А.Посохов "Рассказы для артистов-юмористов"

Александр Посохов

Рассказы для артистов-юмористов

Москва

2025

Настоящий сборник составлен из коротких юмористических рассказов, вполне подходящих, по мнению автора, для прочтения их со сцены, на капустниках, в кругу друзей или перед телекамерой. Рассмешить ближнего — святое дело!

Жена всё знает

Жена всё знает, можете даже не сомневаться. Вот моя, например, говорила ведь, что я на третий день сбегу оттуда. А сама ни разу ни в одном санатории не была. Я, разумеется, не послушал её и поехал. Сказал, что спина болит, а она лишь слегка побаливает. И отказываться резона не было: санаторий от Правительства Москвы, путёвка бесплатная, зимой всё равно нечем заняться, сам я в форме ещё, мало ли что там в плане романтических отношений может случиться. Не всё же время лечебные процедуры принимать.

Надеюсь, читатели не обидятся на меня, если я избавлю их от описания подробностей про безлюдные коридоры, диетические блюда, тренировочные штаны, шерстяные носки с домашними тапочками, пакеты с лекарствами и прочее. Перехожу сразу к делу. После заезда ни одного молодого лица среди больных и отдыхающих я не заметил. И обслуживающий персонал под стать. Сердце моё как-то трагически сжалось, настроение резко понизилось. Но, слопав парную котлетку в обед, я в общем приободрился и утешил себя мыслью о том, что вечером наверняка тут другая обстановка будет.

Приоделся цивильно и выхожу из номера в просторный холл. А в нём тоскливо, как на погосте, хотя я и не знаю, как там. Так просто для образной картинки сравнил. Однако в углу около вазона с декоративной пальмой кто-то присутствует всё-таки. Подхожу — шахматный стол, большие деревянные фигуры, со стороны белых один старичок под девяносто лет, со стороны чёрных другой такой же, минимум ровесник. На доске начальная позиция с ходом е2-е4. Ну что ж, подожду, решил я, и сражусь с победителем.

Время идёт. Оба игрока молча и сосредоточенно смотрят на доску. И я смотрю. Смотрю и не понимаю, почему чёрные так долго ответный ход не делают? Он ведь всего лишь второй в партии. Десять минут смотрят. И я смотрю. Двадцать минут смотрят. И я смотрю. Полчаса уже смотрят. И я смотрю. И вдруг чёрные спрашивают приглушённо: «А кто ходит?». «Не знаю, — вежливо отвечают белые. — Я думал, вы». «А я думал, вы». Сказать, что я был потрясён, обескуражен или повержен в уныние — значит, ничего не сказать. Свидетелем столь смехотворного и вместе с тем жалкого казуса или конфуза мне ещё не приходилось быть. Никак я не прокомментировал вслух загадочное поведение седеньких шахматистов, а только вздохнул безотрадно и удалился.

На второй день после ужина я опять поменял тренировочные штаны на джинсы и явился в кинозал на литературный вечер. О нём я узнал из объявления перед входом в столовую. Когда в зале на пятьсот человек набралось всего пять очень пожилых зрителей, не считая меня, на сцену вышла какая-то полногрудая сотрудница администрации и объявила: «Вы знаете, что наш санаторий находится рядом с городом Шатура, и мы пригласили оттуда местную поэтессу Глафиру Фуфайкину, которая почитает вам свои патриотические произведения». Ну, слава богу, обрадовался я, что-то близкое мне послушаю.

Но это близкое оказалось таким далёким, что дальше некуда. Вместо полногрудой тётки на сцену, опираясь на костыль, откуда-то из позапрошлого времени вышла ветхая-преветхая бабушка в резиновых чунях, в вязаной шапочке, с трясущейся головой и начала декларировать:

Зря силы тёмные веют над нами,

Вихри враждебные нас не сгнетут,

Что захотим, то и будет с врагами.

Всех вас зароем, проклятые, тут!

И так она на удивление сильно ударила по сцене костылём, что все пять зрителей вместе со мной будто в преисподнюю провалилась. Короче, Шатурский дом сумасшедших, если он есть, явно недорабатывает.

На третий день я культурненько попрощался с престижным санаторием и уехал в Москву. Дома намного лучше и здоровее: кошка мурлычет, пирожки с картошкой, ванна горячая, бальзамчик на травах и жена-провидица.

* * *

Сукин сын

Случилось это лет двести назад в Москве. Старик один рассказывал, а ему другой старик, а тому третий и так далее вниз по счёту до тех самых времён. А теперь я вот рассказываю.

Приходит, значит, Пушкин к издателю со своей исторической драмой «Борис Годунов», а тот ему от ворот поворот.

— Да она сейчас даром никому не нужна, — не прочитав ни строчки, кроме названия, сказал издатель. — Делать тебе нечего было в ссылке, вот ты и марал бумагу. Лучше бы фермерством занялся в своём Михайловском. Представляешь, утром сходил в курятник, снял яички, пожарил на сальце с лучком, прикольно же.

— Какой ещё курятник, сударь! — возмутился великий поэт. — Это же Борис Годунов!

— И что? — равнодушно отреагировал издатель и, повернувшись к своему писарю, спросил: — Ты знаешь, кто такой Борис Годунов?

— Нет, — ответил тот. — Ельцина знаю, а других не знаю. Дворника, правда, нашего раньше так ещё звали. А теперь у нас другой дворник.

— А нового дворника как зовут? — спросил издатель.

— Абдулбашир, — ответил писарь.

— Вот видишь, — обратился к автору Годунова издатель. — Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.

— Вы что тут с ума сошли! — снова возмутился Пушкин. — Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!

— Абдулбашир, — поправил его писарь.

— Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?

— Повторяю, — сказал издатель. — Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?

— Я русский человек! — гордо заявил Пушкин. — Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.

— Ты мне голову не морочь, — перебил его издатель. — Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.

— Я же автор! — в который уже раз возмутился Пушкин. — Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.

— Ага, раскатал губы. — вставая из-за стола, произнёс издатель. — Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.

— Позвольте, любезный, — засопротивлялся, было, поэт.

— А я говорю, проваливай отсюда, — повторил свой приказ издатель. — А то охрану позову.

Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: «Привязался же, сукин сын!»

«Так вот, оказывается, кто я, — подумал Пушкин. — Надо Вяземскому сообщить».

* * *

Омар и Зигмунд

Сидят в кафе на Плющихе двое, давным-давно известные во всём мире личности. Один мыслитель, а другой психиатр. Одного зовут Омар, а другого Зигмунд. Вот Омар и говорит Зигмунду:

— Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена. Можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница. Но нельзя соблазнить мужчину, у которого есть любимая женщина.

— Красиво, — похвалил Зигмунд. — Но неправда. Если бы мужчина состоял исключительно из любящего сердца, то тогда бы он вообще ничего не делал. Мужчина не состоит только из чувства, это живое существо.

— И что из этого следует?

— А то, что он подвержен любым соблазнам в силу природной зависимости. Вот посмотрите на того мужчину, который сидит за столиком у окна. Видите, к нему подсаживается девушка. Говорят о чём-то. И я абсолютно уверен, что сейчас она его соблазнит.

— Сомневаюсь, — говорит Омар. — Видите, он недовольно махнул на неё рукой, и она уходит.

— А давайте спросим у него, почему, — предложил Зигмунд.

— Извините, — подойдя к мужчине, спросил Омар, который выглядел намного старше Зигмунда. — Почему вы прогнали её?

— Потому, что она совсем обалдела, — ответил мужчина. — Представляете, пятьсот баксов за час, а у самой прыщ на лбу.

— Скажите, а у вас есть жена?

— Есть.

— А любовница?

— Есть.

— А любимая женщина?

— Тоже есть, — признался мужчина. — А вы, собственно, кто такие?

— Ну что! — торжествующе воскликнул Зигмунд, когда они, оставив мужчину в покое, вышли на улицу. — Я же говорил, что всё происходит на подсознательном уровне.

— Но я же о людях, а вы о существах, — грустно заметил Омар. — Пойдёмте лучше посидим молча в тенёчке вон под теми тремя тополями.

* * *

Пьяная лекция

Случилось это в горбачёвскую компанию по борьбе с пьянством. Нестарого ещё доцента кафедры философии одного из столичных университетов в приказном порядке направили в отдалённый совхоз с разъяснением соответствующей политики. Увезли его в трескучий мороз на небольшом автобусе вначале в районный центр, а потом ещё километров за двадцать, и сразу завели в красный уголок правления недалеко от свинофермы. Директор совхоза, коренастый русский мужик с простодушной улыбкой, усадил доцента за длинный казённый стол перед рядами обычных деревянных стульев и сказал, что сейчас соберёт всех, кого можно. Доцент снимать с себя дублёнку не стал, так как красный уголок по температуре воздуха в нём оказался совсем не красным. Импортный портфель с наглядной агитацией в виде таблиц и графиков смертности и несчастных случаев по причине пьянства он поставил на стол. Постепенно помещение заполнилось работниками совхоза, мужчинами и женщинами, одетыми главным образом в какие-то растрёпанные тулупы и телогрейки, на ногах огромные сапоги и валенки, на головах лохматые шапки и шали в клеточку, рукавицы до локтей. Последней зашла полная женщина средних лет с серым завязанным сверху мешком, который она волоком протащила к первому ряду и запихала его под стул.

— Можно начинать, — сказал директор, севший на тот же ряд, но с краю.

— Товарищи! — с тревожной важностью в голосе обратился доцент к собравшимся.

В это мгновение, будто в ответ на обращение лектора, из-под ног женщины с мешком отчётливо прозвучало короткое однократное «Хрю». Женщина тут же припнула мешок подшитым валенком и виновато посмотрела на директора.

— По решению Центрального комитета КПСС и советского правительства, — продолжил доцент. «Хрю-хрю», как по команде снова последовало из мешка. Доцент был опытным лектором, всякое слышал от студентов, но под натуральное хрюкание ему выступать ещё не приходилось. Он слегка улыбнулся, но решил, что задание руководства университета и общества «Знание» надо исполнять в любой обстановке. — В стране объявлена беспощадная борьба с пьянством, — закончил он вступительную фразу

После этих страшных слов на весь красный уголок раздался такой свинячий визг, что все присутствующие, не стесняясь городского интеллигента с портфелем, громко захохотали, а директор совхоза набросился на женщину с мешком:

— Какого чёрта ты сюда вместе с ним припёрлась?

— А куда его девать, если ему холодно там? — спокойно ответила женщина.

— Домой отнеси пока, — приказал директор.

— Вот послушаем с ним, что умный человек скажет, и отнесу, — сказала женщина и ещё раз пнула по брыкающемуся мешку. — Нам тоже интересно.

— Скажи ещё, что вы чего-то с ним понимаете, — съехидничал директор.

Поросёнок замолчал, и доцент готов был продолжить своё выступление. Но смех, поддерживаемый разными весёлыми комментариями, не унимался. Кто-то посоветовал всем вместе выпить и съесть этого поросёнка, кто-то вытащить его из мешка и посадить рядом с лектором.

— Товарищи, успокойтесь, — не дожидаясь тишины, вновь обратился доцент к собравшимся. — Михаил Сергеевич Горбачёв сказал… «Хрю» отозвалось из-под стула. — Пьянство разрушает наше общество… «Хрю-хрю»…

— Так, иди отсюда, — стал прогонять директор работницу с поросёнком. Но та почему-то не слушалась и продолжала сидеть на месте.

— Сами пригласили, от дел оторвали, а теперь прогоняете.

— Вот нашлась ещё деловая, поглядите-ка на неё, — сказал директор. — Прямо свинарка с экрана, пастуха только не хватает.

Доцент хоть и был доцентом, но тоже был нормальным русским мужиком. И ему тоже было смешно.

— Короче, люди добрые, — произнёс он, поняв, что ничего путного от такой лекции не получится. — Пить вредно!

Все согласились, конечно. Кроме поросёнка, который снова, услышав заключительные слова философа, издал резкий оглушительный визг. После этого директор совхоза сам уже схватил злосчастный мешок и потащил его к выходу.

— Мы тоже пойдём, — засобиралась вслед ему и все остальные. — А то пообедать не успеем.

На прощание директор пригласил гостя в совхозную столовую, ни от кого не таясь, налил ему и себе по стакану водки, пожаловался на деревенскую жизнь, обнял и усадил в автобус. Вернулся домой в Москву доцент в хорошем настроении, нисколько не замёрз и долго потом рассказывал знакомым эту историю.

* * *

Никаких кобелей

— Никаких кобелей! — отрезал главный «таксист» столичного общества охотников. — Пока ваша Ася в нору за лисой не полезет, вязать её категорически запрещаем.

— Ну мы уже несколько раз на притравке были, — взмолился Серёга, здоровенный мужик средних лет, хозяин вертлявой таксы очень редкого кофейного окраса. — Не хочет она без меня лезть в эту подозрительную дырку. А я как туда вместе с ней залезу?

— Я, конечно, ценю ваш юмор. Но и вы нас поймите. Мы продали вам элитную собаку с импортной родословной и нам надо довести её до соответствующих кондиций. А потом уже повязать её с таким же избранным самцом и получить от неё достойное потомство.

— Но ей уже два года, — не унимался Серёга. — По человеческим меркам она скоро в старую деву превратится. А с какой страстью она на пёсиков разных смотрит, вы бы только видели. Течка ведь у неё в самом разгаре.

— Я всё видел и знаю, кто на кого и как смотрит. Я тоже человек.

— Значит, не пожалеете?

— Нет.

— Тогда вы не человек.

— А кто?

— Бюрократ собачий.

С тем и вышел Серёга из общества. Идёт, Аську на поводке коротеньком держит, и думает: «И на кой чёрт я с этой конторой связался. Да мы и без неё повяжемся. На охоту мы не ходим, охотничий билет нам не нужен. И лиса какая-то драная нам не нужна. Вот встретим кобелька по своей породе и всё, будем рожать».

