Записи Малха

ЧУЖОЙ

Теннисный мячик в руке. Достаточно затёртый. Кисть, покрытая родимыми пятнами, держит его, будто путеводную нить. Временами сжимает, словно стремясь убедиться, что связь с миром ещё не утеряна. Чуть подволакивающаяся нога делала походку нетвёрдой, расхлябанно шаркающей.

Силуэты когда-то привычных улиц изменились. Множество вывесок с непонятными словами и яркой подсветкой резали воспалённые, усталые глаза. Какофония звуков резала слух.

Встречные прохожие суетливо проскакивали мимо, либо, если замечали, словно чураясь, огибали его за несколько шагов. Непривычная одежда и обувь были им неприятны. Он не обращал на это внимания.

Морщины, избороздившие лицо, напоминали вязь когда-то знакомых улиц. Волосы, покрытые пылью, а, может, просто седые, с чуть заметной желтизной, обрамляли открытое лицо. Витрины не стремились показать ему отражение, находя его недостаточно фотогеничным. Лишь в антрацитовой бусине вороньего глаза он не казался здесь чужим.

БЕСЕДА

По вечерам в сквере собирались фонари. Храня врождённое чувство такта, почтительно выстраивались вдоль аллей, ни в коей мере не стремясь задеть друг друга. Глядя на заиндевелый асфальт дорожек, фонари зябко кутались в плед из пожухшей отгоревшей листвы. С наступлением сумерек, будто возвращаясь к прерванному накануне разговору, разом вспыхивали тёплым жёлтым светом. Собаки, по случаю оказавшиеся в сквере без хозяев, уважительно поглядывали наверх, не забывая впрочем о собственных подмерзающих лапах.

Чуть потрескивая, фонари сетовали друг другу на наступающие холода, новые скамьи-бесспорно ненадёжные и недолговечные, на частые не по сезонам дожди. Увлечённые своей неторопливой беседой не замечали, как согревают друг друга и сквер.

ПТИЦА

Отсветы уличных фонарей закидывали маслянистые тени на потолок. Медленно перетекая, они создавали проекцию жизни, расползающуюся по потолку. По углам возникали эфемерные образы, впрочем мгновенно оплывавшие в сумраке. Поздняя ночь, начинающая раннее утро, одним словом, время всякого волшебства.

Наблюдая за танцем теней на потолке, она обнаружила некую гармонию. Неторопливо двигаясь, они меняли очертания. Отчасти это движение напоминало замедленное падение листьев, и подобно листьям в своём хаотичном падении, тени сливались, как листья сливаются с землёй чтобы в предопределенный срок стать единым целым. Время, развёрнуто-сжатое, от атома к эонам, более всего походило на патоку.

Прошло миллионы падающих пылинок и тени приобрели форму птицы. Птицы, что смотрела на неё с потолка и чьи крылья, трепетным взмахами опускаясь по стенам, подхватили её руки. Больше эта птица не была одинока, став единым целым они выскользнули за окно. Туда, где необъятная темнота бесконечности обретала смысл, пронзаемая рассеянным светом звёзд. Невесомые руки-крылья растворялись во вселенной и одновременно вбирали её в себя всю без остатка. Границы и условности внезапно исчезли с легким хрустальным перезвоном, будто кто-то, чуть касаясь, провел рукой по исполинской арфе, чьи струны были унизаны мириадами крохотных серебряных колокольцев. Этот звук… В нем было что-то неизмеримо значимое, к чему можно стремиться всю жизнь… И всю жизнь был рядом. Внутри, снаружи — теперь это не имело никакого значения, он был недосягаемо близко и являлся конечной и отправной точкой её стремления.

Трепетные взмахи крыльев. Трепетные движения её ресниц. Солнечные лучи обрывают незримую связь с птицей и надломленные крылья опадают тонкими руками на постель.

СОН

Наступающее утро зажигает свет. Свет разбивается на мириады бликов. Они пробуждают меня из состояния оцепенения, в котором нахожусь последние несколько месяцев. Десятки таких же, как и я, почти изгоев, ютятся по соседству. Стараюсь не запоминать их лица — мне нет до них никакого дела. В течении дня мы наблюдаем посетителей. Среди них встречаются весьма занятные персоны. Они разнятся — подростки, мужчины, женщины… Что же приводит их к нам?!

Но, пожалуй, только этот поток визитёров, их разнообразие, не дают мне окончательно погрузится в сон, больше похожий на забытьё.

Иногда чувствую чьё-то внимание, чей-то взгляд и словно пробуждаюсь к жизни. Жизнь… Дитя сумбурного века, находясь здесь, в замкнутом пространстве, отрезанный от общества, основную часть времени живу воспоминаниями о близких мне людях… Как оказалось, по-настоящему близких мне людей не так уж и много.

Самое яркое, самое живое воспоминание, пожалуй — та девушка. Моя первая девушка. Не знаю, что привлекло её внимание тогда ко мне?! Пытаюсь понять, но до сих пор не могу найти ответа на этот вопрос.

Может мой броский вид, ведь я же соответствовал веяниям моды и старался быть в тренде, как нынче принято говорить. К тому же, был шустрым малым, и в один прекрасный день она протянула мне свою руку. Так мы оказались вместе.

Прикосновение чуть влажных, тёплых пальцев пробудило во мне трепетную искру...

Это были незабываемые дни. Не являясь для неё по действительно близким, я знал о ней всё. Больше, чем родители, друзья, подруги. Каждые новые увлечения, эмоции, тайные страсти и пороки — всё это я впитывал как губка. Всё, что было ей дорого, прошло через меня, и, без преувеличения могу сказать, наложило свой отпечаток.

День — ночь, весна — зима, — мы были неразлучны, как сиамские близнецы. Сопровождая её, я познавал её характер и, будто под пристальным микроскопом, изучал все стороны её эго.

Раз за разом мне представлялся иной образ, словно я был втянут в водоворот маскарада. Шаг — и вот, она — любящий, примерный ребёнок. Шаг ещё — и вот, она в кругу друзей, общие темы, интересы, развлечения. Ещё одно па — и вот, новое, доселе неведанное, чувство наполняет её, вовлекает в безумство и окрыляет.

К сожалению, наши отношения прервались столь же стремительно, как и вспыхнули. Всё кончилось внезапно. Я стал казаться ей уже не столь привлекательным, как раньше. Она променяла меня на какого-то хлыща, бросив, словно бумажный стаканчик из-под кофе. Увы, но нет ничего более непостоянного чем женщины и время...

Прошла череда обид, наплыв жизненных коллизий затёр воспоминания...

И вот, перед моим внутренним взором проходит второй наиболее близкий и значимый для меня человек.

Он не слишком молод, не слишком стар. Из тех, кому слегка за тридцать. Реалии нынешнего мира густо наложили на него отпечаток в виде морщин и ранней седины. Он из тех, кто много курит и хорошему завтраку предпочитает крепкий кофе.

Что нас объединяло? Пожалуй, трудно ответить сразу. Думаю, мы оба не желали оказаться на обочине.

Друг— ключ, друг, помогающий приоткрыть дверь в недоступный доселе для него мир. Его постоянно тянуло к разного рода сомнительным делам, которые сулили быструю наживу. Увы, но это вполне в духе окружающего нас времени. Каждый его шаг, каждый разговор был напитан фальшью, надеждой, отчаянием и самоуверенностью. До сих пор вспоминаю тот блеск победителя в глазах, когда ему что-то удавалось. Он был крепок духом, несмотря ни на что. Порой, выпадая из колеи, утомлённый бегом, в огромном колесе под названием жизнь, он впадал в депрессию. Наступала пора книг, табачных облаков, бессонницы и нежелания разговаривать с кем-либо. Выдернуть его из омута могла лишь хорошая встряска, либо очередная улыбка фортуны. Несмотря на то, что его часто кидало из крайности в крайность, мы отлично ладили. Но в один из дождливых осенних вечеров у подъезда нам встретились те двое...

… Пожалуй, тот тощий субъект был одним из тех, кто забыл, зачем живёт. Костистый череп, обтянутый пергаментного вида кожей, расплывшиеся синие татуировки и дёрганные движения. Он был одним из тех, кто встретился нам в тот дождливый вечер у подъезда. Пока его напарник пинал моего друга, скорчившегося на земле, он подошёл ко мне. Нет, мы не стали друзьями, да и просто знакомым я бы не захотел его назвать. Между нами была пропасть. Несколько слов на не вполне понятном мне жаргоне и последнее, что слышал — что с утра я смогу им чем-то помочь… После — темнота....

Пробуждение не было болезненным. Я чувствовал себя вполне сносно. Но почему я заключен в этом небольшом, изолированном помещении? Почему я отрезан от внешнего мира, и почему на меня приходят глазеть, будто я — уродец в Кунсткамере?!

Да, здесь неплохой персонал. Меня не обижают, относятся с вниманием… Порой даже с некоторым пиететом. Может, потому что я тяжело болен? Скорее всего так и есть… Ведь я смертельно устал от всей той фальши, грязи и лжи, что мне приходилось видеть и выслушивать за всю свою жизнь. Может, я просто морально сломался и потому оказался здесь?

Но, увы, нет… Я не болен… И это не больничная палата … Просто я — Айфон 7 и стою на витрине ломбарда....

