Запись третья. Роман "Медвежья кровь".

Александр Осташевский

1 сентября.

Запись третья.

Медвежонок.

Он повернулся к Мишелю,

склонил голову набок и ехид-

но улыбнулся ему в лицо не-

естественно растянутым

лягушачьим ртом.

"Взрослый малыш".

Настало 1 сентября, "День знаний". Учащиеся построились прямоугольной подковой перед входом в училище. Мне показали мою группу, когда она организованно подходила к месту построения. Впереди шли трое высоких парней, а за ними очень разнообразные по росту ребята, были и очень маленькие, похожие на четвероклашек. Я с интересом, но и скрытым ужасом смотрел на них.

Директор сказал обычную приветственную речь, затем выступили вете-раны войны, Первый секретарь райкома партии. Все они говорили, что здесь стоят будущие рабочие-хлеборобы, которые будут кормить всю страну. Говорили, что современный рабочий должен быть грамотным, культурным человеком, поэтому необходимо овладевать знаниями, навыками, которые дадут в училище. Директор вел линейку с присущей ему эмоциональностью и добавил, что учителя и мастера в училище — грамотные, с высоким образованием, умелые специалисты, отдающие себя ребятам.

Ярко, празднично светило осеннее солнце, составляя единый колорит с празднично светящимися лицами ребят и девушек, одетых в белые рубашки и блузки. Они слушали выступающих, смотрели по сторонам, щурились от солнца, но стояли тихо. Казалось, они ждали от училища чего-то хорошего, интересного, необычного.

Я стоял за своей мужской группой и содрогался, когда ребята оглядывались на меня, улыбались, переговариваясь: какие разные лица, выражения! Да, а мне ведь с ними жить, целых три года — три курса: уживемся ли вместе?

Зазвенел первый звонок, и я повел свою группу в класс на Ленинский урок. Кабинет мне отвели в самом конце коридора, рядом с полуразрушен-ным туалетом, который сейчас был аккуратно закрыт дверью с висячим замком. Раньше, как мне говорили, здесь был кабинет кулинарии, а теперь в нем во всю стену висел стенд, рассказывающий о происхождении русского языка, портреты Л. Толстого и А. Пушкина.

Я вошел в класс, поздоровался — ребята встали. Еще я увидел пожилого человека и молодую женщину, сидящих недалеко от меня. Посадил ребят и понял, что ужасно волнуюсь: их изучающее внимание давило, будоражило, выключало сознание. Я представился как их классный руководитель, преподаватель русского языка и литературы и вновь увидел улыбки. Затем по-вел урок.

Сначала спросил ребят: какова роль В. И. Ленина в прошлом нашей ро-дины? Ребята отвечали односложно, примитивно или не отвечали совсем. Я объяснил как можно проще, что Ленин революционную теорию К. Маркса о победе рабочего класса, о победе добра и справедливости воплотил в жизнь, в России. Добро и справедливость можно отстоять только в жестокой борьбе за власть народа, ибо мирным путем богатые власть никогда не отдадут. Затем спросил: каково значение Ленина в наши дни? Мне ответило только молчание. Поставил вопрос иначе: чему учит нас Ленин? "Учиться, учиться и учиться!" — ответил один. Я развил эту мысль, потом дал слово пожилому человеку, ветерану войны. Тот как-то по-свойски уселся среди ребят и просто, от души стал беседовать с ними, рассказывать о своей жизни, в которую вошла война. Они заворожено слушали его. Не-мало человек повидал и пережил, знает людей и свое место среди них, много чего хорошего сделал, поэтому и может так свободно общаться. А я так не могу, и невольно позавидовал ему. Прозвенел звонок, и я вместе с ребятами вышел на воздух.

Да, весь урок промчался вихрем, на одной эмоциональной ноте. По-прежнему ярко и тепло светило солнце, оно меня успокаивало. Кучки ре-бят и девушек потянулись в общежитие, на праздничный обед. Я уже перемолвился парой слов со своей группой, отвечая на вопросы: откуда я приехал, где я буду жить, а сейчас шел за ребятами в некотором отдалении, все внимательнее приглядываясь к ним.

Веселые, радостные, они заметно различались между собой. Одни вели себя сдержанно, другие баловались, играли друг с другом, громко смеялись. Но мое особое внимание привлек один из них: маленький, широкоплечий, "квадратный", он шагал как-то не по-людски: сильно переваливаясь с ноги на ногу, расставив руки, словно медвежонок на задних лапах. Что-то грубое, дикое чувствовалось в нем. Паренек шел в стороне от ребят, они его будто не замечали, и он, естественно, старался не замечать их…. Как медвежонок…. Меня магнитом потянуло к нему, и я быстро нагнал группу.