И встретили. Через полчаса буквально, по дороге домой. Издалека заметили в одном из попутных дворов. Подошли, познакомились. Упитанного такого чёрного кобеля звали Лёвушкой, а хозяина Федя. И лет этому Феде, оказалось, столько же, как Серёге, а вот Лёвушке его уже целых четыре года. Рассказал Серёга Феде о своей навязчивой проблеме, и они быстро договорились о главном: одного из щенков хозяин Лёвушки заберёт первым по своему выбору, даром, как и положено.

И тут же все четверо поднялись к Феде в квартиру на четырнадцатом этаже. Жена Федина, по его словам, куда-то давно подевалась. Как и Серёгина, впрочем. Может, вместе они и сбежали, куда подальше, оставив своих собаколюбивых мужей в одиночестве.

— Так, — с видом опытного специалиста распорядился хозяин квартиры. — Жениха с невестой закрываем в комнате, а сами идём на кухню. По такому случаю и выпить не грех.

Выпили сразу по целому стакану водки, потом ещё. Хозяин Лёвушки тоже, как выяснилось, был к этому делу давно привычным. И здоровенным таким же был. Но вскоре, однако, всё равно оба они захмелели и давай наперебой расхваливать своих драгоценных питомцев.

— А ты знаешь, какой он у меня умный. Покажи, говорю, как папа пьяный валяется, и он бряк на спину.

— А она у меня знаешь, какая охотница. Всех крыс возле столовой напротив передушила. А породистая какая, в паспорте у неё одни иностранцы.

— И у меня Лёвушка голубых кровей, принц датский.

— И у меня принцесса оттуда же.

— Докажи, — потребовал Федя.

— Докажу, — уверенно заявил Серёга и полез в карман за собачьим паспортом. — Я как раз сегодня его взял, когда в общество пошёл. Вот смотри, отец Лорд-Фердинанд, мать Габра-Александрина.

— Погоди, и я свой достану, — сказал Федя и вытащил из ящика в коридоре паспорт Лёвушки. — Так, читаем, отец Лорд-Фердинанд, мать Габра-Александрина.

— Ничего себе! — воскликнул ошалело Серёга. — Так у них что, общие предки, что ли?

— Мать честная! — следом воскликнул Федя. — Выходит, мы с тобою суицид им устроили, что ли?

— Не суицид, а инцест, тоже ещё грамотей. И всё из-за тебя. Бродишь тут по улицам на виду у всех со своим толстяком лопоухим.

— Да это ты же ко мне со своей течкой припёрся.

— Ладно, делать-то что будем? Они уж там сцепились, наверно.

— Бери веник, а я швабру возьму в ванной. Расцеплять будем. Ударим им по хребтам и разбегутся.

— Своего бей, сколько хочешь. А мою не трогай. Я её сам аккуратно руками оттащу. Да открывай ты уже двери.

Открыли. И что? Ася сидит посередине комнаты, приветливо виляет хвостом и с удивлением смотрит на забившегося в угол Лёвушку.

— Всё ясно, раскормил пса до бессилия, — сказал Серёга, бережно поднимая Аську с пола. — Пойдём, красавица моя, отсюда. Тут одни импотенты живут.

— Вот именно, — со злостью отреагировал на то Федя. — Забирай свою шавку и проваливай отсюда. Просто мой Лёвушка сам обо всём догадался и не захотел суицида с сестрой.

— Инцеста, дебил.

— Я тебе сейчас как дам вот этой шваброй по башке, сам ты дебил. Выпил на халяву и доволен.

* * *

Уроки английского

Ему семьдесят, ей шестьдесят. Его зовут Алексей Афанасьевич, её Зинаида Петровна. Жили они душа в душу. И вот как-то он рассказывает ей:

— Стою сегодня на остановке, автобус жду. Слышу, бабка одна рядом ворчит. Как вы тут в Москве живёте, говорит, скука страшная. А другая бабка спрашивает её ехидно, а вы откуда такая сюда явились. А та докладывает во всеуслышание и с гонором, из Англии. Сын мне квартиру здесь купил. Сказал из-за международной обстановки не могу я больше к тебе в Лондон ездить каждый месяц. А третья бабка встревает и советует англичанке участливо, а вы запишитесь в московское долголетие, там разные занятия для пенсионеров проводятся, по танцам, по рисованию. А та ей брезгливо так, а я уже записалась и сходила раз. Пришла, говорит, а там одни старухи сидят и чай пьют. А вторая бабка спрашивает, а вам-то сколько лет. Восемьдесят пять, отвечает. Представляешь!

— А я тоже уже записалась, — заявила Зинаида Петровна. — На английский. У меня в школе по нему пятёрка была. И тебе надо чем-то заняться для саморазвития. Там, например, даже на гитаре играть учат.

— Зачем! — с удивлением воскликнул Алексей Афанасьевич. — Чтобы похоронный марш выучить?

— Да ну тебя. Как хочешь. А я завтра иду.

И вот возвращается Зинаида Петровна после первого занятия.

— Хаудуюду, дорогая, — встречает её Алексей Афанасьевич.

— Да ты хоть знаешь, что это такое? — спрашивает с улыбкой Зинаида Петровна. — Так сейчас никто не говорит.

— И дорогая не говорят?

— Эх, дурачок ты у меня. Ничего не знаешь.

— Хорошо. Если ты всё знаешь, тогда ответь мне, как сказать по-английски извини?

— У них два варианта этого слова, — забыв на минуту, что муж почти всё и всегда превращает в шутку, принялась объяснять Зинаида Петровна. — Первое, это экскьюзми. Это как бы ты спрашиваешь у человека, можно или разрешите. А второе, это сори. Это уже как бы умоляешь простить тебя за что-то ужасное.

— Спасибо! — поблагодарил жену Алексей Афанасьевич за такое краткое и толковое объяснение. — Это, допустим, приглашаю я к себе домой ту англичанку с остановки, помнишь, вчера рассказывал, и говорю ей, экскьюзми, а можно я вас, ну сама понимаешь, что. А, когда у меня ничего не получилось, тогда я ей говорю уже, сори, мэм. Правильно?

— Правильно, — вдоволь насмеявшись, подтвердила Зинаида Петровна. — А на самом деле что бы ты ей сказал?

— По-английски или по-русски?

— По-английски, конечно.

— На иностранные языки это не переводится.

* * *

Толстой и Анна

Приехал Толстой умирать на станцию Астапово. Присел на скамейку и стал о жизни своей великой думать. Смотрит, по перрону Анна Каренина слоняется, на рельсы как-то странно поглядывает.

— Ты чего это удумала, паршивка? — строго спросил её Толстой.

— Да вот, — ответила она дрожащим голосом. — Порешить с собой хочу.

— Из-за Вронского, что ли?

— Из-за него, — со слезами на глазах подтвердила Анна.

— Подумаешь, хлыщ какой! — сердито проворчал Толстой. — Да я его просто вычеркну из романа, и дело с концом.

— Действительно, — обрадовалась Анна. — Вычеркните вы этого кобеля, пожалуйста, Лев Николаевич. И этого ещё, прыща старого.

— Каренина, что ли?

— Его самого, тоже козёл тот ещё. Сколько раз говорила ему, купи виагру. А он, разрешение у государя надо получить. Вот и получил рога на рога.

— Нет, — отказался Толстой. — Тогда название всего романа менять придётся, фамилия-то у тебя от мужа. Хотя ты права, конечно, оба они хороши. Хлыщ да прыщ, ну какие это герои.

— Главное, читать про них противно, — взмолилась Анна. — Нафиг они вообще нужны, чтобы из-за них под поезд бросаться.

— Ладно, — сжалился Толстой. — Название поменяю, а их вычеркну и анафеме предам. И тебя анафеме предам. Слаба ты оказалась по женской части и тоже на героиню не тянешь.

— А это возможно? — удивилась Анна. — Вы же не член Священного синода.

— Возможно! — воскликнул Толстой, вставая со скамейки. — Раз я отлучён от церкви, значит, я всё могу. Ленин вон почти всю страну анафеме предал, и ничего. Кстати, я слышал, что он статью про меня написал. Будто зарос я, как простой русский мужик, потому что в зеркало на себя не смотрю. А я же знаю, что в зеркале революция. Давай уедем отсюда. Что-то не по себе мне тут.

И они уехали. Купили домик на окраине Москвы и стали жить вместе. Но не как муж с женой, а как автор с придуманным образом в виде красивой молодой женщины. Сыночка Анны, Серёжу, Толстой не вычеркнул, и он стал жить вместе с ними. После революции Анна Каренина вышла замуж за начальника Московской уездной ЧК, который по блату устроил её на работу в локомотивное депо диспетчером. Лев Николаевич вначале Серёжу воспитал, а затем и других детишек Анны. Все они живы до сих пор. Лев Николаевич каждое лето наведывается инкогнито в Ясную Поляну. Снимет толстовку, натянет джинсы, очками тёмными прикроется и вперёд с группой туристов. Походит, посмотрит, порадуется тому, как содержит Россия его усадьбу, осенит крестом потомков, пару яблочек сорвёт украдкой и обратно.

* * *

Совсем оборзела

 Национальности этих замечательных людей называть не буду, а то соплеменники их поймут всё неправильно, будто я не о юморе только. А я именно только о том, что смешно было и запомнилось навсегда.

Наняли мы для ремонта квартиры одну супружескую пару. Точнее, они сами напросились, поскольку соседями оказались после нашего переезда в этот дом на проспекте Вернадского. Её, допустим, звали на русский лад Зоя, а его Дима.

Работали они не очень дружно. Я имею в виду то, что они между собой почему-то часто ругались на каком-то своём языке. Причём, национальности у них были близкие, но разные.

Так вот. В этот день они должны были циклевать пол. Мы с женой приходим проверить, как идут дела. Заходим в квартиру. В углу комнаты стоит огромная циклёвочная машина с разобранным кожухом. Посередине комнаты стоит Зоя и вроде как плачет. Димы нет.

— Что случилось? — спрашиваем.

— Совсем оборзела, — отвечает.

— Кто?

— Дима. Дралась, кричала.

— А чего это он так?

— Машинка сломался.

— А с ней что?

— Резинка порвался…

Ну вот как тут не рассмеяться! Прошло много лет, а мы с женой на вопрос о том, что случилось, отвечаем иногда друг другу в сердцах: «Машинка сломался, резинка порвался».

* * *

Бородатый мишка

— А борода у него какая, если бы ты только видел, длиннее рогов! — и Димка опустил правую ладонь почти до пола. — А перед нашим отъездом в Москву он ещё дядьку одного закатал.

— Как это закатал? — удивился Алёша, слушая на перемене рассказ школьного дружка о его приключениях летом в деревне у бабушки.

— Ну, так бабушка сказала, — и в этот миг раздался звонок на урок. — Забодал, короче, как козлы бодают, не знаешь, что ли.

— Все выучили басню, которую я задавала? — спросила учительница, уткнувшись в классный журнал.

Алёша чувствовал себя уверенно, уж он басню «Квартет» выучил на пятёрку.

Именно его, как по заказу, и вызвала учительница к доске.

— Проказница-мартышка, осёл, козёл, да бородатый мишка затеяли сыграть квартет, — громко продекламировал Алёша.

И тут по непонятной для него причине все ребята в классе расхохотались.

— Давай сначала, — тоже почему-то улыбаясь, предложила учительница.

— Проказница-мартышка, осёл, козёл, да бородатый мишка затеяли сыграть квартет, — снова продекламировал Алёша.

— Так, это уже не смешно, — строго прервала его учительница. — Скажи честно, ты выучил задание?

— Конечно, выучил, — признался Алёша, хотя сам уже начал сомневаться в этом, потому что класс продолжал дружно смеяться.

— Тогда читай точно по тексту, — приказала учительница. — И не забывай, что ты не в цирке.

— Я не забываю, — с обидой в голосе тихо произнёс Алёша и снова, в третий раз уже, у него получился бородатый мишка.

Дальше учительница ничего слушать не стала. Заподозрив, видимо, что-то неладное в поведении своего третьеклассника, она спокойно усадила его на место без оценки ответа.

Потом, правда, быстренько всё прояснилось. Когда Алёша узнал, как он неумышленно, просто оговорившись, переделал самого дедушку Крылова. А всё из-за этого Димки с его бородатым козлом.

* * *

Горчица с икрой

Новогоднее застолье. Семья Громовых с улицы Новая Басманная пригласила в гости давних своих друзей — семью Гиршиных с улицы Старая Басманная. Громовы считали себя русскими, хотя кого только не намешано было в их родах и по жене и по мужу. А Гиршины считали себя евреями, хотя в целом по предкам, даже со стороны жены, со стопроцентным доказательством это тоже не подтверждалось. Дети их выросли и отмечали праздники уже сами по себе.

— Холодец у тебя сегодня просто бесподобный, — похвалил вдруг жену Василий Петрович.

— Куда ж ты столько горчицы положил? — удивилась она.

— А я люблю её и могу сколько угодно съесть.

— Прямо без мясного, в чистом виде, — шутливо добавил Арон Шаевич.

— А что, целую столовую ложку запросто съем и даже не поморщусь.

— Не верю.

— Спорим?

— Спорим. На что?

— На банку икры.

— Согласен. Дамы, вы свидетельницы.

После этого Василий Петрович действительно взял ложку, выдавил на неё из тюбика приличную горку горчицу и, театрально причмокивая, съел её. Конечно, ему было ужасно плохо, во рту всё заполыхало, глаза заслезились, но… спор есть спор.

— И где ты деньги на икру возьмёшь? — спросила жена Арона Шаевича.

— Не вижу ничего особенного, — вместо прямого ответа заявил вдруг её муж. — Я тоже так могу.

— Попробуй, — предложил Василий Петрович.

— И пробовать нечего, — сказал Арон Шаевич и в точности повторил всё то, что сделал с горчицей Василий Петрович.

Когда прощались, то перед самым уходом жена Василия Петровича спросила жену Арона Шаевича, да так, чтобы мужья слышали это:

— Сара, а ты не знаешь, зачем наши умные мужчины по ложке горчицы съели?

— Откуда я знаю, Наташа, — пожала плечами жена проигравшего спорщика. — Главное, что никто никому ничего не должен.