ШАРМАНКА

Шум и сутолока городских улиц невыносимы в душный летний день. Порой, кажется, что они добавляют патоку в это раскалённое марево бетона, потных тел и слепящих бликов стекла. Ритм повседневной жизни сбивается, претерпевая поражение в битве с природой. И цари природы устремляются к кондиционерам, мороженому и воде. Леность движений сменяется лишь под палящими лучами, да и то, только на время. Людской поток разбивается на множество мелких ручейков и завихрений, стремящихся вершить значимые дела в тени и прохладе. Один из таких ручейков выносит в старую часть города, может случайно, может для бесцельных блужданий в поисках неведомо чего. Отреставрированная мостовая радостно щерит свой гранит и призывно подмигивает стилизованными фасадами. Дескать, давай, окунись в старину. Многочисленные уличные музыканты, художники, живые скульптуры наполняют пешеходную зону предлагая прохожим разнообразие обстановки. Редкие, словно выплюнутые косточки, деревья не красят пейзаж, а скорее торчат рыбьими рёбрами. Молодёжь, где стайками, где парами, занимает лавочки и скамейки. Где-то окружают музыкантов, где-то спешат по своим нуждам. Люди более старшего поколения, как и положено возрасту, совершают неторопливый променад. Разнообразные звуки сливаются, впрочем, не создавая какофонии и есть в этом своя прелесть. Не торопясь, перебирая ногами горячий тротуар, можно двигаться от одного островка уличного искусства к другому. Запах уличной еды щекочет ноздри, добавляя особый колорит. Жара. Лень. Лень возведённая в абсолют. Но долго стоять на месте самоубийство чистой воды и ноги сами несут дальше. Глаза выхватывают образы. Вот, парень с длинными волосами извлекает из саксофона нестройную мелодию. Несколько человек обступив его полукругом слушают, но не задерживаются надолго. Одних сменяют другие — такова непостоянность. Чуть дальше, примостившись на скамье, расположился художник. Точнее художница. Мольберт, карандаши, краски. Наброски улицы, наиболее интересных зданий. Рядом сидят пара друзей, парень и девушка. Все трое увлечённо что-то обсуждают. Народа здесь больше, так как падает тень от маркиза ближайшего магазина, да и посмотреть на работы интересно. Немного задержавшись, брусчатка под ногами продолжает своё движение. Вот господин в цилиндре, фраке и с тростью. В бронзе. Сердешный… Как же ты ещё живой?! Да, это либо сила воли, либо желание заработка. Ну что ж, удачи тебе, терпеливый друг! Бесконечная череда фасадов прорезается трамвайными путями. Вынужденная остановка. Отражённый в окнах трамвая луч слепит. Пройдены два раскалённых стальных ручья. Ну конечно же — как же без гитары?! И вот, два молодых человека, увлечённо вея ароматами пива исполняют наиболее известные рок композиции. Может и не слишком профессионально, зато с душой. И народ задерживается несмотря на жару. Дальше, буквально в двадцати метрах уже можно остановится и послушать хип-хоп. Здесь тоже островок людей. Тощий, высокий парень исполняет битбокс, его напарник читает. Ноги выносят к ларьку с мороженным. Перерыв. Жар, идущий от тротуара, гонит дальше. А вот и на самом деле занятная картина — человек загримирован под пирата. Но не попугаев, ни обезьянки нет. Как ни странно, у него шарманка. Где только достал и где он видел пиратов с шарманками?! Но, не важно. Народа не так много, человека три-четыре. Ноги сами останавливаются. Широкополая шляпа дарит тень его лицу, отчего глаза периодически вспыхивают на солнце. Рука крутит ручку шарманки и льётся непередаваемый звук. Механически-магическая мелодия идущая по кругу. Может жара, может таинство звуков, извлекаемых в непонятном ящике, очаровывают и погружают в невесомое состояние. Раз, два, три — невольно вникаешь в цикличность мелодии. Невольно заворожённый ждёшь продолжения, ждёшь, очередного поворота ручки шарманки. Гипнотическое действо выхватывает из повседневности. Звуки улицы теряются где-то позади, либо вдалеке. Прохожие размываются в перспективе. Обшарпанный корпус шарманки украшен резными арабесками и когда-то был безусловно красив. Взгляд скользит по завитушкам словно пытаясь прочесть некий шифр. Чудо… Внезапно поднявшийся ветерок дарит ощущение прохлады. И приносит с собой новые запахи. Запахи, абсолютно чуждые этим размалёванным фасадам и крикливым вывескам модных бутиков. Запахи более родные старому городу, тщательно скрываемые в глубине дворов, позади всей этой наносной пафосности. Очередной изгиб узора шарманки, ещё одна механическая нота. Улавливается лёгкий, чуть пряный запах старого дерева, давно отсыревшей штукатурки и давно проржавевших, сейчас раскалённых на солнцепёке листов жести. Мысленный взгляд дорисовывает, объединяя их и вот, на задворках фасадов возникает старый, но ещё крепенький дом. Как и большинство его собратьев, нижними окнами он врос в землю. Деревянно-кирпичный, чуть скособочивший свои два этажа, когда-то крашенный в весёлый зелёный цвет. Безусловно, он подвергся веянью времени и в двух окнах стоят пластиковые стеклопакеты, а на одной из сторон висит телевизионная тарелка. Но, всё также на чердаке живут голуби, а на кирпичной завалинке сонно лупает глазами одуревший от зноя большой серый кот. И всё так же в доме кто-то живёт. Ручка шарманки крутится, вызывая ощущение механичности шарманщика. Мелодия кружится подобно дервишу. Конечно, это уже не те жильцы, чьи предки обживали и обустраивали этот дом. Конечно нет, они полны своими помыслами и заботами. Но, за всей будничной суетой, нет-нет, да промелькнёт мысль, об общих застольях на праздники во дворе под яблоней. О тех, кто рос под этим кровом. Возможно, отсюда кто-то ушёл, когда прозвучало страшное сообщение по радио. Возможно, кто-то не вернулся, а чья-то мать заламывала руки получив похоронку. Лоск новых фасадов имеет лишь запах свежей краски и освежителей воздуха, да ещё, пожалуй, привкус фреона в охлаждённом воздухе. Запах, не имеющий истории и корней. Сонный кот, прищурив зелёный глаз следит за воробьём, купающимся в пыли. Наверняка будет дождь. Запах нагретой жестяной крыши вызывает картину искреннего праздника за общим столом, когда первый человек шагнул в космос. Плюм-плюм-плюм… шарманка крутится. Плюм-плюм-плюм… время идёт. Серый кот всё так же лежит на завалинке. Плюм-плюм-плюм… капает конденсат из трубок кондиционеров. Долго стоять в таком пекле невозможно и тротуар медленно переставляет ноги, заставляя двигаться дальше. Мелодия шарманки остаётся позади, встречные лица меняются, как впрочем меняются и вывески. Но, нет-нет, да и принесёт набежавший ветерок запахи… Запахи полнящиеся судьбами, настоящей жизнью.

ПЛЯЖ

Жара сводила с ума. Асфальт цеплялся за подошвы тягучими щупальцами. Воздух, лишённый малейшего ветерка, застыл до густоты, а изнуряющая духота обволакивала в липкий кокон. С высоты девятого этажа было видно, как над шахматной доской города чуть подрагивает зыбкое марево. Решив, что оставаться дальше в такую погоду в бетонной коробке чистой воды самоубийство, он неспеша собрался и вызвал такси.

До пляжа было около получаса езды. Но это в обычные дни. Сейчас же, на спуске к пляжу было форменное столпотворение. Десятки, сотни горожан, вымотанных погодой, устремлялись к воде. На улицах, прилегающих к спуску их группки сливались в поток и поток этот выплёскивался на проезжую часть. Как ни странно, но ругани почти не было, сказывалась общая усталость. Машины двигались вперемешку с пешеходами. Ждать пока машина доберётся до самого пляжа было слишком долго. Рассчитавшись с водителем, он вышел в раскалённое пекло. Слева в боку кололо. Чиркнула зажигалка. Дым показался огненным, но стало немного легче, а может он просто внушил себе это за последние несколько лет. Неспешно спускаясь к пляжу, смотрел по сторонам. Пляжей вообще в городе было несколько, но этот был самый ближний. Места, когда-то знакомые наизусть медленно менялись. Вот и пляж, и прилегающая к нему территория теперь приобрели более цивилизованный облик и кучу запрещающих табличек. Думать ни о чём, не хотелось.

Взяв несколько бутылок достаточно холодной минералки в одном из магазинчиков у самой кромки пляжа, направился к своему излюбленному месту. Здесь почти не было песка, росло несколько старых ив, дававших тень. К его удовольствию место было незанято. Присев на обломок здоровенной ветки, за долгие годы уже отполированной любителями посидеть в тени, подальше от людей, поставил минералку и с удовольствием вытянул ноги. В отличии от городских лабиринтов воздух здесь был гораздо свежее. Сняв майку, положил её тут же, на сук. Несколько минут сидел закрыв глаза и просто наслаждаясь свежим ветерком и оживлённым людским гвалтом, стоявшим над пляжем. Волны мерно накатывали на берег и было в этом что-то от монументального спокойствия. Свернув крышку минералки, сделал несколько больших глотков. Буквально десять минут назад ледяная вода становилась тёплой. Осторожно ступая, пошёл к воде. Как это и водится, основная часть была занята загорающими обоих полов и всех возрастов, либо компаниями, трезвыми и не очень. У самой воды, неподвластная никакому изменению времени резвилась ребятня. На ноги накатила первая волна и он зажмурил глаза от удовольствия. Стоявший вокруг детский гомон возвращал его в детство. Чуть постояв, надёжно прикопал бутылки и пошёл обратно. В глазах плавали чёрные точки — чёртова жара точно его доканает. Вернувшись в тень, присел прямо на землю, привалившись спиной к стволу ивы. Смотреть на воду, на расплывшийся зелёной громадой противоположный берег (вот где сейчас действительно прохладно!) и выкинуть всё из головы-для пляжа это было подходящим занятием. Детвора, игравшая у воды, попадала в поле зрения, но отнюдь не мешала. Не замечая того сам, он начал наблюдать за детьми. На фоне всех выделялся не ребёнок, а скорее подросток лет пятнадцати-шестнадцати. Уже не по-детски угловатая, а достаточно сбитая фигура. Он играл со всеми детьми кто был рядом. При этом успевал и построить кулич с совсем маленькими, и пообливать из ведёрка тех, кто постарше, и даже помочь пацанятам лет десяти подбросить товарища вверх. Так получилось, что большую часть времени он видел парня в основном со спины. Необычное поведение невольно вызвало интерес. Нашарив сигареты, снова закурил и стал наблюдать. Спустя некоторое время парень развернулся в его сторону, то ли обращаясь к кому-то из родителей, то ли ещё по какой-то причине. Возникшие было нехорошие мысли улеглись и стало понятно спокойствие родителей. Слишком детская улыбка, слишком непосредственное поведение для такого возраста, слишком откровенная живая мимика. Парень отставал в развитии. Судя по всему, чувствовал он себя лет на одиннадцать-двенадцать максимум. Необъяснимая грусть с горьким дымом прошла по нутру. Прикрыв глаза долго сидел, слушая убаюкивающий плеск волн и людской говор. Сколько прошло времени — он не знал. Жажда вывела из состояния полудрёмы. Сходив и откопав бутылки, с удовольствием попил. Рассматривая пляж, заметил, что некоторые отдыхающие начинают собираться. Внимание привлекла мамашка двух мальчишек погодков, стоявшая поодаль, ближе к выходу с пляжа и явно высказывающая что-то сыновьям. Слышно не было, но судя по жестам, указывающим на ноги и на реку, им предлагалось пойти и сполоснуть ноги. Их недавний товарищ по играм, тот самый парень, стоял рядом, скорее всего провожая случайных знакомых. Не дожидаясь окончания разговора, он вернулся к воде. У самой кромки, среди множества лежащих тут игрушек, он взял ведёрко, набрал в него воды. Вернувшись к своим новым друзьям, с той же чистой улыбкой помыл им ступни. Мамашка стояла чувствуя себя явно не в своей тарелке, мальчишки о чём-то разговаривали.