— Ну что ж, ребята, давайте знакомиться по-настоящему, — весело сказал я. — Меня вы знаете, как зовут, а как зовут тебя? — я обратился к маленькому, светлому и смешливому.

— Петька, Петька Иванов, — сказал тот и, конечно, рассмеялся.

— Петька Иванов всегда ходит без штанов, — задорно добавил другой, чуть повыше, потемнее, но такой же смешливый.

— Ну почему же без штанов, я этого пока не вижу, — возразил я, и вся ком-пания дружно рассмеялась.

— А это здесь он в штанах ходит, а дома — без штанов, так, говорит, сво-боднее, — сказал высокий парень, с добрым, простым лицом, несколько на-поминающим лицо Юрия Никулина.

Ребята захохотали еще больше.

— Вы все с Медведеева, ребята? — спросил я.

— Ага, почти все.

— Кроме его… его… и его…. — Петька указал на трех ребят, в том числе, и на "медвежонка".

— А ты откуда будешь? — спросил я последнего.

Он не ответил, втянул голову в плечи и громко затопал, еще сильнее пе-реваливаясь, шире расставляя ноги.

— Он инопланетянин, — сказал рослый парень с красивым, деревенским лицом.

— Упал с Марса, но не расшибся, — добавил "Юрий Никулин".

Ребята опять рассмеялись.

— Как тебя зовут? — я тронул "медвежонка" за плечо, наклоняясь к нему.

Он пугливо обернулся и быстро посмотрел на меня. Какое темное у него лицо, с черными, частыми волосинками, а глаза дикие, испуганные, как у звереныша.

— Гри-шка, — медленно, с трудом проговорил он, быстро отвернулся и опять втянул голову в плечи, продолжая шагать вперевалку.

— Гри-шка, Гри-шка, скоро тебе кры-шка! — закричал смуглый, смешливый, но я одернул его:

— Зачем так зло?

— Да нет, Александр….

— Алексеевич.

— Нет, Александр Алексеевич, это не зло, это у нас прибаутка такая в де-ревне бывает, — сказал смуглый.

— Злая прибаутка, — сказал я.

— А вы к нам надолго? — спросил меня паренек высокого роста с серьез-ным, умным и приятным лицом.

— Навсегда, — ответил я.

— А почему из Казани уехали?

— Надоело там, в деревню захотел, родных у меня никого не осталось.

— У нас лучше, — сказал "Юрий Никулин". — Воздуха больше, природа, люди проще.

— Точно, — ответил я, и мы вошли в общежитие.

Я провел ребят в столовую и вышел в коридор. Тут появился директор со своим замом по производственному обучению Косоглазовым, высоким, коренастым мужчиной с облагороженным деревенским лицом, и пригласил меня пообедать вместе.

— Русский язык и литература — это у нас важный фронт, — сказал он по-следнему, тот кивнул. — Я бы хотел, Александр Алексеевич, чтобы вы прижились у нас, — обратился ко мне директор.

— Приживусь, — ответил я и подумал: а с ребятами толком я так и не позна-комился. Ну ничего, время еще будет.

Собрались мы в моей гостиничной комнате, выпили водки и принялись за суп, который принесла нам повар. Директор с Косоглазовым заговорили о своих проблемах, потом первый поинтересовался моим настроением и за-верил, что все будет хорошо.

Вдруг раздался громкий стук в дверь, и в комнату ворвалась учительница:

— Николай Федорович… там… ребята… мальчика избили!..

Мы кинулись вслед за ней в столовую. Она провела нас к длинному столу, где сидели ребята, и я с ужасом узнал свою группу. Увидев директора и нас, ребята притихли, лица у них были виноватые. Дальше всех, на краю скамьи, сидел Гриша: голова его была опущена, а лицо он закрыл руками.

— Вот его избили!.. — растерянно проговорила учительница, указывая на Гришу.

— Ну-ка, иди сюда! — позвал его директор. — Иди, иди, не бойся!

Гриша вылез из-за стола, не отнимая рук от лица, и подошел к нему. Между крепко сжатыми пальцами виднелись капельки крови.