* * *

Полёт в будущее

Явился Иван домой ровно в полночь. Минут десять не мог ключ в замок вставить. Но жену будить не хотел. Когда всё же противная дверь в квартиру открылась, Иван зашёл и сразу рухнул у порога. Не раздеваясь. Силы для вертикального положения покинули Ивана окончательно. Ещё бы, столько выпить: бутылка водки, две бутылки пива, или три, да без закуски путёвой, головка лука — не мясо в горшочке. Короче, очередной недельный запой подкосил Ивана под корень. И он мгновенно уснул. Успев, правда, подложить под голову мятый сапог жены.

Ноги Ивана, как и остальные конечности, блаженно расслабились. Но могучий богатырский мозг его продолжал работать. На самом деле в дымину пьяный он валялся в прихожей, а во сне он летел из Москвы на Марс. В каком-то вагоне типа старого трамвая. Народу много, и все какие-то однополые, ни мужики, ни бабы. И он такой же. Только беременный, сидит и смотрит на своё огромное пузо. Чувствует, подошло, рожать надо. Помогите, кричит, схватки у меня. А народ его успокаивает, потерпи, дорогой, долетим скоро. А он в ответ кричит, давайте на Луну завернём, там роддом, говорят, хороший, у меня уже воды отошли. И чувствует при этом, что его кто-то реально в бок пинает и тряпкой по спине охаживает.

Открывает Иван глаза — жена рядом в сорочке стоит.

— Опять обмочился, — говорит. — Ну вот что мне с тобой делать!

* * *

Допрос

В кабинете отдела полиции Китай-город двое, молодой полицейский и пьяный гражданин пожилого возраста.

— Ну что, мужик, давай поговорим?

— Давайте, только сначала выпьем.

— Нет, давай поговорим, а потом выпьем, может быть.

— Да кто же так в Москве работает?

— Я так работаю.

— А наоборот не пробовали?

— Не твоё дело.

— А, если не моё, чего тогда говорить?

— Для протокола.

— Так вы писать будете?

— Буду.

— Ну, пишите.

— Итак, что ты сказал потерпевшим?

— Сказал, что мужик сказал-мужик выпил.

— А потом?

— Сказал, что мужик выпил-мужик сказал.

— И что ты сказал?

— Сказал, что все говорят.

— А что все говорят?

— А то вы не знаете.

— Не знаю.

— Сказал, что они говорят.

— Кто они?

— Мужики.

— Какие мужики?

— Которые говорят, что мужик сказал-мужик выпил.

— А потом мужик выпил-мужик сказал, так что ли?

— Так точно.

— Ты уже это говорил.

— И ещё скажу.

— А я ещё раз спрашиваю, что ты сказал потерпевшим?

— А то вы не знаете.

— Не знаю, скажи.

— Так я же уже сказал.

— Да что ты сказал-то?

— Давайте выпьем, потом скажу.

— А без выпивки не скажешь?

— Не скажу.

— А что я в протокол должен записать?

— Не знаю. Я уже столько наговорил, а вы не пишете.

— А чего писать-то, хрыч старый?

— Это вы уже сами должны знать.

— Что я должен знать?

— А вы не понимаете?

— Не понимаю.

— А поговорить хотите?

— Хочу.

— Ну вот, когда работать научитесь, тогда и поговорим.

На том допрос и закончился.

* * *

Весёлое утро

 Суббота. Обычная московская квартира. За утренней трапезой дедушка, бабушка и Гришка, их шестилетний внук, которого в пятницу вечером на вкусные выходные доставили им постоянно занятые его папа и мама. Бабушка и дедушка — молодые пенсионеры, бывшие школьные учителя с навечно сохранившейся привычкой кого-нибудь чему-нибудь поучить.

— Ну как у тебя дела в садике? — спрашивает внука дед.

— Хорошо, — отвечает Гришка.

— А, если конкретно, чего ты там совершил выдающегося?

— Я с первого раза мячом точно в кольцо попал.

— Молодец! А ты знаешь, как называется тот, кто метко бросает, кидает или стреляет? Вот прицелился и попал прямо туда, куда надо.

Гришка, с маленькой котлеткой на вилке, слегка призадумался. Проходит минута.

— Ладно, я тебе подскажу, — не стал томить дорогого внучонка дедушка. — Слово это начинается с буквы «с».

— Стрелок что ли? — тут же спросил Гришка.

— Почти верно, — соглашается дед. — Только стрелок это вообще тот, кто просто стреляет. Все стреляют, значит, все стрелки. А вот как называют того, кто всегда попадает с первого раза точно в цель? Как ты, например, в детском садике.

Проходит ещё минута. Гришка молча жуёт котлетку и думает. Правда, не очень усердно, зная, что дедушка всё равно сам назовёт нужное слово.

— Подсказываю дальше, — говорит дед. — Снай?..

— Снай… — повторяет Гришка. — И кто такой этот снай? Дайте ещё подумать.

Прошла третья минута неглубоких детских раздумий. От котлетки ничего не осталось. Гришка беззаботно выбирает кусок шоколадного торта с цветочком и подносит его ко рту.

— Пер, — не выдержав ожидания правильного ответа и поставив недопитую кружку чая на стол, вдруг решительно произносит бабушка.

Дед чуть не подавился от смеха. Бабушка тоже громко расхохоталась, поняв, что вторую половину слова она высказала с явным опозданием, да ещё с мягким звуком «е», а не «э». И Гришка рассмеялся над смешным словом, так и не разобравшись пока, кто же он — снай или пер.

* * *

Врать уметь надо

Сидят на скамейке в парке два очень пожилых соседа по дому, два деда, можно сказать. Один неторопливо, по глоточку, отпивает пиво из бутылки. Идут трое полицейских, при полной амуниции, видно, что на дежурстве. Останавливаются перед дедами.

— Почему нарушаем? — спрашивает сержант с планшетом на боку, не иначе как старший по наряду. — Распивать спиртные напитки в общественных местах строго запрещено. Такой порядок. Придётся штраф заплатить.

— Я не пью, — говорит один дед и, показывая на товарища, отодвигается на край скамейки. — Это он нарушает. Я его предупреждал, что нельзя.

— Ребята, родненькие, простите дурака старого, — виноватым тоном заговорил другой дед. — Я вообще не пью. Но сегодня день танкиста. А я в танковых войсках служил. Вот и решил отметить.

— Всё равно не положено, — говорит сержант и берёт в руки планшет. — Предъявите ваши документы.

— Да какие документы, помилуй, сынок, — искренне недоумевает нарушитель порядка. — Я же просто погулять вышел.

— Тогда назовите фамилию, имя, отчество. Я запишу, и вы всё получите по почте.

— Канделябров Давид Мордехаевич, — не раздумывая ни секунды, представился дед с бутылкой.

— Ну и данные у вас, — удивляется сержант, записывая их на листок бумаги в планшете. — Необычные какие-то, редко встречаются.

— Да уж какие от родителей достались.

— А фамилия через «о» или через «а» пишется?

— Через «а», конечно. И в отчестве тоже через «а». Не ошибитесь, пожалуйста.

— Мардехаевич, что ли?

— Нет, третья гласная «а» после «х». Другую гласную тут ставить нельзя, а то некрасиво получится.

— Ладно, записал всё красиво, как вы сказали. Теперь адрес?

— Москва, улица Адмирала Кутузова, дом тридцать один, квартира тринадцать, — опять же без промедления ответил дед и бросил недопитую бутылку в стоящую рядом урну.

— Две чёртовы дюжины, одна против другой, — с улыбкой заметил сержант. — И как вам по такому адресу живётся?

— Нормально. Почти полвека уж обитаем с женой в этом доме.

— Хорошо, — подытожил сержант. — Я всё записал. Ждите квитанцию.

— А вы всё правильно записали? — забеспокоился дед. — А то пришлют не мне и не туда.

— Не волнуйтесь, гражданин. Ваши данные я зафиксировал точно.

Когда полицейские отошли на почтительное расстояние, всё время сидевший до этого молча второй дед, воскликнул:

— Ну ты даёшь, Петрович! Да ещё имя моё присвоил. И ни в какой армии ты не служил, сам же рассказывал. И жены у тебя нет. И дом у нас новый. И номер у него не тот. И квартира твоя две шестёрки. И никаким адмиралом Кутузов не был. Одно правда, что день танкиста сегодня.

— Это ты даёшь, трус несчастный! — возразил Петрович. — Я бы другое имя придумал, если бы ты не испугался и в сторону не отскочил. И про великого полководца нашего я без тебя всё знаю.

— Не обижайся. Я же просто пошутил. Откуда я знал, что они серьёзно привяжутся. Наверняка они тоже спектакль разыграли, ни протокола, ни свидетелей. Ты лучше признавайся, кто тебя так лихо врать научил?

— Отец, когда мне лет десять было. Взял как-то с собой под Новый год в лес за ёлкой. Мороз, помню, был сильный. Срубили мы небольшую ёлочку, идём себе домой, и вдруг лесник с дружинниками. И тоже блокнотик достали и фамилию у отца спрашивают. А он спокойно так отвечает, Канделябров. А я рядом стою, молчу. Записали всё со слов отца и отпустили. Вот с тех пор я и не представляюсь как есть без особой нужды.

— А попроще нельзя было придумать?

— Э-э, Давидка, тебя ли учить этому! Вот сказал бы я им честно, что я Сидоров Иван Петрович, проживающий на улице Ленина, они бы ни за что не поверили. Короче, врать уметь надо.

* * *

Любовь по паспорту

Очередной раз, слава Богу, у пожилой супружеской пары, шибко интеллигентных москвичей, опять всё получилось. Почти так, как в их лучшие молодые годы. А почти, потому что жене как-то не по себе было. По завершении навязанного природой процесса муж спросил у жены заботливо:

— Что-то ты, любимая, заприохивала сегодня?

— Заприохиваешь тут, когда ты удержу не знаешь, — проворчала жена, потягиваясь. — Выгибаешь меня, как вздумается, будто мне двадцать лет или я гимнастка какая. Все мышцы болят.

— Ну, знаешь, раз в неделю и потерпеть можно, — возразил муж.

— А ты в паспорт давно заглядывал?

— По этому поводу никогда, — ответил муж и добавил после некоторого раздумья. — Ладно. Намёк понял. В следующий раз учту.

Прошла неделя. Жена в полумраке привычно устраивается на кровати, зная о предстоящем событии. Подходит муж и перед тем, как приступить к вожделенным действиям, он что-то старательно кладёт на подушку, рядом с головою супруги.

— Что это? — спрашивает жена, оборачиваясь.

— Как это что, паспорт, — отвечает муж. — В раскрытом виде. Буду заглядывать иногда.

— А ты чей паспорт принёс?

— Твой, конечно.

— Нет уж, и свой неси тоже. Положишь его с другой стороны…

Как там получилось у них в этот раз, неизвестно. Но смеялись они долго и с обоюдным удовольствием.

* * *

Имена и судьбы

— И как вам жилось там? — спросил я очень старенькую соседку по дому, сидя с нею на лавочке во дворе напротив детской площадки.

— Весело, — ответила Екатерина Варфоломеевна. — Мы же молодыми были. Сказали, целину надо поднимать, мы и попёрлись.

— Прямо из Москвы в Казахстан?

— Ну да, вызвали в райком комсомола, оформили путёвку и вперёд. Но это ладно. Я же там чуть замуж не вышла.

— Как это чуть?

— А ты не торопишься?

— Нет, посижу тут с вами на солнышке.

— Тогда слушай. Он с Украины был. Высокий такой парубок, как у них говорят. Звали его Анатолий. Привязался ко мне, как банный лист. Хотя там и бань-то нормальных не было. И всё бы ничего, да вот называл он меня специально не по имени, а только по отчеству. Фотография моя на доске почёта висела, он и прочёл. Подойдёт со мной к дружкам и говорит, вот познакомьтесь, это моя Варфоломеевна. Или полезет с поцелуями и говорит, дай-ка я тебя обниму, Варфоломеюшка. Мне восемнадцать лет, а он ко мне будто к тётке на базаре обращается. Скажет и ржёт, как дурак. Такое, видите ли, отчество у меня смешное.

— Ну и вы бы его по отчеству называли в отместку, — предложил я вариант поведения.

— Обидеть боялась, — вздохнула старушка. — Да и отчество его я не знала, на кой оно мне. Любила просто и всё.

— Понятно. А замуж-то почему не получилось?

— Ты слушай и не перебивай. Поехали мы прямо со стана в посёлок расписываться. А перед тем, как подписи поставить, регистраторша и спрашивает Анатолия, согласен ли он, Ананий, взять в жёны Екатерину. А он, как ни в чём не бывало, отвечает, согласен. Представляешь. Я очумела прямо. Какой ещё Ананий, спрашиваю. А он объясняет, что это он по жизни Анатолий, а по документам Ананий. Такое, мол, родители ему имя дали. Ах ты, паразит, говорю. Варфоломеевна, значит, смешно, а Ананий лучше. Это что, говорю, получается, дочку мою, например, будут звать Ананьевна. Нет уж, сказала я твёрдо, проваливай, дорогой, с таким именем, куда подальше.

— А потом?

— Потом я домой вернулась. Но замуж так и не вышла.

— А дочка откуда? И внучка у вас есть, и правнучка. Я же их знаю.

— От другого мужчины, которого я совсем не любила. Зато имя у него было шикарное.

— Какое?

— Ну ты же говоришь, что знаешь нас всех.

И в этот момент, выйдя из подъезда, подошла к нам дочь Екатерины Варфоломеевны, пожилая женщина восточной наружности.

— Добрый день, Татьяна Алтынбековна! — поздоровался я.

* * *

Раритет

2013 год. В редакцию газеты «Правда» пришёл пожилой мужчина с рукописью статьи о том, как Зюганов будто бы сам, добровольно, отказался от должности президента России по итогам выборов в 1996 году.

— Ну, какой он главный коммунист после этого! — с возмущением подытожил автор своё устное предисловие к статье.

— А сами-то вы коммунист? — поинтересовалась женщина, которая вела в этот день приём посетителей.

— Разумеется, — ответил мужчина. — Я член партии с девятнадцатого года.

— Ого! — в один голос раздалось в приёмной. — И все находящиеся в ней сотрудницы внимательно посмотрели на необычного посетителя.