Чиркнула зажигалка. В левом боку перестало колоть. Наверное он просто приучил себя к этому за последние несколько лет…

РЕМОНТ

Вывеска давно выцвела. Когда-то яркая красная краска местами облупилась, показались пятна ржавчины. Железные ставни покрылись пылью, петли тоже ржавели. Проходя каждый раз мимо, невольно улыбался, видя в этом апофеоз иронии. “Ремонт часов” не мог угнаться за временем. Дни, сотканные из часов и минут, вспыхивали и гасли в одно мгновение.

Старичок-часовщик давно не попадался ему. Он помнил его, будучи ещё ребёнком. Часто по дороге в школу можно было видеть, как тот открывал ставни. Каждую весну, накануне праздников, часовщик обязательно обновлял надпись вывески. Странно, но в памяти тот всегда был именно старичком. Тонкие пальцы, какие принято называть музыкальными, тёмные умные глаза и курчавые взъерошенные седые волосы.

Иногда, проходя мимо будки, можно было увидеть в маленьком окошке, как старик исследует волшебный мир зубчатых шестерёнок и замысловатых пружин. Если же не шуметь, то можно было подойти совсем близко и, почти не дыша, наблюдать, как тонкие пальцы пинцетом извлекают невесомые загадочные детали, что-то подкручивают микроскопическими отвёрточками, и оживает механизм, производящий время. Такт и чёткость хода шестерёнок наполняют корпус словно пульс.

Помнится, однажды он спросил у старичка, насколько это сложная работа. Старичок тогда одёрнул синие нарукавники, из-под кустистых бровей кольнули тёмные глаза,

— Видите ли, молодой человек, время невозможно починить, так как мы создаём его сами. Я чиню лишь воспоминания.

СУЩЕСТВО

Фасетчатые буркалы пялятся на меня бездушным, иномировым взглядом. Нет ничего в этом взгляде выражающего хоть какое-то чувство. Бесконечные, разноцветные блики при ярком солнце делают этот взгляд ещё более отталкивающим, запредельно чужеродным.

Вскинутые в агрессии сегментированные, порой призматические конечности, коих неисчислимое множество, вселяют неподдельную тревогу. Кажется, это существо изготовилось к броску. По многочисленным сосудам, что расположены в какой-то противоестественной симметрии на огромном теле, постоянно пробегают пульсирующие судороги, наполняя его жизнью. Подобно крохотной песчинке, я порой с ужасом всматриваюсь в этот сгусток невероятной мощи и в тоже время весьма уязвимому в своей силе. Медленно передвигая многосуставчатыми конечностями, подобно Арахне он постоянно прядёт. Но нет, не ткань в обычном понимании. Он прядёт паутину собственного мироздания, пожирая окружающее пространство. Подобно всякому крупному хищному созданию он имеет своих паразитов, питающихся объедками со стола хозяина, а при случае и его собственной плотью. Закон природы неизменен для любых существ любых размеров. В своём постоянном движении, этот чудовищный голем пристально взирает вокруг мириадами своих глаз. Вопль непередаваемой тоски застывает на многочисленных ощеренных пастях, когда взгляд его устремляется к небу. Такое близкое и такое далёкое манящее небо. Я так же, часто смотрю в безбрежное необъятное небо. Хочется просто зачерпнуть его в ладони и ощутить лёгкость полёта. Оторваться от гнета холодного взгляда фасетчатых глаз этого существа. Существа, имя которому — мегаполис.

СВЕТЛЯЧКИ

Ветер подхватывал пыль и трепал волосы. Невзирая на поздний час, он сидел на любимой скамейке, в сквере, откуда был хороший вид на город. Здесь можно было наблюдать как день перетекает в вечер, а в сгущающихся сумерках город расцвечивается брызгами огней. Прохожие, спешащие завершить дневные хлопоты, невольно поддавались этой феерии. Впрочем ненадолго, так время между днём и ночью скрадывалось для завершения неотложных дел.

Ему нравилось наблюдать, как огромный, ставший на короткое время тёмным сгусток начинает покрываться живыми огоньками, которые он про себя давно окрестил светлячками. И вправду, подобно большим светлячкам, эти огни вспыхивали то тут, то там, принося тепло и разгоняя тьму над городом.

Как и положено настоящим светлячкам огни были разными: в центре яркими, насыщенными, разных оттенков и цветов. Ближе к окраинам и спальным районам более мягкие, приглушённые. Оно и понятно, ведь спальные районы, это место, где можно скоротать время между прошедшим вчера и не наступившим завтра. Естественно, как и настоящие светлячки они пульсировали своим светом. Пульсировали в такт времени, запутавшегося в этих бесконечных окнах, вывесках и светофорах. И подобно времени, этот свет устало осыпался на асфальт тротуаров и дорог, оставляя после себя пыль.

Лёгкий ветер подхватывал пыль и трепал волосы. Никто из прохожих не удивлялся светлячкам, вспыхивающим в его остекленевших глазах.

ОТРАЖЕНИЯ

Свист чайника, первая сигарета натощак. Копание в телефоне, сопровождающее утренний хаос мыслей. Калейдоскоп фрагментов дней, обрывков образов, каких-то воспоминаний, новостных лент. Кроссовки, щелчок двери и привычная колея маршрута от дома до работы. Часть пути на трамвае, часть пешком. Наушники глушат городской шум, от нечего делать можно рассматривать окружающий пейзаж и прохожих, в надежде увидеть что-либо интересное. В принципе, с определённого момента я полюбил эту монотонную жизнь захолустного городка. Размеренный быт, одинаково безликие дни, иногда казалось, что и сам постепенно обезличиваешься и растворяешься.

Двигаясь каждодневным маршрутом на работу, не несущую никакого смысла, отмерял шаги под композиции звучащие, казалось, уже в мозгу, а не в наушниках. Трамвайная остановка в такую рань практически пустовала, три уже давно примелькавшихся изученных персонажа не в счёт. Два с половиной трэка спустя, грохот и скрип возвестил о прибытии адской колесницы. Заедающие двери впустили, гнусавый голос искажался динамиками, становясь ещё более мерзким. Объявив следующую остановку и табу на перевозку оружия, динамики забулькали и захлебнулись. Вожатый трамвая утонул на рабочем месте — возник в голове новостной заголовок. Стоя в передней части обшарпанного вагона, бросил взгляд на пассажиров. Человек двенадцать от силы. Несмотря на все потуги такие же внутренне ободранные, как и вагон, как, впрочем, и я. Очередная остановка заставляет заранее морщиться, ибо лязг и скрип тормозящего вагона с утра просто разрывает мозг. Восемь. Восемь погружений циркулярной пилы в голову каждое утро и даже наушники не спасают. Наверное, это что-то, как теперь говорят, кармическое. Люди постепенно наполняют вагон и к просачивающимся звукам прибавляется тот самый гомон, присущий общественному транспорту. Перед кольцом Промзоны выхожу, оставляя выцветшее брюхо металлического монстра набившим его обитателям. До работы примерно с десяток трэков неспешного шага по футуристическому пейзажу. Полупустые офисные здания, цеха, осыпающиеся заводские корпуса, забегаловки и автосервисы. Если б встретить парочку ниггеров, то вполне сошло бы за заброшенный Детройт. Нелепый лоск здесь сосуществует с крайними формами нищеты и запущенности, на этом контрасте общий фон выглядит ещё более абсурдно.

Ноги сами несут по маршруту, огибая колдобины. Асфальт тротуара местами уже разбит окончательно, местами абсолютно свеж. Перед некоторыми зданиями его сменяет брусчатка, вдоль заборов он часто переходит в натоптанную тропу. Иду, стараясь вглядываться в лица, в происходящее вокруг, нахожу в этом признаки жизни. Разглядываю здания, в этом есть какая-то цепь времён. В голове возникают дурацкие вопросы об истории и судьбах. Ловлю себя на мысли, что это развлечение настолько же бессмысленно, как, впрочем, и всё, чем я занимаюсь. Но, есть маршрут, есть работа и есть нехитрый способ отвлечься, коротая дорогу. Прохожих не так уж и много, гораздо больше громыхающих грузовиков, вздымающих клубы едкой пыли. Поэтому, пожалуй, встречные прохожие представляют большой интерес. Да, именно так: прохожие и здания.