— Ну-ка, покажи, покажи!.. — директор мягко развел его руки, и на нас глянуло темное, перепачканное кровью лицо Гриши: верхняя губа была разбита, а из носа показалась красная струйка, дикие глаза смотрели зло и беспомощно.

— Кто это сделал? — громко спросил директор.

Некоторые из ребят опустили головы, но другие смотрели ему прямо в глаза.

— Я повторяю: кто это сделал, в день нашего святого праздника, а? Кто додумался до этого, наплевал нам всем в лицо, и вам, и мне, и классному руководителю, и мастеру, принявшему вашу группу?! Я к вам обращаюсь, тридцать вторая группа, к вам!

Стояла гнетущая тишина, полная тоски, страха, но и какого-то вызова.

— Тебя как зовут? — директор вновь обратился к Грише.

— Гри-шка, — тихо сказал паренек и шмыгнул, размазывая кровь по лицу.

— Берлогин его фамилия, — сказала бодрым, но осуждающим голосом завуч Марья Петровна, подходя к нам, — а ударил его Молодцов Дима, так ударил по затылку, что он прямо в тарелку ткнулся и лицо разбил. Сначала они все накинулись на него, а потом Молодцов ударил.

— А почему Берлогин котлеты ворует? — подал голос Петя Иванов.

— Да, на всех же по одной дали, — возмущенно добавил "Юрий Никулин".

— Как это так? — спросила Марья Петровна. — Как это, Гриша? Ну-ка, объясни свой поступок: почему ты это сделал?

Берлогин молчал и дико, как затравленный зверек, озирался. Молодцов, высокий, красивый деревенский парень, спросил:

— Можно, я объясню, Марья Петровна?

— Давай, Дима, давай!

Он поднялся и, поддержанный товарищами, заговорил твердо, но и с не-которой боязнью, делая паузы и растягивая слова:

— Ну… Гришке… мало одной порции было… он пошел с тарелкой вторую выпрашивать. Ему картошки положили… а коклетку не дали… ну… он у нас и своровал… прямо с тарелки у Витьки стащил, когда тот отвернулся, — Молодцов показал на серьезного парня с приятным лицом, — у того еще це-лая оставалась. Верно, Витек?

— Да, да, верно, мы видели, — подтвердили ребята.

— Ну… я его за это и ударил… все ребята со мной согласны были, — Молодцов спокойно закончил свой рассказ.

— Правильно, правильно сделал! — раздались голоса.

— Еще не так надо было врезать! — маленький, смуглый, который в разговоре со мной беззлобно сказал, что Гришке — крышка, теперь свирепо смотрел на него, подняв кулачок.

— Но не так же, чтобы до крови лицо разбить, вон, она у него до сих пор течет, — сказала Марья Петровна.

— Я не хотел до крови, он сам в тарелку ткнулся, — соврал Молодцов, же-лая вылезти сухим из воды (или из крови?).

Я внимательно смотрел на него: ни сожаления, ни жалости к маленькому Грише, лишь тупая убежденность в своей "правоте" и некоторая боязнь на-казания. Да, коллектив ребят был за него, за исключением, может быть, двух-трех человек, задумавшихся и молчавших. Что-то темное, искривлен-ное мне чудилось в детских, светлых лицах этих защитников "справедливости" кулака.

— Так, — сказал директор, — все ясно. Завтра, Молодцов, родителей в учи-лище, классному руководителю и мастеру проконтролировать.

— Ребята! — он обратился к группе. — Вот у вас только что был Ленинский урок, и классный руководитель, наверняка, рассказывал вам о личности Владимира Ильича, каким он был человеком. Так, Александр Алексеевич?

Я кивнул.

— Разве мог Владимир Ильич ударить до крови человека только за то, что он съел его котлетку?

Ребята дружно засмеялись.

— Да, к врагам он был непримирим, но никогда не опускался до мелкой, ничтожной мести, тем более, к своему товарищу по работе, по партии. А разве Берлогин ваш враг? Он такой же курсант, как и вы, и бить его до крови только за то, что он съел чужую котлетку, низко и стыдно, Молодцов! Поругать, пристыдить его перед всеми, а не кулаками размахивать, — это труднее, Молодцов! Или ты считаешь, что, если сила есть, ума не на-до?

Ребята засмеялись, Молодцов несколько смущенно улыбнулся.

— Кстати, вы уже познакомились с вашим новым классным руководителем?

Ребята кивнули.

— Очень грамотный и развитый человек, он много вам может дать.