— А чего вы удивляетесь, — спокойно отреагировал на их взгляды мужчина. — Я тогда был лучшим молодым рабочим в депо и меня приняли без особых проблем.

— Вот это раритет! — произнесла самая молодая сотрудница редакции. — А партийный билет вам лично Ленин вручал?

— Ну, что за шутки! — недовольно проворчал в ответ мужчина. — Я в «Правду» пришёл или в «Эхо Москвы»?

— Да какие уж тут шутки, товарищ, если вам сейчас должно быть никак не меньше ста десяти лет.

— Это почему же?

— Так вы сами подсчитайте. С девятнадцатого года сколько времени прошло?

Автор статьи помолчал, подумал немного и спросил:

— А я как сказал, с девятнадцатого года, что ли?

— Именно так.

— Вот, пим дырявый! — обозвал себя мужчина. — С девятнадцати лет, конечно. А сейчас мне семьдесят. Я просто оговорился. Извините, пожалуйста.

Его извинили, посмеялись и извинили. Но в публикации статьи про несостоявшегося коммунистического президента отказали.

* * *

Кончать надо

Солидный молодой мужчина по имени Георгий, переходя трамвайные лини напрямую к обычному продуктовому магазину, даже не заметил, что чуть трамвай его не переехал, а затем и грузовая машина. Он шёл и думал, что ему делать со своим так называемым малым предприятием «Рубикон». Третий день думал, не ел почти ничего и не спал почти. Налоговики опять проверку затеяли, арендодатель снова платежи поднял, бухгалтер второй раз в декретный отпуск собралась, новое оборудование сломалось, охранник запил, в суд вызывают. Наличных денег совсем не осталось. Со всех сторон нескончаемые проблемы. Жена ещё психанула. Сказала, не может больше смотреть, как он с ума сходит с этим чёртовым бизнесом, взяла сынишку и уехала к родителям в Воронеж. Конечно, кому понравится, когда муж, не отвлекаясь ни на минуту от предпринимательских забот, грязные кеды в холодильник ставит.

Время позднее, но магазины ещё работали. Георгий после гневного сигнала проехавшего грузовика остановился на тротуаре, вытащил из кармана брюк последнюю пятисотрублёвую купюру, посмотрел на неё, сунул обратно и стал гадать, чего и сколько он на неё сейчас купит. Ага, думает, куплю килограмм пельменей, а на остальные деньги сырки плавленые, сколько получится.

Точно так он и сказал продавщице.

А она смотрит на него и ничего не делает.

Он внятно и громко повторил свою просьбу.

Та опять ничего не делает. Просто стоит, как памятник со скрещенными руками на могучей груди, и смотрит на него.

— В чём дело? — спрашивает Георгий.

— На какие остальные? — спрашивает в свою очередь продавщица.

— Послушайте, мне сейчас не до смеха. Я устал, как собака. Дома шаром покати, а есть хочется.

— Сочувствую, молодой человек. Но я должна знать, на какие остальные вам сырки отпустить.

— Не морочьте мне голову, — начал сердиться Георгий. — Трудно, что ли, подсчитать, сколько сырков получается.

— Это ещё надо разобраться, кто кому голову морочит, — тоже заметно повысив голос, ответила продавщица. — Почему я должна чего-то там подсчитывать за вас?

— А зачем вы тогда нужны здесь? — Видимо, это уже был перебор со стороны Георгия.

— Не твоё собачье дело! — отрезала продавщица. — Ты будешь брать свои вонючие пельмени или нет?

— А сырки?

— Да задолбал ты меня уже с этими сырками! Ты можешь нормально сказать, сколько тебе их надо?

— А я откуда знаю. Вы должны взять и подсчитать, сколько получается.

— Как?

— Вы что, арифметику в школе не проходили или мозгов не хватает?

— Мы тебе сейчас полицию вызовем и посмотрим, у кого чего не хватает.

— А я вам кого-нибудь из столичного управления торговли вызову.

После таких обоюдных угроз продавщица сорвалась с места и вскоре вернулась в сопровождении администратора магазина.

— Вот, полюбуйтесь, требует от меня, чтобы я ему на какие-то остальные сырки продала.

— Да, категорически требую! — подтвердил Георгий.

— Так, успокойтесь оба, — сказала администратор и спросила Георгия. — Скажите, а вы деньги, которыми располагаете, показывали продавцу?

— Нет, — честно признался Георгий.

— А как же тогда она могла рассчитать, сколько сырков получается?

— Действительно, — улыбаясь, согласился Георгий. — Извините меня, пожалуйста. Что-то у меня сегодня с головой не того. Я лучше пойду.

— Подождите, — остановила его администратор. — Сколько у вас денег?

— Только пятьсот рублей, одной бумажкой в кармане.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнула продавщица. — Сейчас всё сделаем в лучшем виде.

Ушёл Георгий из магазина с пельменями, с сырками и с готовым для себя решением — кончать надо с Рубиконом.

* * *

Страшный экзамен

Брониславу Станиславовичу, молодому доценту кафедры государственного и муниципального управления, внезапно поручили в индивидуальном порядке принять экзамены у одного полковника. Небольшая группа, в составе которой числился этот самый военный, состояла сплошь из работников различных министерств, в том числе почему-то министерства обороны, причём в ранге не ниже руководителей департаментов. Почти все они давно всё сдали, а этот слушатель по засекреченным причинам экзамен не сдавал, и ему предоставили дополнительную возможность.

Доцентом весьма престижной и сугубо гражданской столичной академии Бронислав Станиславович стал всего неделю назад, и раньше принимать экзамены ему не доверяли, разве что зачёты. Он очень разволновался ещё и потому, что экзамен должен был состояться уже на следующий день. Поздно вечером перед сном Бронислав Станиславович разложил на прикроватном столике экзаменационные билеты, улёгся поудобнее, надел очки и стал просматривать вопросы, а вдруг на какой-то из них он и сам толком ответить не смог бы.

Один билет проштудировал, другой… и вдруг дверь в спальную комнату открывается и перед Брониславом Станиславовичем вырастает мужская фигура в кожаной куртке, с папахой на голове, с шашкой на левом боку и с маузером на правом.

— Вы кто, Чапаев? — робко спросил Брониславов Станиславович.

— Нет, я из другой дивизии, — ответил незнакомец и бесцеремонно уселся на край постели. — Некогда Василию Ивановичу по академиям разъезжать, он своих белых добивает.

— А вы своих добили уже?

— Всех под корень вырезал, отдыхаю пока, заслужил. Вот он и попросил меня, боевого соратника, вместо себя экзамен тебе сдать. Так что, давай спрашивай.

— А как к вам обращаться, голубчик? — приподнимая голову над подушкой, спросил Бронислав Станиславович.

— Какой я тебе голубчик! — насупив брови, возмутился посланник Чапаева.

— Тогда, может быть, господин красный командир? — осторожно предложил Бронислав Станиславович.

— Да я тебя сейчас пополам разрублю за господина!

— Извините, ради Бога, я это нечаянно оговорился.

— А за Бога ещё и расстреляю!

— Я больше не буду, правда, — не соображая, чего не будет, но всё равно пообещал Бронислав Станиславович. — Берите билетик, пожалуйста.

— Ну, взял.

— Читайте.

— Сам читай.

— Кадровая политика в системе государственного управления, — послушно зачитал первый вопрос Бронислав Станиславович.

— И что?

— Отвечайте.

— Я, что ли?

— Вы, конечно, не я же.

— А что говорить?

— Ну, расскажите, например, как вы подбираете и расставляете кадры у себя в дивизии, какими принципами и критериями руководствуетесь при этом?

— Чего, какие ещё принципы с критериями! Ты мне голову не морочь. Говори так, чтобы я понял, буржуй недорезанный.

— Ну, какой же я буржуй, — попытался возразить Бронислав Станиславович.

— А кто же ты! Ишь, морду какую наел. На чистенькой простынке лежит, одеяльце в цветочек, лампочка светит.

— Хорошо, товарищ. Давайте сначала. Как вы подбираете и расставляете своих подчинённых?

— Да проще простого. Подбираю, кто не подчиняется, и расставляю к стенке.

— Потрясающе. И второй вопрос, товарищ. Учёт национального состава населения при формировании органов местного самоуправления.

— Опять начинаешь!

— Хорошо. Давайте яснее. Кого, кроме русских, вы берёте в отряд красноармейцев?

— Тебя бы не взял.

— Это почему же, разрешите полюбопытствовать?

— Так ты же непонятно кто. Отравишь лошадь и смоешься.

— Куда?

— А леший тебя разберёт. К предкам, наверно.

— Неужели в Польшу?

— Так ты шляхтич, что ли? А я думал еврей.

— Я не еврей, а поляк. Преподаватель в третьем поколении. Сын профессора, между прочим.

— А зовут-то тебя как, интеллигентишка?

— Бронислав Станиславович.

— Да как же тебя с таким именем в академию генерального штаба взяли! Хрен выговоришь. И не поляк ты никакой, если ты Броня. Форменный еврей.

— Послушайте, уважаемый. Я ничего не имею против евреев, но я поляк. И горжусь этим.

— А я говорю, еврей.

— А я утверждаю, что поляк. И корни у меня польские.

— Под эти самые корни я и изрублю тебя, как всякую белую сволочь. Плевать мне на твоих предков, будь они хоть трижды папуасами. Глянь вот, какой острый клинок у моей наградной шашки. А рукоятка какая, с узорами. Одно удовольствие помереть от такого оружия. Только ты вначале бумагу напиши, что экзамен Василий Иванович сдал.

— А, если не напишу? У меня ведь своя честь имеется.

— А у меня ещё пистолетик имеется. Глянь вот, какой тяжёлый. А патронов в нём сколько. Пристрелю, как последнюю контру.

— Так вы уж определитесь поточнее, товарищ, изрубите меня или пристрелите? — стараясь не терять присутствие духа, произнёс Бронислав Станиславович. — И как кого, как белую сволочь или как контру последнюю?

— Так, очкарик, ты мне надоел, — недовольно проворчал боевой соратник легендарного героя гражданской войны, встал с постели, одной рукой занёс шашку над головой Бронислава Станиславовича, другой рукой наставил на него маузер и приказал. — Садись и пиши бумагу. Ты против Чапаева, значит, враг. А с врагами у нас разговор короткий…

Взмах шашки не состоялся, выстрел не прозвучал, но чистенькая простынка под начинающим экзаменатором оказалась поутру слегка подмоченной. Или это ему только почудилось сразу после пробуждения.

Через пару часов, наяву уже, в академии, Бронислав Станиславович перед тем, как приступить к выслушиванию ответа на первый экзаменационный вопрос, спросил у офицера из министерства обороны:

— Скажите, товарищ, а война будет?

— Ну, что вы, разумеется, нет, — уверенно заявил полковник. — Врагов у России, конечно, много. А с врагами у нас разговор короткий.

— Верно, — согласился Бронислав Станиславович. — Тогда всё. На второй вопрос отвечать не надо. Я ставлю вам отлично и желаю успехов. До свидания.

Полковник пожал плечами, улыбнулся, взял зачётку, сказал «честь имею» и вышел.

* * *

Кому у нас жить хорошо

Урал. Екатеринбург. Мороз минус сорок. Я в командировке. Приехал из Москвы вчера вечером. Утром на оптико-механический завод. По наладке нового шлифовального оборудования. Город знаю. Выхожу из гостиницы и косяком через дворы многоэтажных домов к автобусной остановке на Восточной.

Прохожу мимо колодца теплотрассы. Густой пар из дырки между крышкой и чуть приподнятой возле неё бетонной плитой. Парит так сильно наверняка от протечек горячей воды в трубах. Вдруг из этой самой дырки высовывается чумазая и заросшая голова бомжа, даже примерный возраст которого определить невозможно.

— Эй, парень, — окликает меня голова сиплым голосом. — Сколько время?

— Без пятнадцать девять, — слегка притормаживая, сообщаю я.

— Утра или вечера? — неожиданно уточняет бомж.

— Утра, конечно, — отвечаю с удивлением.

В этот миг рядом с первой головой появляется вторая такая же и таким же голосом спрашивает у первой:

— Ну, сколько?

— Три четверти.

— Какие ещё три четверти?

— Потом расскажу, — и обе головы снова опускаются вниз, освобождая дырку для пара.

Так вот, думаю, кому у нас жить хорошо! Тут из кожи вон лезешь ради дополнительного заработка, по командировкам мотаешься, а они из тёплого колодца вылезать не хотят и времени суток не замечают.

* * *

Совесть подлеца

Сидят в День России на лавочке во дворе два старика. А их, таких древних дедушек, и есть всего только двое на весь большой московский дом у метро «Таганская». Остальные — это бабушки и прочие обитатели. Один старик и предлагает другому:

— Чё сидим-то, Ефимыч, пойдём ко мне, выпьем по маленькой, праздник вроде?

Другой уговаривать себя не стал. И вот они уже на кухне. И вот они уже приняли, и не по маленькой, в охотку и без тоста.

— Подлец я, Ефимыч, ох, какой подлец! — вытирая костяшками пальцев влажные глаза, признался вдруг хозяин просторной квартиры с высокими потолками. — Не могу себе этого простить. И забыть не могу, совесть не позволяет. Столько лет мучаюсь, места себе не нахожу. И чем дальше, тем больнее. Спать ложусь, вспоминаю. Встаю, опять вспоминаю.

— Государство обманул, что ли? — перебил его Ефимыч. — Так ты его никогда не переобманешь.

— Да нет.

— Жену свою сильно обидел, что ли? — снова спросил Ефимыч. — Так её давно уж в живых нет.

— Да нет.

— Долг не вернул, что ли? — опять предположил Ефимыч. — Так забудь, пусть о нём кредитор помнит.

— Хуже, Ефимыч, намного хуже и страшнее.

— Ну, я не знаю, что ещё хуже и страшнее может быть, если ты так убиваешься.

— Не убиваюсь, а убил, возможно.

— Ого! Тогда колись, я не сексот, сообщать никуда не буду.

— Тогда наливай и слушай. Было это лет шестьдесят назад или больше.