Сегодняшнее утро не отличалось разнообразием. Пальцы нащупали смятую пачку, нехитрые манипуляции и я притормаживаю, чиркая зажигалкой. Серая змея забора из бетонных плит тянется через дорогу от меня. Некогда заводская территория, ныне в массе своей заросшая бурьяном, с торчащим рёбрами ржавой арматуры, какими-то брошенными вагонами, непонятными оседающими сооружениями и прочими признаками запустелости и упадка. Я же стою между трёхэтажный зданием с сияющим фасадом из алюминия и стекла, и ветхим бараком на два этажа, стою скорее даже ближе к бараку. Помпезный фасад — гордость какой-то очередной конторки, явно стремящейся показать окружающему миру свою успешность. Миру глубоко плевать, да и мне тоже. Барак суть не терра-инкогнита, но определённый интерес вызывает. Мои предположения, что это было жильё для заводчан скорее всего верны. Я не назвал бы его мрачным. Типовая застройка своего времени, конечно же обветшавшая за долгие годы. Было непонятно только, живёт ли там кто-то до сих пор или нет. По вечерам, я вроде бы не видел свет, а может не обращал внимания. Хотя, возможно он просто тонул в блеске своего чванливого соседа. Чиркая дешёвой китайской зажигалкой, я несколько замешкался прикуривая. Наконец, упоённо выдыхая дым, я поднял взгляд. На меня плыла девушка.

Не буду кривить душой, я бы не назвал её красивой. Лет двадцати пяти, невысокая, по нынешней моде одетая. Однако было что-то в её облике на чём взгляд задерживался. Может рыжие волосы, ниспадающие огненным водопадом на плечи, может невероятно красивые глаза. Подчас, трудно объяснить, что может привлекать внимание. Невольно залюбовавшись ей, я чуть повернул голову, смотря вслед. Боковое зрение отметило отражение медного всполоха, удаляющееся в пыльном окне скособочившегося барака.

Вместе с докуренной сигаретой заканчивается мой маршрут. Имитация проходной, с охранником впавшим в анабиоз, засиженные мухами пластиковые панели стен и огнетушитель с вековым слоем пыли-всё на месте. Здравствуй кузница светлого будущего. Пересекая площадку, отделяющую проходную от цеха, уже слышу гул вентиляционной вытяжки. Рабочий день начался. Коробка цеха слепленная из бетонных плит впускает меня через обычную дверь в здоровенных воротах. Лавируя между станками, пачками заготовок добираюсь до раздевалки. Мужики по обыкновению гоняют чаи, начальник цеха естественно задерживается.

Раскачавшись и откушав чаю наш маленький коллектив приступает к работе. К гулу вытяжки добавляется завывание, скрежет и свист станков. Периодически поверх этого урагана льётся бальзам великого и могучего. Глядя на лица своих коллег, для разнообразия представляю, что они китайцы. Мысленным взором добавив каждому специфические черты развлекаюсь до обеда. С наступлением обеда какофония шума глохнет и прокуренный кандей принимает тружеников. Начинается суета с пакетами, банками и прочей утварью. Микроволновка цвета хаки, в пятнах всех цветов и калибров механически отмеряет минуты. Семь душ за самодельным столом. Под стук ложек ведётся неторопливая беседа. Гранта или Логан, вечером пивка и растущие цены, кассирша Танька из соседней «Пятёрочки», платёжки ЖКХ, планировали в августе в Турцию… Кажется, сядь я через месяц за этот стол в обед, я не потеряю нить разговоров. Хотя нет, не кажется. В дверях появляется мастер. Пара-тройка дежурных заезженных шуток, новые вводные, замечания и прочее. Исчезает так же, как и появился. Последние минуты обеда как обычно тянутся под табачный дым и осоловелые взгляды.

«Глаза совсем слабые стали» — печально констатировал Фёдор Михайлович. Потрескавшееся стекло в оконной раме, покрытое толстым слоем пыли, не улучшало обзора. Пыль и окно — два его верных спутника последнее время. Телевизор давно перегорел, а радиоточка на кухне почему-то не функционировала. Пришедшее на ум «Не выходи из комнаты» вызвало в душе горькую саркастическую улыбку. Жизнь для Фёдора Михайловича сконцентрировалась за окном. Хотя, чего кривить, приблудный кот Васька навещал его через приоткрытую форточку на кухне. Серый котейка часто сидел лупая на него зелёными хитрыми глазами. В давно неприбираемой квартире это создавало хоть какой-то уют.

Со скрипом отрывая ноги-корни от пола, заканчиваем обед. Станки, так же скрипя набирают обороты. Вот она, интеграция механизма и человека. Остатки рабочего дня тонут в мыслях о скором вечере. Долгожданные семнадцать ноль-ноль приносят относительную тишину. Наша разношёрстная компания собирается по домам. Пересекая проходную, думаю, что неплохо бы было проверить у охранника пульс. Кто-то из наших суетливо садится в проржавевшую гордость отечественного автопрома, беря с собой кого-то в попутчики, кто-то гордо в кредитную иномарку, несколько человек как и я, движутся к остановкам.

Автоматизм действий символизирует стабильность. Наушники, музыка, шаги. По пути вижу уже ставшие знакомыми лица, появляющиеся из разнообразных дверей, ворот и закоулков. Окончание дня непривычно наполняет округу людьми. Оживляются забегаловки, на смену громыхающим грузовикам приходит поток легковушек. Повторяя утренний маршрут в обратном направлении, добираюсь до остановки. Естественно, народа с избытком. Чуть отойдя в сторону, решаю подождать, когда немного разъедутся. Пропустив три трамвая, наконец загружаюсь. Здесь не пусто, но лучше, чем было в предыдущих. Заняв место у открытой форточки, окидываю взглядом вагон. Вечер всегда колоритнее чем утро. Пьяненький мужичок с выцветшим наколками что-то рассказывает соседу оживлённо жестикулируя, женщина средних лет с уставшими глазами и залоснившейся сумкой, бывшей когда-то вероятно с претензией на моду. Несколько юнцов, наряженных как под копирку, свежие цветные наколки напоминают кадры мультфильмов. Два парняги лет по тридцать, с мордами пройдох, стеклянными глазами и подозрительно длинными рукавами для такой жары. Грузный дядька с надменным лицом, залысиной и мокрыми пятнами в подмышках на рубашке. Мои наблюдения прерывает кондуктор, тронув за плечо. Лезу в карман, смотрю на властелина вагона. Под сорок, крашеные в блонд засаленные волосы, небрежная косметика. Сеточка красных сосудов на лице говорит о том, что дама разбирается в недорогом алкоголе. Огрубевшие пальцы с ободранным лаком на ногтях и заусенцами, шрам на левой руке и полное отрицание мира во взгляде. Протягиваю мелочь и отмечаю стоптанную обувь, кое-где уже начавшую расходится. В этом трамвае, в отличии от утреннего, есть веяния современной эпохи. Монитор, подвешенный в передней части вагона, беспрерывно прокручивает безусловно значимые ролики, предупреждающие, что, пенсионерам надо остерегаться мошенников и считать баллы в Пенсионном Фонде. Выхожу.

Фёдор Михайлович знает и ждёт это время. Улица заполняется людьми и машинами. Торопятся домой. Улица оживает и есть в этом что-то от прихода долгожданной весны. Федору Михайловичу нравится смотреть на этих людей, полных повседневных забот, спешащих и идущих неторопливо, трезвых и не очень. Запылившееся окно не мешает чувствовать их близкими, пусть даже они и незнакомы. Васька, сидя на трюмо, которое так любила жена, тоже смотрит в окно. Так, вдвоём, они встречают вечер.

Дом. Милый дом. Панельная пятиэтажка, кусты сирени, самодельные лавочки и стоящие на газонах машины. Дети и подростки, гоняющие на самокатах и велосипедах. Мамашки гуляющие с детьми. Позапрошлый год был ознаменован предвыборным ремонтом, о чём свидетельствует растрескавшийся фасад и облупляющаяся краска. Киваю бабулькам у подъезда. Разрисованные почтовые ящики, доска информации от управляющей компании в точках ожогов от окурков, пластиковые окна. Четвёртый этаж, металлическая дверь, поворот ключа. Дом. Милый дом.

Немудрёный ужин. Одиночество разбавляет бубнёж соседского телевизора. Чуть позже прибавляется надтреснутый вокал исполняющий что-то под вечные три аккорда, судя по звуку это из салона машины во дворе. В довершение, чья-то портативная колонка осчастливливает меня невнятным блеянием новомодного исполнителя. Детский смех на площадке переплетается с истеричными пьяными воплями из соседнего двора. По-летнему открытые окна впускают беспрепятственно этот гомон. Звуки города. Новости. Когнитивный диссонанс. Оказывается, будущее уже наступило и мир никогда не будет прежним. С ужасом смотрю в окно. Успокаиваюсь. Коротая вечер включаю фильм. Попутно копаюсь в телефоне, обычный в общем-то вечер. Мысли плавают не пытаясь остановиться, неясный сумбур словно мельтешение бабочек-однодневок. Поставив на паузу, иду курить на балкон, в сумерки. Небо подсвечивается аурой города, затихают проезжающие где-то машины и постепенно звуки истаивают. Плюхнувшись на диван возвращаюсь к фильму.

Фёдор Михайлович смотрит в небо. Безусловно стекло скрадывает большую часть красоты, но и то, что он видит ему нравится. С наступлением ночи становится совсем тихо и можно даже слышать сверчков. Где-то в проулках щебечет какая-то пичуга, а по небу рассыпаны звёзды. Фёдор Михайлович понимает, что видит лишь самые яркие. Разбросанные кем-то небрежно жемчужины на полотне. Полотне заполняющем весь виднокрай и меняющим оттенки. От тёмно-голубого до иссиня-чёрного со светлой волной Млечного Пути. Город вторит своими огнями словно пытается подражать бесконечному великолепию, но это лишь жалкая пародия. И Фёдор Михайлович с Васькой это знают.

Рука шарит по столешнице. Чёртов будильник своим зуммером словно бормашиной вбуравливается в мозг. Пальцы жмут все кнопки подряд в поисках нужной. Враг повержен. Маршрут ванная-кухня на подсознательном уровне. Здравствуй утро.

Васька давно обтёр пыль на столешнице трельяжа. Он как-то сразу облюбовал это место и Фёдор Михайлович был не против. Утро Фёдор Михайлович встречал один, так как кот запропал куда-то по своим делам. Для города это было слишком раннее время. Заря только занималась и понемногу разгоняла сумерки по углам. Улица потихоньку приобретала цвета и краски.