Прощаясь, директор заверил меня:

— Ничего, ничего, не расстраивайтесь, все будет в порядке.

Я вернулся в свою гостиничную комнату и некоторое время наслаждался одиночеством. Никаких мыслей, чувств, страшная усталость медведем на-валилась на меня. Потом подошел к столу: здесь лежала раскрытая книга: вчера я готовился к Ленинскому уроку и читал очерк М. Горького "В. И. Ленин".

"Мне часто приходилось говорить с Лениным о жестокости революционной тактики и быта, — пишет Алексей Максимович и через два абзаца про-должает: — Я очень часто одолевал его просьбами различного рода и порою чувствовал, что мои ходатайства о людях вызывают у Ленина жалость ко мне. Он спрашивал:

— Вам не кажется, что вы занимаетесь чепухой, пустяками?".

Я оторвался от чтения и задумался: "чепуха, пустяки…", но ведь это жизнь человека, его личность…. Но идет классовая борьба: я продолжил чтение:

"Нас блокирует Европа, мы лишены ожидавшейся помощи европейского пролетариата, на нас, со всех сторон, медведем лезет контрреволюция, а мы — что же? Не должны, не вправе бороться, сопротивляться?" — отвечал Ленин.

Да, сохранить зародыш нового общества можно только в жестокой борьбе, и тут нет места жалости, человечности, во имя будущей человечности нового общества. Впрочем, и Александр Блок в поэме "Двенадцать" дело Революции ставит выше трагедии отдельной личности. Я нашел эти строки:

— Не такое нынче время,

Чтобы няньчиться с тобой!

Потяжеле будет бремя

Нам, товарищ дорогой! —

утешают красноармейцы Петруху, нечаянно загубившего свою возлюбленную Катьку. А ведь Блок — певец высшей гуманности, для которого Прекрасная Дама стала музыкой очищающей мир Революции.

А что это я вдруг стал оправдывать Ленина, самого "человечного человека"? А, да, этот случай в столовой: эта тупая, бездушная убежденность Молодцова и других ребят в своей жестокой "правоте". Ленин, защищающий завоевания Революции, и Молодцов, который медведем нападает на маленького и беззащитного Берлогина. Сравнил Божий дар с яичницей! Нет, у Ленина и Блока совсем другое: великая, научно обоснованная идея требует и великих жертв: она выше жизни отдельного человека, даже со-тен людей.

Ну и как эта идея воплощается в жизнь: какое общество мы построили? Извратили люди идею, последствия этого ты сам испытал, когда остался без крова и пищи. И ради такого общества, таких бессердечных, жестоких людей проливалась кровь тысяч жертв, лучшие люди клали свои головы, потому что верили, как говорил легендарный комбриг В. И. Чапаев: "Такая будет жизнь, что и помирать не надо!".

Я вышел на улицу, закурил и машинально пошел к выходу с территории училища. Было по-настоящему прохладно: осень вступала в свои права, и я, выйдя за калитку, пристально вглядывался в окружившие меня деревья, стоящие по обе стороны тропинки, ведущей к центру городка. Заметно темнело, задул ветер, и деревья под большими, тяжелыми облаками буйно раскачивались, как бы протестуя против давящей их массы. Нет, скорее всего, они были с ними заодно, так как враждебно шумели ветками, сбрасывая надоевшие мертвые листья. Я зашагал по тропинке, и они кучами закружились передо мной, поднимались и бросались прямо на меня — приходилось закрывать лицо руками. Но я не спешил повернуть обратно: хотелось что-то понять в этом ветре, в этих крутящихся листьях, в этих раскачивающихся деревьях. Ветер уже сдувал меня с ног, и я остановился:

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер —

На всем божьем свете!