— Ну, ты даёшь, опомнился! — воскликнул Ефимыч. — Может, ты ещё при царе Горохе кого укокошил?

— Чё ты ржёшь-то! — возмутился подлец. — Меня совесть заела, а он ржёт сидит, как ни в чём не бывало. Скачи в поле и ржи там. Хотя какой ты скакун. Ты так в лифт заползаешь, что тебе когда-нибудь точно одно место дверями прижмёт.

— А что мне рыдать, что ли! Его чего-то там заело на старости лет, а я слёзы лить должен. Расчёкался тут, москвич деланный. Ещё в министерстве работал. Никак от своего Урала избавиться не можешь.

— Так ты будешь слушать или нет, мерин плешивый?

— Давай начинай, молчу уже. Может, и в самом деле полегчает тебе, если расскажешь.

— Да я даже не знаю толком, в чём признаваться-то. Я в Пермской области тогда жил, отрабатывал после ремесленного на заводе. Район дальний, вокруг тайга. И вот заставили меня для галочки на лыжных соревнованиях за цех выступить. Я пришёл, дали какие-то лыжи типа досок обструганных, широкие и тупые, ничем не смазали, палки тяжёлые бамбуковые, выше меня, бумажку с номером на пальто сзади прицепили и вперёд. Старт и финиш был на опушке, за посёлком, а лыжня по лесу шла. Кто там и где там бежит, судьям не видно было. С горки скатывается к ним из леса очередной участник, значит, дошёл. Отметили, и проваливай. И вот бреду я кое-как последним по лесу, темнеет уже, поздно начали, палки за собой волочу, руки в варежках, в карманах и всё равно замёрзли, мороз градусов тридцать, как минимум. И вдруг догоняет меня настоящий лыжник, как по телевизору показывают, в красном спортивном костюме, лыжи импортные, узенькие, концы острые, палки металлические, ботинки специальные, крепление с гребешком впереди, а не на брезентовых застёжках, шапочка вязаная, белая, со значком фирменным, не то, что у меня из кролика, чёрная и облезлая. На старте я его не видел. Но номер на нём за мной был. Догоняет, значит, запыхался весь, пар от него валит, иней на бровях и ресницах, остановился и спрашивает, по какой лыжне дальше бежать. А там флажки с указаниями сдуло, и действительно, непонятно, какую лыжню выбрать. Развилка такая, одна лыжня вправо, другая влево. Я смотрю на него, и завидно стало, он весь из себя такой современный, здоровый, не то, что я, заморыш тутошний. Я ещё подумал тогда, наверно, он молодой специалист из Перми, на завод к нам после института прислали. И отвечаю ему, не знаю, говорю, давай наугад, ты туда, а я сюда. Честное слово, я сам не знал, куда правильно. Он кивнул в знак согласия и попёр, как метеор, вправо, а я влево поплёлся. Минут через десять скатываюсь с горки, и я у финиша. А там уже почти никого нет, меня отметили, забрали лыжи, сели в автобус и уехали. А я остался, до дома пешком можно было дойти. Прыгал на том месте, ногами топал, чтобы не окоченеть, и всё смотрел на выход из леса, но так и не дождался этого беглеца. Куда он делся, ума не приложу. Дело в том, что я места те хорошо знал, и точно ни в одну сторону, кроме финиша, выхода из леса к людям не было. Кругом тайга на многие километры, волки точно, но и на медведя можно было выйти. Короче, совсем стемнело, а он так и не появился. И я ушёл.

— Ну, ушёл и ушёл, и ты ушёл, и он ушёл, туда ему и дорога, — равнодушно заключил изрядно захмелевший Ефимыч, наливая последнее из бутылки. — Давай, помянем его, ты тут ни при чём.

— Да как это я ни при чём! — гневно вскричал подлец и стукнул кулаком по столу. — Пьянь ты столичная. Я же местный, я же нутром чуял, что туда не надо, и не остановил его. Ещё и не сказал никому ничего, что лыжник там один вглубь леса, на ночь глядя, и по такому холоду умчался. Надо же было всем вместе дождаться его.

— И чё?

— Что чё?

— Нашли его?

— Не знаю. Это вот только и утешает, что никто никого не искал и никаких ЧП по району не объявляли. И лыжня, хоть и припорошена была, но она же вела куда-то. Но парня этого я больше не встречал, ни на заводе, ни в посёлке.

— И чего ты маешься, не понимаю? — пожал плечами Ефимыч.

— Не понимаешь, тогда иди отсюда! — сердито погнал соседа сосед. — Ещё иконку дома повесил, яйца красит.

— Ну, и пойду. Оставайся тут один со своей совестью. Скажите на милость, подлец какой выискался. Я вот сообщу, куда следует. Пусть у тебя тараканов-то повыведут.

— Да где ты у меня тараканов-то увидел?

— В голове твоей. Скоро к соседям по этажам полезут.

— Сам ты жук скара… не буду называть какой. Уходи уже, только в лифт на карачках не заползай.

— Но мы же ещё за Россию не выпили.

— Иди, я сказал. Пока тапком по лысине не надавал.

* * *

Обман за обман

В кабинет заведующего хирургическим отделением одной из столичных больниц вошла очень красивая женщина лет сорока.

— Здравствуйте, — обратилась она к хозяину кабинета. — Я по поводу отца, вас предупредить должны были.

— Присаживайтесь, — ответил на приветствие доктор, не отрывая лысой головы от карты больного. — Слушаю.

— Что у него?

— Рак прямой кишки.

— О, господи, — с испугом произнесла женщина и тяжело опустилась на стул.

— Но, может, ещё только начало?

— Нет, у вашего отца последняя стадия онкологии, это приговор.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Можно, — уверенно заявил доктор. — Но для того, чтобы вытащить его оттуда, нужны дорогие приспособления, которые есть только в Израиле.

— Кого его?

— Рака, — всё также, не поднимая головы и сверкая лысиной, ответил доктор. — Образно говоря, клешни его надо оторвать от здоровых тканей. А как он вообще залез туда, я не знаю.

— Понятно, — дрожащим голосом вымолвила родственница приговорённого. — И сколько стоят эти приспособления?

— Миллион.

— Долларов?

— Ну не шекелей же.

— У меня нет таких денег, даже рублей, — обречённо призналась женщина.

— А должны быть, — суровым тоном возразил доктор, подняв, наконец, голову. — У тебя ведь муж из князей вроде.

Чуть опешив, посетительница взглянула внимательно на доктора и воскликнула с удивлением:

— Лёвка, ты что ли! А мне и в голову не пришло, что это ты, фамилия-то у тебя самая обычная, русская.

— Я это, я. А это мы с тобой, жених и невеста двадцатилетней давности. Я твоего отца сразу узнал. Читаю, такой-то такой, майор в отставке. А сейчас вот и ты сама явилась. Из Тбилиси?

— Оттуда. И никакая я не княгиня, сказки всё это. Работаю просто художником по керамике. Я же в Строгановке училась, если помнишь. А ты, вижу, в отличие от меня институт свой окончил.

— Я всё помню, Таня, — с явным осуждением в голосе произнёс Лёвка. — Помню, как ты в загсе тайком от меня побывала и отказалась от нашей регистрации. Помню, как ты упорно не давала до свадьбы переспать с тобой, а я так хотел этого. Помню, как ты говорила, что девочка ещё, а сама беременной была уже от своего грузина. Обманывала ты меня по-чёрному. Зачем?

— Честно?

— Честно.

— Боялась, что он сбежит и не женится на мне.

— А я, значит, на всякий случай был?

— Ну, типа того.

— Тогда и я скажу тебе честно. Положение отца твоего критическое, рак буквально дожирает его. Без специальных импортных приспособлений не обойтись. Кроме того, во всей стране только я умею пользоваться этими приспособлениями.

— И что же делать?

— Я не князь, Таня, зато еврей, — гордо продекламировал Лёвка. — У меня в Израилефилиал частный, и я могу всё достать. Операция предстоит чрезвычайно сложная. Сам буду делать. Чудес, говорят, не бывает, но ради тебя я совершу такое чудо. Отец твой выйдет из больницы, как новенький, своими ногами. А расплатишься ты за мою доброту следующим образом. Сегодня же предоставишь мне то, чего я так хотел получить от тебя когда-то. Согласна?

Минуту-другую бывшая невеста будущего хирурга помолчала, помолчала и согласилась.

Расплата получилась длинной, на всю ночь, медицинско-художественной, так сказать. Главное, что она доставила обоим изысканное удовольствие. Особенно, должнице, похоже. Иначе, отчего она поутру, прощаясь, перед самым уходом, так долго не могла отлипнуть от кредитора и даже уронила ему на лысину несколько слезинок.

А что с её отцом? Да ничего страшного. У него действительно была последняя стадия так называемого генеральского… геморроя, на все четыре стороны по кругу. На все четыре стороны и ушёл из больницы своими ногами его обладатель после самой обычной плановой операции, сделанной рядовым хирургом.

* * *

Кошмар

Заболел я вечером. Вначале температура была небольшая, а ночью уже тридцать девять и девять. И вот чудится мне в лихорадочном помрачении, будто я на заседании Думы выступаю. Всё плохое обличил, всех негодяев уличил. Всем досталось, и богатым за жадность и чиновникам за коррупцию. А в конце как закричу: «Уходите!». В ответ же все депутаты повскакивали с мест и заорали: «Не уйдём!» Господи, подумал я, чего только не примерещится с такой высокой температурой. Прекрасно живём ведь, особенно от Москвы подальше.

А рано утром звонит мне сестра с Урала и давай жаловаться, какая пенсия маленькая, как цены на всё выросли, к врачу не попадёшь. За квартиру, говорит, заплатишь и можешь зубья на полку складывать. А я человек старый, зубов у меня вообще нет. Иногда спросонья забываю протезы вставить, так и хожу с проваленным ртом до обеда. Так вот я и говорю ей, что болею, не могу много разговаривать. А она, я тебя вылечу. Возьми, говорит, побольше пасты и подольше почисти зубья. Я растерялся и спрашиваю, чего почистить? Кошмар!

* * *

Дисней и дедушка

Сидит внук утром за кухонным столом в сталинской высотке на Котельнической набережной, уплетает бабушкины пирожки и смотрит мультик по детскому телевизионному каналу «Дисней». Напротив сидит дедушка.

— А ты знаешь, кто такой Дисней? — спрашивает дедушка внука.

— Нет, — отвечает внук.

— Тогда я тебе объясняю, — говорит дедушка. — Вдруг пригодится, интересно же. Ты ведь уже в школе учишься. Так вот, Уолт Дисней это американский художник, который создал первые музыкальные мультфильмы. Про Микки Мауса, например.

Дедушка ещё хотел что-то сказать, но внук остановил его:

— А зачем мне это, дед. Я смотрю себе и всё.

Ничего не стал рассказывать больше дедушка о Диснее. Вздохнул только растерянно и отвернулся. Старенький он уже, новой жизни не знает.

* * *

Серебряный век

Поздний московский вечер. Жена старательно гладит рубашки мужа. Муж сидит на диване и делает вид, что сочиняет новое стихотворение. На самом же деле он поглядывает на молодую ещё и здоровую во всех отношениях супругу в ожидании того, когда она освободится, чтобы увлечь её в спальню.

— Сколько раз я тебе говорила, ешь за столом нормально, — сказала жена. — Шестую рубашку доглаживаю и все в пятнах.

— А что они не отстирываются, что ли?

— Нет, конечно.

— Значит, ты просто стирать не умеешь.

— Так не я же стираю, а машина.

— Вот именно, — согласился муж. — А ты сходи на рынок, купи стиральную доску, мыло хозяйственное и постирай, как бабы на Руси раньше стирали.

— Ты это серьёзно?

— Куда уж серьёзнее, — не подавая виду, что шутит, ответил муж.

— Тогда я тебе как русская баба вот что скажу, — посчитав совет мужа упрёком, громко произнесла жена. — Ты тоже стирать не умеешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Всё.

— Что всё-то?

— А всё.

— А если конкретно?

— Пожалуйста, — запальчиво сказала жена, взмахнув тяжёлым утюгом, будто веером. — Все всё могут, а у тебя одно на уме, какую бы такую рифму найти. Трус!

— А при чём здесь трус? — удивился муж, пожалев уже о своём шутливом совете. — Ты же говоришь, стирать не умею.

— Сам должен знать.

— Ничего не могу понять, чего я не стёр-то? — решительно вставая с дивана, воскликнул муж.

— Дурь свою поэтическую из башки не стёр до сих пор. Лысина вон уже на макушке, а всё туда же.

— Куда туда же?

— В серебряный век, наверно. Поэты там разные без дела слоняются, и ты среди них. Очнись, никому твои стихи не нужны. У каждого сейчас смартфон в кармане, а не томик Цветаевой.

— Да ты соображаешь, что говоришь!

— Не хуже тебя соображаю.

— И обзываешься ещё, — обиженно заявил муж. — Я же тебя не обзываю ворчуньей.

— А почему это я ворчунья?

— А почему это я трус?

— А потому, что все бизнесом в столице занимаются, деньги куют, а ты боишься. Тьфу!

— А ты не тьфукай, растьфукалась тут. Думаешь, легко правильную рифму подобрать. Вот подбери, например, рифму к слову спальня.

— Наковальня, — не задумываясь, ответила жена.

— Надо же, правильно, — удивился муж. — Интересные у тебя словечки сегодня. Тогда уж пойдём и займёмся кузнечным делом, а то поздно уже.

— А с молотом у тебя всё в порядке? — улыбаясь, спросила жена. — А то что-то кузнец уставать стал в последнее время.

— Поклёп! — с тревогой в голосе возразил муж. — Когда это я жаловался на усталость. Ковал и буду ковать.

После этого смелого утверждения он подкрался к жене сзади, нежно обнял её, поцеловал в затылок и, слегка подталкивая, увлёк… в кузницу.

Потом так и повелось у них: спросит муж про дела кузнечные, и всё понятно жене.