Сегодня нет настроения и поэтому всю дорогу смотрю в окно. Дома сменяют друг друга, заборы, вывески, школы. И вроде возникает что-то новое, что-то меняется и казалось бы — город становится краше. Но прыгает белым кроликом мысль, которая мешает этим восторгаться. Невозможность ухватить, зацепится за неё раздражает. Наконец понимаю, что меня раздражает во всей этой новизне… одноразовость. Выхожу. Ноги привычно несут в нужном направлении. Проходя мимо знакомого барака краем глаза, улавливаю в окне медный всполох волос. Оборачиваюсь. Никого. Показалось?! Но я уверен, что видел. Тем более что я сейчас один здесь стою. Странно.Пару раз повернулся, посмотрел. Никого.

Никого. Улица в это время пустынна. Васька нагулявшись где-то, свернувшись клубком занял излюбленное место, только ухо подрагивает, видимо всё таки не спит. Фёдор Михайлович смотрит на старые, давно пожелтевшие фотокарточки на стене. Большая жизнь на маленьких прямоугольниках. Тихая ласковая грусть кошачьей лапой трогает душу.

Утреннее событие странным образом разбередило весь день. Невольно, раз за разом возвращаюсь, прокручиваю в голове. Непонятно и оттого любопытно. Странно, но дальше рыжей копны волос и запылённого окна мысли не уходят. Обед. Пытаясь отвлечься, смотрю в знакомые лица. Ринат. Мой ровесник, приземистый и кряжистый. С широкими скулами и неизменной лукавинкой во взгляде, но упорный и последовательный. Кузнец с двадцатилетним стажем, покинувший единственный живой завод в нашем городке после внедрений эффективных менеджеров. Новоиспечённый руководитель предложил у них в цеху заменить большую часть прессов на фрезерные станки с ЧПУ. Дескать целесообразно. Монолог Рината по этому поводу был ярок и продолжителен и кроме междометий печатных выражений не содержал. Собственно, после этого он и уволился. Напротив него Михал Саныч, дядька суровый, не забалуешь. Обширная база знаний дополняется хорошей смекалкой. Лицо рельефное, будто тёсаное, колючий цепкий взгляд. Кремень — одним словом. В цеху с самого начала. Серёга разбитной мужичок. Глазки бегают, руки не на месте. В любой момент что уж на сковородке. В том году у нас появился. Облапив тарелку, взглядом шарит по столу. Самый молодой — Юрка, достаёт из микроволновки обед. К тридцати с небольшим годам успел всего понемногу. Отслужить, отсидеть, жениться и развестись. Веснушчатая морда в любой момент готова расползтись в улыбке. Язва и балагур, за напускным разгильдяйством скрывается пытливый ум. Не имея навыков, за три года сам разобрался во всех станках от А до Я. Дядя Коля или в обиходе Дед наш мастодонт. В ответ на зубоскальство о его участии в Куликовской битве только морщится, а глаза смеются. Лицо что печёное яблоко уже, только глаза лучатся. Мы и вправду для него что мальчишки. Разумный мужик, мало таких осталось. Где подскажет, когда надо смолчит. Паше за сорок, вечно полусонный взгляд, объёмное пузо и абсолютная аморфность. И нашим, и вашим. Вот и пообедали.

На солнце мелькание паучьих лапок подобно движениям дирижёра. Выплетается искрящаяся нить словно воздушная мелодия. Фёдор Михайлович залюбовался трудолюбивым пауком и невольно поймал себя на мысли, что его квартира наполнена музыкой. Пожалуй, жене она не пришлась бы по душе. Но, тем не менее было в этом что-то. Наверное, что-то от бесконечности и смысла. Василию, как и жене пауки не нравились. Агрессии он не проявлял, но всегда косился с холодным недоверчивым прищуром.

Остаток рабочего проходил сумбурно. Мысли роились. Хотелось действий и определённости. Вышагивая по обыденному маршруту к остановке, я непроизвольно притормаживаю и рассматриваю окна первого этажа, благо они на уровне глаз. Меня огибают прохожие, спешащие домой и множество лиц отражается в пыльных окнах. Эта сутолока мешает мне сосредоточиться и вызывает раздражение. Яркий блик выдёргивает из людской круговерти. За одним из окон я вижу старый трельяж. Вечернее солнце отражаясь от всех трёх зеркал шлёт снопы света на улицу.

Цокают зобастые голуби по чуть зеленоватому от времени, местами потрескавшемуся шиферу. Там, где отвалилась штукатурка проглядывает потемневшая дранка. И с каждым годом таких прорех всё больше. Дощатые полы местами рассыпались, местами окончательно подгнили. Самодельные заплаты из кусков фанеры тоже уже давно изжили свой срок. Васька сидит на чурбачке перед подъездом и с напускной ленью следит за голубями. Вечер неспешно вступает в права. Фёдор Михайлович видит, как девушка останавливается напротив окна. Покопавшись в сумке и видимо чего-то не найдя, поворачивается к окну. Смотрясь как в зеркало, поправляет волосы. Федор Михайлович невольно любуется. Рыжие волосы, мягко очерченные скулы, только цвет глаз не разобрать. Поправив причёску и бросив прощальный взгляд на окно она уходит.

Потоптавшись минут десять возле барака, не имея понятия что делать, я закуриваю и иду на остановку. Постепенно, мысли перестают разбегаться и летний вечер берёт в плен. Полупустая остановка. Удивительно, но трамвай не заставил себя ждать. Странно, но глядя в окно взгляд ни за что не цепляется, просто скользит. Очередной день оставался позади. Бесцельное шатание из комнаты на кухню, замыленный фильм. Стоя на балконе, смотрю как в наступающем сумраке зажигаются окна. За каждым вереница жизней и событий. Таких разных и одинаковых одновременно. Из головы не идёт ни рыжая девушка, ни ветхий барак. Ловлю себя на мысли, что окна барака видели множество событий. Смотрю на постепенно затихающий двор, небо смотрит на меня.

Холодная вода стирает остатки сна. Утренняя прохлада заставляет ёжиться. Ссыпаю сонному кондуктору мелочь. Пятница, завтра можно выспаться.

Фёдор Михайлович радуется наступающему дню, пока что не наполненному грохотом грузовиков. Мужчина лет сорока проходит, бросая взгляд на окно. Сутулые плечи и резкие морщины. Взгляд серых глаз карябает как железо.

Вечер пятницы отличается от других вечеров. Фёдор Михайлович определяет его по той вольготности, с которой люди расходятся после работы. Кто-то торопится домой, некоторые сбиваются в компании чтобы встретить наступление выходных. Первых от вторых отличает, пожалуй, излишняя суетливость и желание оставить за спиной рабочую неделю. Забегаловки, обычно полупустые в их промышленном районе, в этот вечер имеют аншлаг. Перебирая память как страницы книги, Фёдор Михайлович невольно вспоминает, как тоже торопился с работы. Как собирались на все выходные на дачу, где надо было подымать домик. Да и вообще, дел было пруд пруди. Так, в заботах и проходили выходные. Васька, расположившись против обыкновения, на подоконнике, свесив хвост, намывает переднюю лапу — не иначе к гостям.

Поднимаясь на этаж и подходя к двери, смотрю так, будто ошибся адресом. Нет, дверь моя и квартира моя. Просто возникает вопрос: для чего?! С некоторых пор я обнаружил, что потерян некий смысл. Все мои действия, да и окружающих тоже, стали какими-то механическими. Подобно фигуркам в музыкальных шкатулках мы исполняем незамысловатые пируэты под повторяющийся мотив. Всё выверенно и рассчитано, каждое движение, и исполнив партию мы отправляемся на дно шкатулки. До следующего раза. Вечерняя еда безвкусна от настроения или сама по себе. Я ужинаю в компании новостного выпуска. Ведущий, костюм с исчезающим лицом и эмоциями миннезингера. Вещает на птичьем языке, заглядывая с экрана мне в тарелку своими блеклыми пуговицами. Ужин отвратителен.

Суббота приносит сон. Моё утро в субботу — это обед. Заняться особо нечем, да и нет никакого желания что-либо делать. Уже вытираясь, в ванной, решаю, что можно прогуляться. Завтрак под какой-то современный бит, две кружки кофе и можно выдвигаться. Побродив бесцельно по местному Бродвею, направляюсь к трамвайной остановке. Я уже знаю, куда направляюсь.

Девушка явно чем-то недовольна. Резкие движения и нахмуренный лоб открыто об этом говорят. Фёдор Михайлович не в первый раз её видит, в отличии от многих прохожих она чем-то запоминается. Может это волосы цвета меди, может что-то неуловимое, что бывает присуще некоторым людям. Вспоминается, как он встретил будущую жену. Нет, она не была яркой красавицей, но чем-то так же моментально запомнилась. Тридцать лет без малого и не сказать, что душа в душу, чего греха таить, всякое бывало. В какой-то момент они стали единым целым, когда уже не надо лишних и никчёмных слов.

Я иду обычным прогулочным шагом. Торопиться некуда, хотя конечно Промзона это явно не место для прогулок. Легко сегодня, просто легко. И окружающая обстановка не кажется серой и унылой. Вон, за забором, на загогулине ржавой арматуры расселись воробьи. Через дорогу, на крыше старого кирпичного склада, выбивается сквозь растрескавшийся гудрон росток тополя, да и сама крыша на добрую треть покрыта пятнами зелёного мха. Под ногами, в вытоптанной земле, местами пробивается настырная трава. Жизнь идёт своим чередом. Словно мальчишка перед первым свиданием испытываю трепет подходя к покосившемуся бараку. Логически я понимаю, что вряд ли встречу эту девушку здесь, тем более в выходной. Но, как говорится, дурная голова ногам покоя не даёт. Минуя офисного сверкающего монстра, привычно прикуриваю. До двухэтажки десятка два шагов, невольно начинаю свой обзор с торцевой части дома.

Я никогда прежде не обращал внимания, но в окне второго этажа бурым пятном маячит большой плюшевый кто-то. Он ссутулился и обмяк, видно, что местами сильно выгорел. Только одно торчащее огромное ухо с ярко-оранжевым кругом в центре намекает на Чебурашку. Сейчас я отчётливо вижу признаки запустения. В соседнем окне нет стёкол и висит полуоторванная гардина. Опускаю взгляд. Первый этаж встречает заколоченным глазом окна, напоминая типичного флибустьера. Рядом окно просто отсутствует, образуя портал в иной мир.

