишь свет одинокой свечи делает видимым лицо молодой девушки с большой сумкой на перевес.

— Матушка, вы много сделали для меня. Я вам безмерно благодарна. Но я вынуждена умолять вас. Скажите, кто моя мать. Я должна ее найти.

Старая монахиня испуганно вскидывает перед собой руки.

— Милая, но, почему — сейчас?

— Она жива?

— Да, она жива.

— Дайте мне адрес. Вот, я стою на коленях. Пожалуйста!

— Встань, встань, — монашка кладет ладони ей на плечи, — Хорошо. Но она, может, не захочет тебя видеть.

— Это неважно, мне нужно поговорить с ней, — девушка пружинисто вскакивает на ноги.

— Ладно, записывай.

Старый покосившийся дом на окраине. Звонок. Дверь открывается почти без задержки. За ней женщина с изможденным лицом.

— Здравствуй, мама, — девушка напористо проходит в дом, — ты не выглядишь удивленной.

— Меня предупредили. Какая ты красивая. Извини за слезы.

— Почему ты отказалась от меня?

Женщина садится на краешек продавленного дивана и прячет лицо в ладони.

— Ты бы каждый день мне напоминала об этом, об этом… Я бы не вынесла. Прости.

Поздний вечер. Пустынная улица. Двое мужчин.

— Эй, писатель!

— Что, простите?

— Вот твой нож.

2012, 2015