* * *

Оговорка по Фрейду

Случилось это в те далёкие времена, когда студентов на картошку отправляли. Возглавить отряд первокурсников, в котором были почти одни девушки, назначили молодого преподавателя философии МГУ Фёдора Лопухина. Жены у него не было, но он подбирал её, с осознанным прицелом на всю оставшуюся жизнь. Проблема, однако, заключалась в том, что мало какая девушка привлекала его внимание. Правда, в прошлом году одна студентка ему очень понравилась. И он так настроил себя на серьёзные отношения, что даже в гости к ней напросился. Пришёл, а она сидит дома на диване одна, без родителей, завернувшись в плед, простывшая и растрёпанная, кашляет и носом шмыгает. Конечно, ему неловко стало, говорить не о чем, лечиться надо, и он просто пожелал ей выздоровления, стащил из вазочки на обратный путь в аспирантское общежитие пару шоколадных конфет и удалился. И здесь, в совхозе, средиутопающих в грязи деревянных домиков, диких собачьих стай и вольно разгуливающих чумазых хрюшек, одна удивительно миловидная студенточка ему тоже очень даже приглянулась. И фамилия у неё красивая оказалась — Цветкова, не то, что у него.

— Все сяли? — именно так спросил утром в первый рабочий день местный шофёр, добродушный дядька лет пятидесяти, встав на подножку своего грузовика и заглядывая в кузов, где на поперечных скамейках расположились студенты.

— Все, — заверил Фёдор Лопухин, садясь с ним в кабину. — Поехали.

Поле с картошкой находилось километров в десяти от деревни. Простор, покой, тепло, небо высокое, дышится легко. Настоящее бабье лето! И трактора не слышно, он уже давно вскопал грядки, картошка на поверхности, только собирай её в вёдра и сваливай в мешки.

— Внимание! — стараясь выглядеть очень строгим, обратился к своим подчинённым руководитель отряда, когда те выбрались из кузова и встали у кромки поля. — Каждому до конца смены по одной грядке. За каждым закрепляется своё персональное ведро. Директор совхоза строго-настрого наказал, чтобы особенно берегли вёдра, в поле их не оставляли, даже сломанные. Короче, с вёдрами своими не расставаться ни при каких условиях.

Все всё быстро разобрали — и вёдра, и мешки, и грядки. И двинулись вперёд. Не молча, естественно. Кто-то над кем-то подшучивать начал, кто-то соревнование устроил, кто-то песенки запел. Дядька местный уехал, а Фёдор Лопухин приступил к тщательному и детальному обглядыванию своей будущей жены. Ай, красавица! Ну, прелесть! Лучше всех! Даже в резиновых сапогах и в телогрейке. То так она до земли наклонится, то эдак, то на ведро изящно присядет, то косынку театрально поправит, то на преподавателя лукаво посмотрит. А тому делать нечего, и давай он, поэт будто, а не учёный, сравнивать её с распустившимся свежим цветком, под стать фамилии. То ромашкой она ему причудится, то хризантемой, то розой.

Поле было неровным, и к полудню все студенты, кто раньше, кто позже, постепенно скрылись за длинным пологим холмом, оставляя после себя мешки с картошкой. А уважаемый преподаватель как присел на бугорок, что выше дорожной колеи, так и сидит, как уставился мечтательным взором на горизонт, так и глядит куда-то в широкую даль. И что он видит вдруг — вышагивает к нему по грядке его избранница — то ли ромашка, то ли хризантема, то ли роза. Не спеша, грациозно запинаясь о кочки, и… чёрт возьми, без ведра. Пышные волосы, в правой руке косынка, в левой какой-то стебель с большими пожухлыми листьями, а ведра нет. «Предупреждал, ведь! — разозлился Фёдор Лопухин и встал в административную стойку. — Ну, куда она его дела! Сейчас я ей дам вот!» И, когда та, в которую он так внезапно и романтически влюбился, подошла к нему, он задал ей абсолютно необъяснимый и обескураживающий для обоих вопрос:

— Ты почему без цветка?

— А там, с краю, одни лопухи растут, — жалобно произнесла в ответ девушка и показала философу образец соответствующего растения. — Мне какая-то соринка в глаз попала, посмотрите, пожалуйста.

Фёдор Лопухин посмотрел, ничего не увидел, сказал, что всё лечится поцелуями и действительно нежно, чуть дыша, поцеловал избранную представительницу воображаемого оранжерейного мира в трепещущие реснички…

Сорок лет минуло уж. А он всё спрашивает у жены иногда, особенно в погожие сентябрьские денёчки, почему она без цветка и покрывает при этом её смеющиеся глазки благодарными поцелуями.

* * *

Стихоплёт

Лето в разгаре, субботнее утро. Выходим из подъезда погулять в лесочке. Таких лесочков на окраинах Москвы почти не осталось. Навстречу соседка с чумазой болонкой.

— Здравствуй, Маша! — приветствуем её, не собаку, конечно. А жена ещё и спрашивает. — Чего-то вы сегодня рано?

— А у меня часы остановились в полночь, — отвечает Маша.

— Часы у неё одни, что ли? — с удивлением произнесла жена, когда дверь в подъезд плотно захлопнулась.

— Действительно, — согласился я с законным недоумением жены. Хотя точно знал, сколько часов у соседки. И правильно воспринял её зашифрованное сообщение о том, что она очень ждёт меня сегодня в двадцать четыре ноль-ноль. Будто в одной разведшколе учились. Но я и о жене не забыл.

— Ты помнишь, что у нас сегодня день любви? — строго спросил я. — Раз в неделю вынь да положь.

— Помню, — ответила жена. — Куда от тебя денешься. Только ты мне частушки свои пошлые в этот день не читай по дороге, пожалуйста. Ненавижу поэзию низкого уровня.

— Постараюсь, — пообещал я и тут же гордо продекламировал:

Может, я и стихоплёт

Никому не нужный,

Но частушка так и прёт

Вырваться наружу.

— Пусть прёт, я не против, — согласилась жена. — Лишь бы не пошлая. Ну и бюст у Машки! Везёт же дурочкам. Пока молодая красиво, конечно. А в старости как выглядеть будет?

Комментировать вслух умственные способности соседки и размер её груди я не стал. Особенно умственные способности, которые меня никак не волновали. А по поводу размера не удержался и выдал всё-таки:

В голове у Маньки муть,

Тина, глина и песок,

Но зато такая грудь,

Что как блин один сосок.

— Опять ты за своё! — недовольно воскликнула жена. — И собаку стричь надо, заросла совсем. Где нос, где хвост? И мыть надо, шерсть грязная.

Я покумекал слегка, поэтически о прозаическом, и ещё через полчаса опять отчеканил:

Заявила вдруг блоха,

Что у Маньки шерсть плоха,

Я ж с ней не согласен,

Внешний вид прекрасен.

— А это о чём! — пуще прежнего рассердилась жена. — Ты же обещал.

— А зачем ты о шерсти заговорила, — упрекнул я её в оправдание. — И про то, что мыться надо. Вот мне и пришло на ум.

— А ещё что на твой пошлый ум пришло?

— Извини, конечно, но ты снова сама напросилась:

Не растёт морошка

На полях Кубани,

Не домыл немножко

Ванька Маньку в бане.

— Мужик называется, — ехидно заметила жена. — Зачем тогда жену в баню приглашать!

— А у тебя приличный ум, да? — уличил я супругу.

— С кем поведёшься, — обречённо вздохнула она и повернула обратно домой.

На другой день, и тоже рано утром, жена заходит на кухню, видит меня с ручкой, с листочком бумаги и спрашивает:

— Что пишешь?

— Настоящее лирическое стихотворение, почти как у Пушкина, и даже созвучно с ним! — похвалил я себя. — Пришлось записать, потому что больше четырёх строчек не запоминается. Это не пошлая частушка, а поэзия высочайшего уровня. Будешь слушать?

— Давай.

— Даю:

Дерутся лоси на опушке,

Рогами тычут прямо в лоб.

А я лежу на раскладушке,

Передохнуть немного чтоб.

Жена храпит на мятом ложе,

Соседка-дура в гости ждёт.

Зачем мне получать по роже,

Я ж не сохатый идиот!

* * *

Установка на сон

Два давних друга, этакие новые разночинцы, встречаются по субботам в кафе на Арбате. Благо, живут недалеко оба. Одного зовут Станислав, другого Георгий. Обоим под пятьдесят.

— Что-то ты исзевался сегодня весь? — заметил Станислав. — Того и гляди, графин проглотишь.

— Сплю плохо, — пожаловался Георгий. — Зимой ночи длинные, темно, а я неделю уже в пять утра просыпаюсь. Можно даже на часы не смотреть, минута в минуту. И днём поспать не получается. Не знаю, что делать.

— Я знаю, кто знает, — уверенно заявил Станислав. — Знахарь один, Васька-печник. Он в области живёт. Пару лет назад я его через знакомых от незаконного предпринимательства отмазал. Печки без разрешения клал. Я ему позвоню сейчас.

— Да подожди ты! — запротестовал Георгий. — Какой ещё Васька-печник?

— Настоящий.

— Но у меня же нет печки.

— Зато есть проблема со сном. А у него очередь из страдальцев всяких. Был печником, стал знахарем.

— И тоже без разрешения?

— Не сомневайся, людей он лечит также хорошо, как печки кладёт. И не остывают, и не дымят.

— И как же он лечит? — хотел было засмеяться Георгий, а сам, зажмурив глаза, зевнул в очередной раз. — Кирпичом по башке бьёт, что ли?

— Ну, что за шутки! — возразил Станислав. — Он просто советует.

— Ну, например?

— Пожалуйста. Храпел я жутко, жена наушники надевала, а сосед в стенку колотил. Звоню Ваське. А он и говорит, на спине больше не спи, на живот переворачивайся.

— И что, помогло?

— Ещё как!

— И в чём секрет?

— Оказывается, когда ты спишь на спине, то яйца-то западают, и тяги нет.

— Ну, знаешь, это просто анекдот старый, — махнул рукой Георгий.

— Возможно, — согласился Станислав. — Но помогает же. Или вот другой пример. Про жену. Медведь, говорю, каждую ночь ей снится. Огромный, лохматый, когти, как грабли. Набрасывается на неё, и она вскакивает.

— Что вскакивает?

— Жена, говорю, вскакивает с постели.

— И что?

— Так вот, Васька и посоветовал. Когда, говорит, медведь нападёт снова, пусть она выставит перед ним большой лист фанеры, он фанеру когтями пробьёт, а ты с обратной стороны эти когти-то молотком и загни.

— Чушь собачья! — разочарованно произнёс Георгий. — А где она фанеру возьмёт? И молоток откуда? И ты рядом на животе лежишь?

— Ты что, дурак! — искренне удивился Станислав. — Это всего лишь установка такая на сон. Подумаешь заранее об этом, оно и приснится.

— Это ты дурак, если какому-то деревенскому знахарю веришь!

— Не верю. Но медведь её больше не беспокоит, и спит она, как убитая. Я даже на спину переворачиваюсь иногда. Короче, думай, что хочешь, а я звоню ему.

— Кому, медведю?

— Алло!.. — Станислав позвонил всё-таки печнику, выслушал его внимательно и сказал другу: — Значит, так. Перед тем, как лечь спать, переведи все часы в доме на два часа вперёд. И будешь просыпаться не в пять, а в семь. Так Васька велел. Понял?

— Иди ты! — послал его в сердцах Георгий. — С таким невеждой и пить-то противно.

— Я-то пойду. Тем более, что мы уже всё выпили. Но завтра я специально явлюсь и проверю.

В воскресенье, ровно в десять часов утра, дверь Станиславу открыла жена Георгия.

— А Жора не вставал ещё, — с тревогой доложила она — Представляешь, время двенадцать, а он спит себе, как медведь в берлоге.

— Ничего страшного, — успокоил её Станислав. — К весне обязательно проснётся.

* * *

На болоте

И в энской области встречаются болота. Особенно в одном из восточных районов. Там-то вот и подались в лес трое друзей-пацанов, лет по двенадцать. Забрели в какую-то чащу, миновали её и вышли к широкой яме. Вода в ней тихая, тёмная, ни лягушек, ни жуков-плавунцов.

— Ну-ка, дайте я глубину измерю, — сказал решительно Колька, подобрал длинную сухую ветку, ткнул её в воду и тут же отпрянул в испуге. Из глубины поднялись и жутко пробулькали такие большие пузыри, что даже Пашка напрягся, который стоял чуть поодаль на бугорке.

— Я знаю, что это, — заявил деловито Ринат. — Это газ болотный, он тоже горит, мне отец рассказывал. — Пашка, давай спички, сейчас проверим, правда или нет.

Пашка послушно достал коробку спичек, которую всегда брал с собой в лес с тех пор, как посчитал себя почти взрослым, и передал её Ринату.

Но горящая спичка горящей не долетала до пузырей. Колька тыкать уже устал и спички заканчивались.

— А мы по-другому проверим, — предложил Ринат. — Папка говорил, что мы, когда пукаем, точно такой же газ выпускаем. — Колька, давай, я спичку поднесу, а ты пёрнешь.

— Давай, — смеясь, согласился Колька, приспустил до колен вначале джинсы, потом трусы и приготовился.

Ринат чирнул спичкой, поднёс её к голой заднице друга, а та молчит.

— Ну! — скомандовал Ринат.

Тишана.

— Ну!

Тишина.

— Не получается что-то, — искренне повинился Колька и натянул обратно джинсы с трусами. — Я утром ничего не ел, один чай только выпил.

— А ты что ел? — поинтересовался Ринат у Пашки.

— Пельмени с капустой.

— А пил чего?

— Молоко с аладушками, парное.

— Вот это то, что надо! — воскликнул Ринат. — Тем более, что ты самый толстый. Снимай штаны.

А Пашка и не сопротивлялся. Ему тоже было интересно, горит или не горит. Поэтому он охотно оголил свою пушку и встал в огневую позу.

— Ну! — скомандовал Ринат.

И Пашка так выстрелил, что Колька отскочил в сторону и закатился от смеха, а Ринат с ошарашенным видом, зажав ноздри, стал искать отлетевшую спичку. Не понимая, зачем.

— А потише нельзя? — сердито проворчал Ринат. — Всего две целые спички остались.