Фёдор Михайлович наблюдает за Васькой. Василий, забывший об обычной степенности, охотится на солнечное пятнышко. Тополь перед окном чуть покачивает ветвями, отчего солнечный гость на полу то появляется, то исчезает.

Вдоль фасада идти интереснее. Здесь все окна на месте. Многие в паутине трещин, местами заклеенных. Многолетний слой пыли пока позволяет рассмотреть что за окнами. Остатки мебели, забытые игрушки, битая посуда и многое другое, присущее таким местам. Непонятная грусть царапается внутри. Хочу обогнуть здание и посмотреть потом что во дворе. В одном из окон первого этажа мелькает взгляд. Старикан с засаленными пегими волосами и такой же бородой. Потускневшие глаза щурятся, силясь разглядеть окружающий мир. Очередной бездомный или больной.

Кот, с обычной для котов придурью, внезапно прекращает свою игру и бежит на кухню. Фёдор Михайлович видит за стеклом того самого мужчину, со стальными глазами. Несколько минут он смотрит на Фёдора Михайловича, на лице мужчины легко читается брезгливо — пренебрежительное выражение.

Всё так же за вереницей окон запустение, мусор, какое-то тряпьё, наверняка уже пропахшее мышами, брошенная утварь. Повернув за угол, вижу два заколоченных окна первого этажа, наверх не смотрю. Двор давно зарос, только несколько натоптанных тропинок. Былой палисадник подгнил и завалился, чернея теперь в зелёном разнотравье. Сирень вольготно разрослась, лавочек у подъезда нет. Только с одной стороны ещё остался чурбачок. На нём сидит здоровый такой котяра и нахально глядя на меня чуть подёргивает ухом. Не боится. Подхожу ближе.

Фёдор Михайлович часто думает, что пожелтевшие фотокарточки, да, пожалуй, ещё приблудный кот давно стали его спутниками. Людям, проходившим за окном, не было никакого дела ни до Васьки, ни до самого Фёдора Михайловича, как и до друг друга тоже. Редкий раз, кто-то цеплял его взглядом, но мимоходом, будто боясь испачкаться о запылённое окно.

Я присаживаюсь на корточки напротив кота. Тот смотрит на меня, как и положено котам — с презрительно-настороженным прищуром. Котяра чем-то напоминает нахохлившегося воробья, такой же взъерошенный комок, только крупнее в несколько раз. Осторожно протягиваю руку. Тот косит взглядом, но не отстраняется. Погладив пару раз по голове, заключаю негласное перемирие. Теперь он меня рассматривает. Жёлто-зелёно-непонятно какие глаза смотрят кажется не на меня, а в меня, туда, куда даже я сам боюсь заглядывать.

Трюмо конечно не мешало бы натереть полиролью, да и зеркала помыть с нашатырным спиртом. Фёдор Михайлович перебирает в памяти как жена создавала уют в доме. Не видя в этом рутины, она создавала ту самую атмосферу, создавала её казалось из мелочей.

Пока я знакомился с котом начало смеркаться. Несмотря на непреодолимое желание зайти в барак, я решил не экспериментировать. Фонарика с собой нет, а телефона на долго не хватит. Отложив своё исследование на завтра, я отправился в обратный путь. На душе было тепло и муторно одновременно. Кот смотрел мне вслед.

Фёдор Михайлович заприметил эту рыжую девушку ещё тогда, когда она остановилась перед котом, сидевшим аккурат напротив окна. В потоке людей она единственная остановилась и присела его погладить. Люди обходили их, кидая высокомерно-осуждающие взгляды. Василий безусловно был рад вниманию. Задрав хвост, он отбирался о её коленки. Друзья.

Подъезд — тёмный провал. Пустое движение вверх. Преграда, щелчок. Серо. Тесно. Сижу и пускаю дым в лампочку наверху. Смотрю на неё до слёз в глазах. Всё начинает плыть, лампочка обретает ореол и заполняет собой всё пространство. Только дым плывёт серой пеленой. Бесконечное однообразие и пустота. Разваливающийся барак хранит больше теплоты. Спать. Всё завтра.

Васька вольготно вытянувшись занял излюбленное место. Фёдор Михайлович смотрит в окно. Вечер сменяется ночью. Высыпавшие звёзды напоминают множество окон города, загорающихся с наступлением темноты.

Утро приносит краски. Мысли ворочаются как медведь после спячки. Словно из внезапно открытой двери приходит шум: проезжающие машины, какая-то музыка, людской гомон. Шум приходит, пробуждение нет.

Фёдор Михайлович не ждёт новшеств с наступлением утра. Жизнь за запылённым окном пойдёт своим чередом. Торопливой походкой, шаркающими шагами, шорохом шин. Люди будут уносить свои мысли проходя мимо.

Трамвай, словно чувствуя настроение, мерно отстукивает колёсами. Утомлённо смотрю на лица, смотрю на дома.

Васька, сидя на трюмо рассматривает зеркало. Целых три Васьки смотрят на него в ответ.

Аккуратно ступая подхожу к двухэтажке. По заросшему двору, к распахнутому зёву подъезда. Мусор, бутылки — всё обычное для таких мест. По скрипящим, прогнившим дощатым полам иду аккуратно, запросто можно провалится. Распахнутая дверь квартиры прямо напротив, приветливо смотрит на меня солнечными лучами, бьющими из-за запылённых окон. Переступая через обломки мебели и какие-то тряпки, захожу. Кухня со свёрнутыми подобно древнему пергаменту обоями, крепкий до сих пор самодельный стол, дыра в полу откуда несёт мышами и открытая форточка. Я перехожу в комнату.

Фёдор Михайлович смотрит в окно. Улица в воскресенье почти пуста. По листьям деревьев рябью пробегает ветерок. Вездесущие воробьи купаются в пыли-не иначе к дождю. Голуби на чердаке копошатся и тихонько воркуют.

Слева вдоль стены продавленная кровать с подломленной ножкой. Выцветший, в пятнах грязи палас на полу почти весь в мусоре. Окно с толстым слоем пыли и трещиной. Многолетняя пыль повсюду. Поворачиваюсь. Напротив окна старое трюмо. Клочки пожелтевшей бумаги на стене и на трюмо. Подхожу ближе к стене. С выцветшей фотографии на меня смотрит мужчина с открытой улыбкой. Подумав, прихожу к выводу, что он очень похож на вчерашнего старика. Осматриваю фотографии на стене. Вот тот самый мужчина с женщиной, вот они же, но гораздо моложе. Жена тоже улыбается открыто. Несмотря на определённую жёсткость во взглядах, эти люди искренне счастливы. Вот они же с карапузом на руках. А вон там, это уже не карапуз, а подросток, они же напротив, уже гораздо старше. Ближе к центру стены, подросток оформился в юношу. Это самая чёткая фотография. Я закуриваю. Непонятно отчего душат слёзы.

Развернувшись я подхожу к трюмо. На столешнице местами обтёрта пыль и следы кошачьих лап. Я поднимаю взгляд на зеркала. Я смотрю не мигая. Внезапно на ум приходит прочитанный где-то стих:

Смотреть как падают пылинки

Среди застывшей тишины

Переворачивать картинки

Смешав воспоминания и сны

Включив пластинку, с хрипотцой,

Вновь дождь грассирует по кругу

Здесь время быть самим собой

По отношению друг к другу

Пусть вязкость времени плетёт ажур

И на столе пусть кружки остывают

В углу грейпфрутом абажур

Вселенской тьмы кусочек освещает

Чёртов кот вместо того, чтобы есть по-человечески, вальяжно пошёл за угол дома. В сумке лежал пакетик с куриными косточками, бросать их было некультурно, тащить домой глупо. Свернув за угол, она увидела мелькнувший в дверном проёме хвост. Решив всё-таки облагодетельствовать пушистого мерзавца, она скользнула в подъезд. Вонь и мусор придавали колорит обстановке. Кот, чуть впереди, прошёл в распахнутую дверь квартиры. Поднявшись за ним, вошла. С кухни сильно пахло мышами, идти туда явно не стоило. Повернула в комнату. Так и есть. Шельмец лежал на старом трюмо блаженно щурясь. Достав пакет из сумки, выложила кости на пол. Поднимаясь усмехнулась про себя. В запылённых зеркалах подымались ещё три рыжих девушки. На створках, как это было принято раньше, висели уже почти выцветшие фотографии. На одной из них мужчина сильно напоминал старика, которого она видела несколько раз в окне. А на той фотографии, юноша со стальными глазами. Она медленно повернулась к окну. Солнечные лучи с трудом пробивались через толстый слой пыли. За окном была жизнь. Шли люди. Солнце отражаясь в зеркалах наполняло комнату жизнью. За спиной рыжей девушки, на трюмо сидел кот с жёлто-зелёно-непонятными глазами и намывал лапу.

УЗОРЫ

Серебристо-сияющий лучик возникает, казалось бы, из ниоткуда, обрывается он так же внезапно, как и появился. Чуть мерцающий ореол плавно истаивает, растворяясь в пространстве. Волшебство преображения света в окружающий аэр завершается лёгким мелодичным перезвоном, словно именно в этот момент зарождается звук. Запоздало хлопнувшая дверь разрушает чудо. Оторвавшись от разглядывания антенны радиоприёмника, тонущего в солнечных лучах на полке напротив, она смотрит на низенькую фигурку в дверях. Колокольчик, часто именуемый "ловцом ветра", уже не звенит, лишь мерно покачивается.

Отсюда, из её рабочего закутка, входная дверь видна чуть сбоку, это даёт возможность рассматривать посетителей и происходящее в самом зале.

Пожилая женщина на мгновение замирает, возможно давая глазам привыкнуть — всё-таки по сравнению с весенней улицей, залитой ярким светом здесь довольно тускло. Затем, здоровается с продавцом.

Как и большинство приходящих сюда людей, женщина неспеша начинает идти вдоль стеллажей рассматривая растения. Задерживает шаги там, где расположены цветущие комнатные или же просто причудливые и немного ускоряя там, где ещё безликие саженцы и сопутствующие товары.