Второй раз произошло то же самое. Только в чаще кто-то ухнул и спичка из рук Рината не выпала.

— Ты видел огонь? — спросил Ринат Кольку. Но тот, продолжая хохотать, как ненормальный, ничего вымолвить не смог, а лишь покачал головой.

— Давай последний раз, — приказал Ринат.

— Да мне всё равно, — похвастался Пашка. — Я хоть сколько пердеть могу.

В третий раз что-то вроде вспыхнуло на мгновение ярким светом на выходе. Или это показалось Ринату.

По дороге домой Пашка уже без спросу, а просто в доказательство своих могучих способностей, регулярно издавал характерные звуки. И зря. Потому, что после этого друзья, а потом и другие, стали обзывать его Пашкой-пердуном.

С тех пор прошло двадцать пять лет. Кольку посадили за то, что ножичком ткнул кого-то, и в родные края он уже не вернулся. Ринат с отцом давно перебрались в Казань, и оба работают в какой-то местной структуре Газпрома. А Пашка-пердун в Москве, его ещё часто по телевизору показывают.

* * *

Моё башкирское счастье

Сижу на подгнившей лавочке, в каком-то подозрительно-ничейном закутке на Рублёвке, крапива по сторонам. И подходит ко мне старик весьма респектабельного обличия. Я-то ладно, тут мне и место вроде. А он-то чего забрёл сюда? Да ещё с тростью, бывшей когда-то частью ствола небольшого деревца. Кривая, пегая, сверху набалдашник из сучков раздвоенных, а снизу почти полностью истёртая резиновая набойка.

— Позволите? — говорит старик и садится рядом.

Минута проходит, молчим. Не по мне это. Пожрать не очень, а поржать сильно охота.

— Набойка-то сотая по счёту? — спрашиваю, кивая на трость.

— Тысячная, — смеётся. — Я её ещё в девяностых сделал.

— Зачем, чтобы слепого изображать?

— Чтобы от бандитов отбиваться. Бедренную кость запросто перешибает.

— Ого! — делаю вид, что поверил. — Но сейчас ведь другие времена.

— Другие, — соглашается. — И защитник сейчас у меня есть. Но добрая палка в руках никогда не помешает.

— А защитник кто?

— Сын, генерал. В Башкирии, правда. Но всё равно, если что, разберётся.

— Генералов у нас везде хватает. А в Башкирии-то почему? — спрашиваю, чтобы беседа не прерывалась.

— А у него мама оттуда, — отвечает. — И фамилия башкирская.

— Да вы что! — снова обозначаю великое удивление. — А ну-ка рассказывайте. Старики живут, пока лепечут.

— Это дети лепечут, — возражает. — А я расскажу всё, как было. А было это в семьдесят четвёртом. Послали меня в Уфу расследовать кое-что. Там бригадира одного в трубе заварили.

— Как чай, что ли?

— Ну и шутки у вас! — сердится. — Запихнули, а стык заварили. На строящемся газопроводе. За то, что своих обворовывал. А трассовики народ суровый, многие с уголовным прошлым. Так он целых семь километров до выхода полз. А, когда выполз, ослеп.

— А мама башкирская тут при чём?

— А при том, что я днём с делом вожусь, а вечером по городу гуляю. В одном магазине раз булочку взял, другой раз. А продавщица — чудо чудное, диво дивное. Колпак на головке беленький, волосы чёрненькие, глазки горят, ямочки на щеках. Смотришь на неё и словно воспаряешь куда-то.

— Не куда-то, а в рай, — уточняю.

— Хотите, чтобы я вас палкой огрел? — угрожает и улыбается одновременно.

— Не хочу, — признаюсь. — Считайте, что перед вами одно большое ухо.

— Так вот, ничего подобного до этого со мной не случалось. Влюбился и всё тут. Воспылал страстью, втюрился, втрескался, как хотите. Да ещё имя у неё музыкальное — Реляфа.

— На гармошке такие ноты точно есть, — подтверждаю, отодвигаясь подальше. — Продолжайте, пожалуйста.

 — Продолжаю. Позвал в кино, согласилась. Обнял в подъезде, не заартачилась. После работы жду проводить, чуть не плачет от радости. А мне-то что делать, не тащить же её в гостиницу. Ей семнадцать, а я вдвое старше. Короче, посчитал я это знакомство сказочным приложением к командировке и вернулся домой. С другом поделился, а он, не вздумай связываться, говорит, у них многожёнство.

— Не многомужество же!

— И я ему то же самое сказал. А он, ищи себе подругу жизни в столице.

— Где-е-е! — восклицаю, аж лавочка пошатнулась. — Найти хорошую жену в Москве — то же самое, что за мороженым на солнце слетать.

— Вот именно. Полгода я выждал и поехал в Уфу свататься. Первым, кто прикоснётся к груди моей дочери — это муж её, а потом ребёнок.

— Так у вас дочь или сын? — спрашиваю в полном недоумении. — И грудь чья?

— Да это отец её мне так при встрече сказал. Здесь, говорит, по конкурсу в институт не прошла, пусть в Москве поступает. И фамилию пусть нашу оставит.

— И всё?

— Всё. А чего ещё! Не знаю, как вы, а я свою подругу жизни нашёл. Вернее и преданнее моей Реляфы никого нет.

И, надо же, именно в этот торжественный момент зазвучала в кармане у старика волнующая мелодия из кинофильма «Мужчина и женщина».

— Ну, вот она, полюбуйтесь!

Мелодия повторяется, а я глаз оторвать не могу от фотографии абонента на экране смартфона под надписью «Моё башкирское счастье». Только ангелы на небесах могли создать такой божественный образ. Единственное, что выдаёт его земное происхождение — это голубая косынка, повязанная так, как предпочитают восточные женщины. 

— Я такие манты приготовила, как тебе нравится, — щебечет образ канареечным голосочком по громкой связи. — С мясом и картошкой.

— Спасибо, любимая! — благодарит старик. Встаёт, перешибает зачем-то пару веток крапивы и удаляется. А мне так жрать захотелось.

* * *

А я почём знаю

Кабинет судьи в одном из районных судов Москвы. Собеседование в порядке подготовки дела к судебному разбирательству.

— И как долго ваш муж пьёт? — спросила судья, миловидная дама с плохо скрываемой иронической ухмылкой на благородном лице.

— Несколько лет уже, — ответила истица, на вид затюканная бытовыми заботами женщина средних лет. — Как начал пить, так остановиться не может. Каждый божий день закладывает. И всё за нашу победу. Когда победим, говорит, тогда брошу.

— Так, ответчик, — обратилась судья к мужу истицы. — Поясните суду, почему вы каждый божий день закладываете?

Но ответчик в ответ изобразил лишь нечто похожее на равнодушный взмах руки, промычал что-то запойным голосом и нервно почесал взъерошенный затылок.

— Он же спился совсем, — жалобно всхлипнула истица. — Вы же сами видите.

— А дети у вас от него?

— От него, конечно. Здоровых мужиков у нас в доме давно нет, одни старики никудышные остались.

— Ладно, хоть старики, — заметила судья. — Я вон в особняке живу, так даже поговорить не с кем. Тишина, как на кладбище. Вздрагиваю только, когда шишка на крышу с дерева упадёт.

— А что, правда, тошно одной? — забеспокоилась вдруг истица.

— Хоть в петлю лезь! — решительно заявила судья. — Но это лирика. Так мы разводимся или нет?

— Я уж и не знаю теперь, — вместо подтверждения своего требования поделилась сомнениями истица. — А нельзя его без развода просто наказать по всей строгости закона?

— За что? — искренне удивилась судья. — За то, что пьёт за нашу победу? И по какому такому закону? Вы что, хотите, чтобы с меня мантию сняли?

— Нет.

— А чего вы тогда хотите?

— Неужели не догадываетесь? Он ведь ничего не может.

— Догадываюсь, — ответила судья. — Но это обстоятельство к делу не относится.

— Ещё как относится, — возразила истица.

— Хорошо, пусть так, — согласилась судья. — Но я должна выслушать ответчика, а он мычит. Поэтому подготовку к разбирательству вашего заявления по существу я откладываю на неопределённый срок.

— И сколько же ещё он так пить будет?

— А я почём знаю.

* * *

Инстинкт собственника

Я не Аксаков и не Пришвин, но природу тоже люблю. Медведей там всяких, зайчишек, улиток и прочих козявок. Всегда готов пожалеть их, прийти на помощь или угостить чем-нибудь вкусненьким.

Однажды вот сидим с женой на берегу озера, недалеко от Москвы, рыбу ловим. Клёв обалденный.

— Я не могу больше, — говорит жена. — Руки устали. И ты заканчивай, куда нам её столько!

— А ты начинай чистить её, — предложил я. — Здесь ведь лучше, чем в мойке на кухне.

Села она на гладкий камень, позади кустики, за ними лес, и начала чистить. А я продолжаю ловить. Штук сто наловил ещё, прямо гора рыбы перед женой с ножичком. Ещё час проходит, и вдруг она как закричит, я чуть в воду не свалился.

Оборачиваюсь и вижу, длиннющий такой уж от жены отползает с окуньком нашим в пасти.

— Ах ты, гад желтоухий! — воскликнул я и смело погнался за пресмыкающимся. Он к кустам, а я наперерез, он вправо, а я влево. И так отхлестал его удилищем по башке, что он и рыбку выронил и части туловища перепутал. Потому как вперёд хвостом за корягу спрятался. Вот пусть сидит там и думает, можно чужую добычу воровать или нет. Инстинкт собственника никто не отменял. А природу я сильно люблю, и флору и фауну.

* * *

В ДНК на НТВ

«Здравствуйте! Помогите узнать, внучок мне Зойкин сынишка или нет. Свекровь её сказывает, что он в шерсти весь родился, кочерга называется. Зойка его чёрным хлебом обкатывает. Волосики к мякишу прилипают и вырываются, ему же неделя всего. А я вот и думаю, не от козла ли моего Захара дитя у неё. Сосед ведь обмануть её мог, который напротив меня обосновался. Тётка его померла, дом опустел, он и явился. С Тибета, говорит, через Москву вашу. Явился, значит, и разгласил на всю округу, что баб от бесплодия мочой первобытного человека лечит. А я сама вчера видела из окна, как он подошёл с миской к моему Захару и замахнулся на него. Рога, кричит, обломаю. Козёл мой и обмочился со страху. Но это же не моча первобытного человека. А Зойка от мужа никак понести не могла, вот и поверила, дурочка. Так что приезжайте ко мне поскорее и проведите экспертизу. Шерсти для анализа я дам, сколь пожелаете. Если от Захара дитя, то внук он мне единокровный, кров-то у нас один с его отцом. Тогда Зойка должна разрешить мне общаться с ним. А, если дитя от первобытного человека, то у нас в Тагиле ему не выжить. Пусть Зойка в Тибет с ним перебирается. Бабушка Шура».

* * *

Дед Мороз и Максимка

Ближе к вечеру, 31 декабря, после прогулки по нарядной Москве, папа трёхлетнего Максимки попросил соседа по лестничной площадке переодеться в Деда Мороза и зайти к ним с подарками для сына. Полный наряд Деда Мороза и мешок с подарками папа соседу вручил, а вот правдоподобного посоха с волшебным набалдашником не нашлось. Тогда он просто перед самым визитом Деда Мороза вынес ему на площадку незаметно для сына швабру с длинной ручкой.

Стук в дверь.

— Интересно, кто это там? — будто бы удивляется папа. — А ну-ка пойдём, Максимка, посмотрим.

Дверь открылась и входит Дед Мороз. Снимает с плеча мешок с подарками и спрашивает:

— Здесь живёт мальчик Максимка?

— Здесь, — отвечает подошедшая из кухни мама.

— А я ему подарки к Новому году принёс. — И Дед Мороз, развязав мешок, начинает доставать из него разные заманчивые игрушки. Папа с мамой целый месяц старательно подбирали их для сынишки.

Однако Максимка даже не взглянул на мешок с содержимым. А только спросил сердито Деда Мороза, притопнув ножкой:

— Ты зачем мамину палку взял? — и потребовал. — Отдавай сейчас же, а то попадёт!

* * *

Баба Дуня и дуб

Сидит баба Дуня на скамеечке под дубом. Солнышко майское припекает. Ветерок свежий, то дунет слегка, то за дом улетит. Ей восемьдесят восемь лет, а дубу восемьсот восемьдесят. Оба они коренные москвичи. Вдруг подходит к ней молодой работник двора в жёлтом жилете. В одной руке у него скворечник новенький, в другой молоток старенький, а на плече стремянка. И говорит:

— Осторожно, бабушка, я тут домик сейчас над вами присобачу. — А сам гвозди из кармана достаёт.

— Как это присобачу! — возмутилась баба Дуня. — Да кто же это скворечник к дереву гвоздями прибивает. Иди отсюда, не дам!

Через полчаса возвращается этот самый работник двора уже не один, а в сопровождении начальника местной жилищно-коммунальной конторы.

— Послушайте, — строго обращается начальник к бабе Дуне. — Принято решение на этот дуб каждый день в течение года по одному скворечнику вешать.

— Зачем? — удивилась баба Дуня.

— Чем больше птичек хороших, тем меньше червяков и мошек, — не глядя на бабу Дуню, продекларировал начальник и приказал работнику: — Прибивай!

Прошёл год.

Сидит баба Дуня на той же скамеечке под тем же дубом, солнышко также припекает. Только листочков на дубе нет, и весь он увешан скворечниками.

— Вижу, тяжко тебе, — произносит баба Дуня, пытаясь погладить сухонькой ладонью по корявому стволу, да места свободного не нашла.

Вдруг выпорхнул из-за дома свежий ветерок, слабенький, едва ощутимый. А дуб всё равно заскрипел, накренился и рухнул, аккурат в сторону бабы Дуни. Как могла, выбралась она из-под скворечников, отряхнулась, платочек на голове поправила и говорит неизвестно кому:

— Господи, боже ж ты мой! Лучше бы просто крышу и подъезды отремонтировали.