Маленькая худощавая фигурка облачена в хорошее когда-то пальто, с небольшим пятном на левом рукаве и немного засаленными обшлагами и воротником. Лёгкий шарф закрывает шею. В руках у женщины сумка из плащёвки.

У одного из стеллажей она останавливается. Её внимание привлекают фиалки. Действительно, там есть чем восхититься. Добрых три десятка видов радуют глаз всеми цветами и оттенками. Женщина стоит в нерешительности, словно боясь потерять связь с этой красотой. Приподнимаются придавленные годами плечи, взгляд чуть слезящихся глаз проясняется. В движении протянутой к одному из цветков руки появляется утерянная со временем грация. Тонкие пальцы осторожно касаются листьев.

Постояв немного, она поворачивается к выходу. Пожилая женщина прощается с продавцом и ловец ветра провожает сухощавую фигурку растворяющуюся в ярком весеннем дне.

Магазин место удивительное. Тишина, обилие цветов и растений резко контрастируют с городской сутолокой, однообразными и безликими пейзажами. Остров настоящности. Её же рабочая каморка — это остров на острове. Рабочий стол, стеллажи, полки и… горшки. Всё свободное пространство заставлено горшками всех цветов, размеров и форм. Запах сохнущей гуаши и клея не пропускает сюда запахи цветов. Тихонько мурлычет радио и под это мурлыканье горшки перестают быть безликими. Индейские мотивы, геометрическая абстракция, классические узоры, детские рисунки — все находят своих обладателей. Время на её острове движется по своей непонятной траектории. Утро может внезапно стать вечером, за спиной раздастся тихий прощальный перезвон, а в лицо обрушится сумасшедший гвалт звуков. Может случится и так, что день будет бесконечным подобно разматываемой нити.

Хвостик тоненькой кисти выписывает ажурные завитушки замысловатого рисунка. Ещё один штрих и стоит передохнуть. Одновременно с поставленной в банку кистью раздаётся перезвон колокольчика. Подняв глаза, она видит вчерашнюю женщину. Поздоровавшись с продавцом, та, робко, будто извиняясь что вчера ничего не купила, проходит по залу и подходит к фиалкам.

Ветошь скользит по рукам стирая краску, взгляд возвращается к посетительнице. Неловко оглянувшись на продавца, что безучастно продолжает смотреть в телефон, она украдкой отщипывает листочек и словно оправляясь, бережно прячет его в отворот пальто. На лице, покрытом сеточкой морщин, проступает краска. В слезящихся глазах читается ужас содеянного и страх быть уличённой. Но внезапно, какая-то глубинная теплота и умиротворение наполняют маленькую фигурку. Неторопливо женщина проходит вдоль ещё нескольких стеллажей и идёт к выходу. Уже на пороге, прощаясь, она невольно втягивает голову в плечи, ожидая вдогонку разоблачительного окрика. Но нет, продавец не глядя прощально кивает.

С утра подморозило и уловив настроение день полнился абстрактными узорами и геометрическими формами. Ромбы, квадраты, треугольники, овалы и круги уже плыли перед глазами. Чайник забулькал и выключился. Заслуженный перерыв. Бутерброды с неизменным привкусом гуаши и аромат бергамота наполняющий остров. Капелью раздаётся звук, продавец, не глядя на вошедшего кивает головой.

Сумки из плащёвки сегодня нет. Вместо неё у женщины небольшая сумочка давно вышедшего из моды фасона. Засаленное пальто сменил тёплый аккуратный плащ. Походив между рядами, она останавливается там же где и вчера. Рассматривая цветы, искоса она поглядывает на продавца. Так же, как и вчера отщипывает листочек уже с другого цветка и так же бережно его прячет. Уходя, женщина прощается не поворачиваясь, дабы не выдать наполняющего её смятения. Продавец как китайский болванчик не глядя кивает головой вслед хлопнувшей двери.

Резкие, грубые выкрики доносятся на остров. Будто кричат вечно голодные прожорливые чайки. Хозяйка магазина возвышается над похитительницей листьев. По стечению обстоятельств она буквально поймала её сегодня за руку "на месте преступления". Продавец суетливо что-то перекладывает с места на место в рядах, то и дело срываясь из угла в угол торгового зала. На остров пришёл шторм.

Кисть плавно движется словно повторяя очертания узоров листьев фиалки. Разом сникшая фигура женщины медленно, будто ожидая удара в спину, идёт на выход. Пальцы нервно сжимают ручки старомодной сумки. Кисти рук покрыты узором морщинок и вен. И только отсюда, рабочей каморки, видно, как этот рисунок повторяет узор на листьях фиалок.

НА ВИДУ

— Вжжжж-жууух — серебристая молния проносится по жёлтому участку пути и сворачивает на зелёное кольцо, затем на оранжевое и наконец покидает трассу с лёгким стуком врезается в стенку — бамс! На полу лежат раскраски и карандаши, детали конструктора перемешаны с пазлами. Скучно. Машинка продолжает крутить колёсами словно стараясь проехать сквозь стену — вжжж-шшш-шш-жж.

—… Вжжж-шшш-шш-жж… — негромко слышится рядом — он опасливо смотрит на пожилую худую женщину в форменной куртке, сидящую за возвышающимся красивым столиком в вестибюле огромной аптеки, куда они с мамой зашли по дороге из магазина домой. В огромных, гораздо больше него, окнах, сверкая отражаются многочисленные лампы, белые полы уходят вдаль, искрят серебристым цветом ряды полок. Он даже застывает немного растерявшись. Очень похоже на настоящий дворец— видел такие в сказках. Рядом со столиком женщины стоят невысокие мягкие скамеечки, на одной из них он и сидит, дожидаясь маму.

В руках строгой женщины телефон с выходящими проводами наушников. Один из наушников лежит на столе и украдкой ему тоже слышно негромкий звук. Она внимательно смотрит на экранчик, изредка одобрительно кивая головой. Когда хлопает входная дверь-глубоко запавшие тёмные глаза пристально оглядывают вошедшего решая — можно ли ему войти?

—… мы были рады сообщить вам… — вжжж-шшш-… это были последние новости для вас… — слышит он тихие голоса. Голоса заискивающе торопятся, словно стараясь перебить друг друга, угодить хозяйке наушников. Та же небрежным движением тонкого пальца меняет один голос на другой. Вжжж-шшш-… представляем вам… — вжжж-шшш… — только сегодня и только для вас… —

многочисленные посетители торопятся, не обращая на неё никакого внимания. Открывается и закрывается дверь впуская и выпуская людей. Только он, сидя рядом видит, как чуть шевелятся губы женщины и еле слышно она ведёт беседу с голосами из наушников. В золотистом свете ламп ему хорошо видно как поблёскивают слезящиеся глаза заколдованной женщины при взгляде на проходящих людей.

ПУЗЫРИ

Синий-красный-фиолетовый-желтый… летят, летят, летят. Переливаясь на солнышке, летят мыльные пузыри. Девчушка лет пяти-шести их пускает, мальчишка погодок гоняется за ними чтобы поймать ладошками. Оба весело заразительно смеются. А пузыри… переливаясь они парят чтобы лопнуть в ладошках или же ударяясь об асфальт обернуться мельчайшими капельками, потерявшими всякое волшебство. Просто как небо с мазками застывших облаков. Лишь радужное кружение и улыбки, и нет дела никому до разбившихся пузырей. Ни девочка, ни мальчик не видят, как переливчатое чудо беззвучно лопнув на асфальте оборачивается сгустками мокрой уличной пыли. Серой, бесцветной, скомканной будто дохлые мышата.

Как часто это бывает, забава быстро наскучила. Мальчик перестал видеть волшебство и с каким-то злым торжеством громко шлёпал ладошками. Девочка в недоумении смотрела на жестокий каприз. Развернувшись, она бережно убрала флакончик в кармашек и пошла в сторону. За спиной слышались возгласы недавнего прекрасного принца, в одно мгновение ставшего злым волшебником. На тротуаре осталась мокрая пыль. И не разобрать уже было-то ли плевки, то ли дохлые мышата.

ПАНТОМИМА

— Природа спасает цивилизацию, почти наглядное пособие — пожилой мужчина, сидевший на скамейке, произнёс ни к кому не обращаясь, но уловив задержавшийся на фонаре взгляд молодого человека. Внимание юноши привлёк покосившийся фонарь возле скамейки. По весеннему времени талый снег щедро промыл почву и красивый фонарь завалился в сторону клумб. Падение остановило дерево, кажется клён. Голые пока ещё ветви, цепко держали то, что так ненадёжно создал человек. Было в этом что-то. В старике не было ничего необыкновенного. Тяжесть лет, опустившаяся на плечи, искренняя радость во взгляде на детей, да, пожалуй, ещё потаённая тихая грусть.

Возможно, будь у него более свободным день, тот бы с удовольствием присел и поговорил со стариком. В общении с интересными собеседниками старших поколений была необъяснимая притягательность речи. Но, поглощённый заботами юноша просто прошёл мимо.

Спустя несколько дней мимолётно услышанные фразы выветрились из головы, образ старого дядьки тоже. Весна законно вступала в свои права, люди, уставшие от бесконечной зимы, стремились прочь из бетонных клетушек. Погожий день радовал тёплым ветерком и сквер был полон гуляющих.

Уже расположившись на одной из свободных скамеек, увидел рядом с ней тот самый завалившийся фонарь и вспомнилась недавняя сцена.

Закурив, он смотрел на прохожих погружённый в свои мысли. Взгляд, словно ведомый кем-то посторонним, блуждал с одного проходящего мимо на другого, цеплялся за обшарпанный дом, нависший над сквером и небо, начинающееся от крыши этой многоэтажки.

Что служило причиной смутного беспокойства трудно сказать — отрешённость лиц, тёмные ли провалы окон или же облака странной, неестественной формы — ответа не было. Бесконечный поток автомобилей, шаги, трели телефонных звонков заботливо укутывали его в вязкий кокон, сквозь который прорывались детские возгласы. Первые рисунки мелом на высохшей брусчатке яркими цветными всполохами привлекали внимание и вместе с тем успокаивали. Невольно сосредоточившись на разглядывании каракулей, молодой человек понял, что подспудно что-то ещё заставляет его смотреть вниз, под ноги прохожим.

Ключ к преследовавшему его беспокойству находился здесь и сейчас. В прямом смысле под ногами. Азарт близости понимания захлестнул его. Но, к великому разочарованию, сколько бы он ни шарил взглядом по земле, всё было без толку. Ничего, ровным счётом ничего, за что можно было бы ухватится, в чём можно было бы найти причину тревоги, неотступно следовавшей за ним по пятам. Удручённый собственным бессилием вернулся к разглядыванию рисунков, оставленных детворой. И в этот момент проскользнуло на самом краю видимого размытое пятно. Он не сразу понял, что это, но звук близких шагов убедил его в догадке. Тень!

Вдохновившись, юноша смотрел на тени прохожих. И чем больше он наблюдал, тем больше ему становилось не по себе. В тающих лучах заката тени приобретали причудливые и фантасмагорические очертания. Казалось, живут они своей жизнью, ни размером, ни очертаниями не отвечая действительным. Направление их также разнилось и не соответствовало высоте положения светила. Заворожённый смотрел он на это действо. Наступающий вечер потянул за собой поток прохожих и скопище нечётких контуров мельтешило перед ним в дьявольской неистовой сарабанде. Сигарета тлела в тонких пальцах.

Смеркалось. В сквере как по мановению волшебной палочки зажглись фонари. Внезапно нахлынула волна ледяного спокойствия. Свет перекошенного фонаря вернул теням привычный облик.

БЛИЗОСТЬ

Чёртов холод. Серебристый цвет сменяется серым и белым насколько хватает взгляда. Бесформенные на первый взгляд изгибы пейзажа переплетаясь и скрещиваясь под всяческими немыслимыми углами дополняют и продолжают друг друга. Без хаотичности серый цвет полностью поглотил бы всё окружающее.

Бледное до неузнаваемости солнце здесь размыто. Неподвижно висящее оно не даёт тепла истаивая в зените. Только ощущение незавершённости.

Нет ни верха, ни низа. Холод, чёртов холод. Всякое движение не даёт даже представления об изменении положения в этой хмари. Бесконечная тень и бледное пятно солнца. Блуждая этой долиной среди узоров, теряется ощущение времени и пространства.

Набрав холодного воздуха, потихоньку выдыхаю. Передо мной, подобно глазу хтонического чудовища, медленно приоткрывается завеса пелены. Там, за покрытым инеем стеклом автобуса, сменяют друг друга серые безликие высотки.

ПОРТРЕТ НАРИСОВАННЫЙ УГЛЁМ

Обращаясь к своему собеседнику, всякий раз он ловил себя на том, что провалы глаз неизменно притягивают взгляд. На фоне остро очерченных скул, угловатого лба и тонкого, хрящеватого носа глаза постоянно оставались в тени. Это бесило до чрезвычайности, так как невозможно было понять куда он смотрит в данный момент и какие испытывает чувства. Жёсткая, беспринципная, порой отталкивающая прямота граничила в его высказываниях с циничностью. И самое мерзкое заключалось в том, что он был во всём прав.

Холодная дрожь пробежала по затылку, когда он подумал о том, насколько было бы страшно, если бы он увидел глаза своего оппонента. С трудом удерживая себя в руках, под каким-то нелепым предлогом он прервал разговор. Удаляясь, он старался выкинуть из головы эту встречу и этот неприятный разговор.

Круговорот дней опять вернул его в прежнее русло. События убаюкивали в своей монотонности. Но случалось, сквозь эту дрёму, он видел остро очерченные скулы в ветвях осенних деревьев, угловатый лоб на фасадах монолитных коробок. И тёмные провалы глаз в ложбинах февральских сугробов ночью. Он вспоминал своего собеседника. Портрет нарисованный углём.

СКИТАЛЕЦ

Минувшие зимы постепенно сложились в пройденную тропу за спиной. Сколько их было, этих троп и торных дорог, светлых тропинок и мрачных переулков? Вряд ли кто-то ответил бы на этот вопрос, да и сам он толком не знал. Рождённый в ночь полной Луны, под звон весенней капели, всюду искал осколки хрустальных звёзд, хранящие крупицы волшебства. Первое время их было множество. И в каплях росы ранним утром на луговых цветах, и в серебряных нитях паутины, протянутой меж мохнатых еловых лап.

Приходя в селения, делясь своими нехитрыми умениями, неизменно приносил радость и восторг. Расцветающие улыбки предвещали появление мерцающих звёзд в глазах. Их было множество. Так он шёл дальше. Зимы сменяли друг друга за его спиной. Города встречали равнодушно, видя в нём лишь очередного безумца. И лишь его недюжинные способности помогали ему зажигать взгляды.

Исхоженные тропы морщинами легли на обветренное лицо. Города становились больше, жители равнодушнее. Но несмотря ни на что, упорно переходил он из города в город, и лишь самые маленькие жители видели в нём не уставшего, измождённого бродягу. Он же видел в их глазах блеск тех самых звёзд, виденных им однажды ночью, блеск, наполненный волшебством. С грустью наблюдал он, как маленькие жители взрослеют и гаснет свет, упавший с неба. Путь продолжался, пролегая сквозь зимы. Он шёл улыбаясь, уставший бог весны.

ВИЗИТ

— Слезай оттуда, плакать сидя на ветке вряд ли удобно! — голос был надтреснутый словно старая пластинка. Раздвинув мешающие листья она посмотрела вниз. Дядька стоял задрав голову.

Немного подумав, спустилась и поправляя платье с бантом спросила:

— Откуда вам знать, удобно ли плакать сидя на ветке и вообще кто вы такой?

Потрёпанная армейская куртка, недельная щетина и большой рюкзак за плечами явно не прибавляли шарма. Мужик улыбнулся:

— Ну, обычно юные леди плачут в подушку, либо в любимого плюшевого зверя, заниматься этим сидя на ветке неудобно по причине того, что в любой момент можно брякнуться, а я — наверное всего лишь человек случайно оказавшийся в нужное время в нужном месте.

Услышав столь необычную тираду, она расхохоталась:

— И что же привело вас в нужное место? — развела руками, предлагая ему полюбоваться окружающим пейзажем. Действительно, посмотреть было на что. В некоторых домах в окнах горел свет, на дороге застыли автомобили, троллейбус с открытыми дверями, где-то играла музыка, мигал светофор на перекрёстке. Ветер перекатывал бумажки, можно было увидеть как возле магазина снуют крысы.

— Отсутствие нужного места в другом месте — дядька почесал щетину — А что у вас с крылом?!

Насупившись, она поковыряла носком туфельки газон:

— Ветка… на которой я сидела… это об неё...

Мужик присел на одно колено, скинул рюкзак:

— Меня Лёха звать… идём, беду твою посмотрим...

— Очень приятно, меня зовут Серафима. А вы можете помочь? — чуть застенчиво и с надеждой улыбнулась.

Лёха, протянув руку подхватил беспомощно лежащее на земле крыло:

— Если больно будет-ты не молчи.

Осторожно начал перебирать пальцами, чуть надавливая. Дойдя до сгиба попытался расправить и девчонка ойкнула:

— Да, здесь больно...

Лёха выудил откуда-то мятую пачку «Беломора», закурил.

— Ндаа, плохо дело. Будем лубок ладить, иначе никак. Идти-то можешь?!

— Могу, только надо подтянуть повыше, чтоб по земле не волочилось.

Лёха полез в рюкзак. Покопавшись и погремев чем-то внутри, вытащил кусок верёвки, посмотрел с сомнением и подытожил:

— Не годится, давай-ка мы так сделаем, бант у тебя для красоты всё равно, а мы его к делу и приспособим.

Лёха развязал бант, и аккуратно подтянул крыло лентой:

— Вот — и польза, и красота. Ну что, потопали?

Девочка, стоявшая молча и наблюдавшая за манипуляциями поблагодарила:

— Спасибо! Куда мы пойдём?

— Ну, нам нужна аптека или что-то на неё похожее. Я ж не склад медикаментов — теперь Лёха развёл руками. Не став мудрствовать, они пошли прямо по улице.

— В том доме, вон там, где три крайних окна на втором этаже, я дружила с девочкой, у неё чудесный маленький щенок. Когда мы громко смеялись щенок всегда начинал тявкать и мы смеялись ещё больше… А откуда вы пришли?

Лёха шагал, глядя по сторонам:

— Там нет никого у кого остались крылья Серафима… Смотри, кажется это аптека на той стороне...

Они перешли улицу. Лёха открыл дверь, пропуская Серафиму. Было непривычно тихо и безлюдно. Лёха прошёл за прилавок и принялся перебирать лекарства в поисках необходимого. Представляющее интерес ставил на прилавок.

— Вот, основное всё, сейчас придумаю как зафиксировать и начнём, хорошо?!

Серафима посмотрела на него огромными глазами:

— Конечно.

Лёха порыскав в недрах подсобок особо подходящего ничего не нашёл. Пришлось оторвать пару реек. Достав из кармана складной нож подравнял расщепленные края.

— Ну, начнём?!

Притащив стул, посадил девочку возле прилавка. Бережно взял крыло, положил его на столешницу.

— Смотри, сейчас щипать будет — честно предупредил и полил рваный край перекисью. Подождав, пока отшипит, взял склянку с белым порошком.

— Штрептоцит — объяснил, держа зубами резиновую пробку. Серафима сидела закусила губу. Лёха посыпал на рану порошок, наложил марлевый тампон. Разложил рейки, чтобы правильно зафиксировать и принялся осторожно накладывать бинт. Ушло три упаковки. Лёха чуть отстранился, оглядывая работу. Попробовал руками пошевелить сгиб — держалось хорошо.

— Вот, теперь нормально. Ты как себя чувствуешь?

Серафима сидела чуть бледная, две мокрых дорожки спускались по щекам. Она протянула ладошку и погладила Лёху по небритой щеке.

— Спасибо вам… Мне намного легче… Нужное место обязательно найдётся, даже если все без крыльев. Когда вы вернётесь, в этом городе станет лучше.