* * *

Топорик Раскольникова

Пришёл Раскольников к старухе-процентщице, чтобы убить её. А она и говорит ему, кряхтя и кашляя:

— Ты топорик-то положи на комод, чего ты его держишь под пальто. Ты же не царь Пётр и не мужик, чтобы с топором ходить. Уронишь ещё на ногу себе. Я ведь всё равно знаю, зачем ты пришёл.

— Ну, коли знаете, тогда я лучше его обратно за дверь в каморку к дворнику положу, — тихо произнёс Раскольников. — Я его и в самом деле едва держу, не ел ничего уже несколько дней. Вчера, правда, один банан откушал.

— Нет, — решительно возразила Алёна Ивановна, — Положи топорик аккуратненько на комод. И никого вообще убивать не надо. Ни меня, ни Лизавету.

— Ой, спасибо, бабушка! — обрадовался Раскольников. — А то я и вас и себя загубил бы, проверяя, тварь ли я дрожащая или право имею.

— Какая я тебе бабушка! — возмутилась несостоявшаяся жертва. — Я ещё даже не на пенсии. Ждала, что в пятьдесят пять выйду, так нет, не получается, до шестидесяти теперь тянуть надо. Как овдовела, так на проценты и живу. Тебе вот по блату процентов десять могу скинуть.

— На что?

— Квартира нужна?

— Ещё как нужна, Алёнушка Ивановна! — взмолился Раскольников. — Главное, помочь некому. Мать у меня давно пенсионерка и сама чуть милостыни не просит. Сестра, кандидат наук, в гувернантках таскается. А я на Сонечке жениться хочу. Ну не ехать же мне на Дальний Восток, где обещают бесплатно гектар земли дать.

— В ипотеку пойдёшь? — сверкнув хитрыми глазёнками, спросила жадная процентщица. — Нехристи в банке тебе ничего не дадут, ты безработный, а я дам. Без справки о доходах и поручительства.

— А просто в рассрочку без процентов и закладной нельзя? — поинтересовался Раскольников. — Вроде как по знакомству. Тогда бы вы мне действительно помогли. А так грабёж и вымогательство получается.

— Нельзя, — прошипела Алёна Ивановна. — Я же частница и без процентов помру. Пусть государство тебе помогает, это его забота. А я никого любить не обязана и сама зарабатывать не хочу. Для меня вы все, голодранцы, источник наживы. И притворяться добренькой я не собираюсь.

— Ладно, — обречённо вздохнул автор безумной идеи очищения общества от ненужных людей. — Уж лучше в ипотеку, чем на каторгу.

— Да, выбор у всякой твари маленький, и прав почти никаких, — откинув назад жиденькую косичку, глубокомысленно заключила молодая ещё по нынешним временам старуха. — Двадцать пять процентов по году на сорок пять лет, как раз до моего столетия. Устроит?

— Устроит, — согласился Раскольников, почувствовав лёгкую дрожь от предлагаемых условий. — Деваться мне так и так некуда.

— Тогда пиши расписку, — и Алёна Ивановна полезла в верхний ящик комода за бумагой. — А топорик с отпечатками твоих пальчиков я в Лондон на аукцион свезу.

* * *

Слушается дело

Слушается дело по обвинению некоего гражданина в публичном оскорблении представителей власти. Судья, молодая пышнотелая женщина, похожая на гостеприимную супругу богатого русского помещика, спрашивает у обвиняемого:

— Вы знали об ответственности, предусмотренной уголовным кодексом за такое преступление?

— Догадывался, — отвечает ни на кого из великих писателей не похожий гражданин, седой как лунь, колени согнуты, на трость опирается.

— С учётом того, — продолжает судья, — что в зале присутствует невесть откуда взявшаяся многочисленная публика, прошу вас, прочитайте вслух частушку, которая, по мнению указанного в деле государственного органа, оскорбляет двух известных на всю страну метеорологов. Только фамилии их не называйте, а обозначьте просто буквами.

— Пожалуйста, — говорит обвиняемый и декларирует:

Холода не хилы —

Полный произвол:

Вэ, вэ, вэ — на вилы!

Тэ, тэ, тэ — на кол!

— А теперь объясните, — требует судья, терпеливо выждав, когда публика наконец отхихикается. — Как вам, пожилому образованному человеку, пришло это в голову?

— Да мне много чего приходит, — пожимает плечами старик. — Сидел я тогда дома, в Переделкине, мороз жуткий, помните месяц назад, на улицу не выйдешь, вот и сочинил такую невинную частушку. И тут же выложил её в интернет. А почему бы и нет. Дураку ведь понятно, что замечательные наши метеорологи ни при чём. Они, что ли, виноваты в плохой погоде. И наказание для них нарочито средневековое, для смеха придуманное. А вообще, ваша честь, должен заметить, без лишней скромности, что частушки мои и басни давно уже живут своей жизнью независимо от меня. С ними артисты на видео и по телевизору выступают, на разных сайтах их предостаточно. А по басням моим даже экзамены сдают в учебных заведениях и при поступлении в театральные институты. И никто никогда за много лет ни разу не обиделся на мои шутки и сатиру.

— Суду известно об этом, — подтверждает судья. — У нас была возможность подготовиться к делу. — И удаляется в совещательную комнату, едва не зацепившись широкой мантией за дверную ручку.

Через полчаса судья возникает снова и оглашает постановление:

— В связи с полным отсутствием чувства юмора у отдельных сотрудников государственного органа уголовное дело в отношении автора частушки про Вэ, вэ, вэ и Тэ, тэ, тэ прекратить.

* * *

Колониальный поэт

— Святого привели, товарищ полковник.

— Заводи, только сам постой у двери, мало ли что, — приказывает начальник исправительной колонии своему помощнику. — А сержант пусть за дверью покараулит.

— Я так и сказал ему, — отвечает капитан.

— Ну, на кой бес я тебе понадобился? — обращается полковник к вошедшему заключённому. — Всё ведь уже решено, документы твои вот они на столе.

— Я оду хочу написать. На злобу дня, так сказать.

— Зачем?

— Затем, что они на нас накладывают, а мы на них наложим. Они экономически, а мы поэтически.

— Кто и чего накладывает, говори толком?

— Америка на нас санкции накладывает.

— Прямо на тебя, что ли? А ты, капитан, не хихикай там, стой смирно.

— Да не обращайте вы на него внимания, гражданин начальник, пусть лыбится, молодой ещё.

— Вот ты ещё будешь указывать мне, на кого внимание обращать. Старик нашёлся. Отойди от стола. Тебе десять лет не хватило, что ли? Припёрся, понимаешь, ровно за неделю до освобождения.

— Так я на прощание колонию вашу прославить хочу.

— Ну прославляй, кто тебе мешает?

— Так мне четыре дня без работы надо и пачку бумаги. По замыслу ода большая должна получиться. Ни дня без строчки.

— Скажите пожалуйста, замыслы у него ещё какие-то. Ну хватит ржать, капитан! Вот разжалую в рядовые, будешь знать.

— Правильно, — одобряет Святой.

— Опять указываешь! Так ты поэт, что ли?

— Самый настоящий. Даже в Российской государственной библиотеке книжка моих стихов имеется. Можете проверить.

— Как, в Москву съездить?

— Никуда ехать не надо. Я сейчас напишу реквизиты, а капитан посмотрит в интернете.

— Пиши.

Святой начеркал чего-то на подсунутой полковником бумажке, капитан взял её и удалился в приёмную.

— Так, пока он там ищет, расскажи-ка мне лучше другое. Зачем ты всё-таки попа на тот свет отправил?

— Да он сам отправился. У меня как раз в этот момент нимб над головой засветился. Поп увидел его, рот открыл от удивления, крестом осенил себя и грохнулся на пол.

— Ты кому-нибудь рассказывал об этом?

— Всем рассказал.

— Так вот почему у тебя прозвище такое. А лампадку старинную зачем спёр?

— Для интима. Меня же попова дочка там в укромном месте ждала. Я к ней и пришёл. На паперти в пасху договорились. Представляете, церковь замшелая, иконы скорбящие, тишина гробовая и лямур в полумраке! В вашей жизни наверняка ничего подобного не было.

— Всё везде было.

— И на вышке охранной?

— Скажи ещё на колючей проволоке. Дальше давай.

— А что, оригинально. Пробираюсь я, значит, по алтарю к дочке, а тут батюшка её иконостас раздвигает и смотрит на меня.

— А к ней-то ты пробрался?

— Разумеется. Она уже лежала там в специальном закутке ко всему приготовленная, в чём мать поповская родила. Ну точно кающаяся Магдалина перед грехопадением. На белой простынке, волосы у неё…

— Разрешите?

— Входи, капитан, вечно ты не вовремя. Показывай.

— Так, — читает полковник вслух выписку из интернета. — Избранные стихи, автор такой-то, издательство такое-то, шифр хранения такой-то, международный стандартный книжный номер такой-то. — А ты, Святой, и на самом деле поэт, официально.

— Да, я всемирно известный колониальный поэт.

— В телогрейке, — добавляет капитан.

— Тогда ладно, — говорит полковник. — Хрен с тобой, пиши! Даю тебе четыре дня, на работу можешь не выходить. А оду положишь мне лично вот сюда. До меня никому её не показывай. Понял?

— Понял.

— А теперь дальше. Пусть капитан тоже послушает.

— Так вот я и говорю, волосы у неё водопадом растекаются, грудь вулканами поднимается…

— Как на Камчатке? — перебивает без разрешения капитан.

— Действительно, Святой, давай без этих подробностей, — ворчит полковник. — Про деву Марию я уже слышал.

— Про Магдалину.

— Да какая разница.

— Ну вы, гражданин начальник, даёте! Может, тогда и дьявол с ангелом одно и то же?

— Может быть.

— Ну, как хотите. Так вот, она трясётся вся от страсти порочной, а я не могу. И лампадка интимная не помогает.

— Чего ты не можешь, трястись?

— Ребёночка не могу сделать.

— Как так, тебе же всего двадцать пять лет было? Ну ты урод!

— Хуже, бычара с мочалом. Был бы тогда серп рядом, я бы точно себя кастрировал.

— Успеешь ещё. А поп, значит, в это время мёртвый лежит? А, если девка в закутке тёмном была, чего ж она призналась на суде, что сама видела, как ты отца её за бороду по престолу возил.

— Да какая там борода, в носу и то больше волосинок бывает. А вы бы на её месте что сказали, если бы с вами такое произошло? Она же попёнка гениального от меня хотела родить. А не вышло. Вот она и решила отомстить мне за грёзы несбывшиеся.

— Так, погоди маленько. Давай полюбуемся, как капитан от смеха давится, лопнет сейчас.

— Товарищ полковник, но Святой кого угодно рассмешит. Весь контингент об этом знает.

— Тогда всё. Проводи его и распорядись там насчёт освобождения от работы и бумаги. Всё равно оставшиеся дни проку от него, как от солдата перед дембелем. А так хоть ода какая-то останется. Знать бы ещё, с чем едят её.

Прошло четыре дня. Тот же кабинет начальника исправительной колонии и те же лица.

— Никому не показывал?

— Да боже упаси.

— А то перепишут ещё и за своё выдадут. Давай сюда.

Святой вынимает из кармана телогрейки скомканную бумажку, сам разворачивает её и кладёт на стол, как и было указано.

— Не лезь к России, успокойся, — читает полковник с выражением. — И не дыши ты на неё поганым ртом. Ещё хочу сказать тебе при том, как говорят у нас на зоне, бойся! — Что это?

— Обращение к Америке.

— И всё?

— Всё.

— Грандиозно! Ты чего-нибудь понял, капитан?

— Понял, товарищ полковник. Это четверостишие такое.

— Точно, — подтверждает Святой. — Ни дня без строчки, как обещал.

— Да я с тобой знаешь, что сделаю за такое фуфло!

— Знаю. Ничего не сделаете. Поздно уже и засмеют ведь. Капитан вон снова хохочет. Да и вы тоже улыбнитесь и дело с концом. Не поэт я никакой. Вот только эти строчки и сочинил вчера. Да и вообще я прошлый раз просто дурака валял, на ходу всё придумывал. И про нимб, и про лампадку, и про серп. И кликуху такую мне ещё в школе дали. Потому, что я слово свататься через я написал.

— А как же сборник стихов в библиотеке?

— Это правда. Тут такая история, гражданин начальник. Когда-то на Арбате я с одним нищим поэтом познакомился. Хотя в поэзии он вообще ни бум-бум. Кстати, на вас чем-то похож, брови такие же хмурые.

— Ну ты посмотри, Святой, у капитана опять рожа улыбается!

— Вы только не наказывайте его. Подчинённых с чувством юмора нельзя понижать в должности.

— Поучи ещё.

— Короче, бабок у этого чмошника не было, а у меня были. Вот я и купил у него право на издание его стихов под своим именем. Правда, редактор честно предупредила, что это не стихи, а муть голубая. Но за деньги у нас любой отстой напечатают. Подумал я тогда, а вдруг пригодится. И надо же, как в лужу глядел.

— Ладно, проехали. А чем ты четыре дня занимался?

— В порядок себя привёл, побрился, помылся, отвальную с кем и как надо организовал.

— Да знаем мы, — замечает капитан.

— Ну, и весточку ещё на волю передал.

— Дочке поповской?

— Ага, как раз. Это же она подставила меня. А отца её религиозного я пальцем не трогал. Он уже лежал на полу кем-то по башке тюкнутый. А я, как дурак, нарисовался там по зову природы. Шерше ля фам, короче. Только фам эта мокрой крысятницей оказалась. Приход в области, а ей в центре Москвы захотелось жить. От отца, который был против, избавилась, денежки молебные присвоила и в столицу перебралась.

— Вот такие шалавы и едут туда. Совсем бабы от рук отбились. А ты как считаешь, капитан?

— Так точно, отбились, товарищ полковник! Не знаешь, как и прибить их обратно.

— Ладно, Святой, проваливай. Сам знаешь куда. На свободу с чистой совестью. А стишок у тебя злой получился, пусть думает.

— Ладно, гражданин начальник, желаю вам на пенсию выйти без происшествий. А помощнику вашему до полковника дослужиться. Только людей зря не обижайте.

* * *