Вот она, передо мной, "музыка революции" А. Блока, не хватает только белого снега, символизирующего ее чистоту и святость… чистоту и свя-тость жестокого разрушения, совершаемого двенадцатью красногвардейцами, представителями голытьбы, которым "ничего не жаль". Но не Хри-ста "в белом венчике из роз" я видел впереди: в вихре пыли и листьев, там, вдали, в крутящемся сумраке, я видел что-то большое и черное. Оно… оно не стояло на месте, а чуть… подвигалось вперед… ко мне. Я в ужасе за-стыл, забыл о буре, листьях, деревьях — обо всем и видел только его. Страшное, черное росло, все быстрее двигаясь ко мне, казалось, оно рож-далось из вихря, из всей сути окружающего меня городка. Я шатался под порывами бешеного ветра, лицо горело от непрерывно бьющих по нему твердых мертвых листьев, а это большое, черное надвигалось медленно, неотвратимо, как сама смерть. Дрожа, я бессознательно всматривался в не-го и все больше различал… что-то похожее на… великана… нет, огромно-го… медведя на задних лапах. Я кинулся бежать от него, домой, в учили-ще…. Ветки деревьев хлестали по лицу, хотя росли высоко, я спотыкался, проваливался, а ветер подгонял меня, стараясь сбить с ног, ревел и как будто смеялся надо мной. Я добрался до калитки и побежал по территории училища. Ветер сразу стих, чуть прояснело, и я перешел на шаг. Опустив голову, сгорбившись, плелся домой, опустошенный, будто потерял все. Кровавый закат сиял в верхушках дальнего леса, когда я добрался до общежития. Вокруг ни души, а на сердце жутко и мерзопакостно.

Нет, бури они не видели, услышал я от вахтерши, и пошел в свою комнату. Тишина и уже привычная обстановка в ней успокаивали меня, но бьющееся воспоминание о недавней "прогулке" окатывало холодом ужаса. Я взглянул на часы: как, неужели уже одиннадцать вечера?! Не может быть: я был-то на улице всего не больше часа! Ну, да все равно. Посмотрел на свое лицо в зеркале: оно было красно, кое-где виднелись крупные и мелкие царапины, значит, все это было на самом деле, и я не сошел с ума.

Мне оставили ужин, и я долго сидел: пил холодный чай и закусывал бу-тербродами с колбасой, вкуса которых я не чувствовал.

Бежать надо отсюда, бежать немедленно, пока я в самом деле не сошел с ума! Но куда и к кому? Дома нет, семьи нет, друзей и родственников нет. Искать другой район, другую школу или училище поздно: учебный год уже начался, а все возможные свободные точки, данные мне в министерстве, я объездил… приютило меня только Медведеево. Может, забыть весь этот ужас, как будто ничего не было, перестать искать хозяина медвежьего следа, заниматься только своими делами в училище, быть маленьким, среднестатистическим человеком, не отвлекаться, не думать? Все время на людях, на уроках…. Может быть, все это пройдет, как страшный сон? Но, что бы там ни было, выхода нет: надо до конца нести свой крест, так мне на роду написано.

В дверь постучали, когда я, весь в сигаретном дыму, лежал на кровати и уже ни о чем не думал, потому что не о чем было думать. В дверях стояла вахтерша:

— Александр Алексеевич, извините, вы тут отдыхали… мне надо отлучиться ненадолго: сменщица не пришла — надо сходить к ней. Вам нетрудно будет пару раз пройтись по коридору, посмотреть, пока меня не будет: вы ведь все равно поздно ложитесь… хотя ребята уже спят, вряд ли кто спустится.

— Хорошо, идите, я посмотрю.

— Спасибо, я скоро.

Я вышел в полутемный коридор. Через несколько шагов была столовая, где я видел "медвежий след" директора, на двери висел замок. Я медленно пошел по коридору, шаги на плиточном полу отдавались гулко и одиноко. Тихо. Вдруг наверху кто-то завозился, и опять стихло.

Вернулся в комнату и стал просматривать конспекты завтрашних уроков. В каком настроении я буду завтра в классе? На первом курсе "Гроза" А. Н. Островского. Я перелистывал учебник: вот портреты Дикого, Кабанихи…. До чего же "медвежьи" лица: грубые, тупые, бездуховные!

И тут что-то будто толкнуло меня и позвало в коридор…. Там стало еще мрачнее и похолодало. В углах затаились черные, тяжелые тени, и появил-ся слабый запах, какой бывает… у клетки с хищниками. Я медленно шел по коридору, и вдруг… в столовой явно послышался какой-то шум. Будто кто-то ворочался, ворчал, тихо посвистывая. Замок на двери висел по-прежнему, но за ней несомненно что-то происходило. Я дернул замок — он был заперт, но тут вспомнил, что в столовую можно проникнуть и через раздаточную, где повара готовят пищу. Дверь ее была незаметна, хотя находилась недалеко: там была густая тень, и я насилу отыскал ее. Дернул на себя — закрыта, толкнул внутрь, и она медленно отворилась в темноту.

Да, в раздаточной кто-то был: громко чавкал, посвистывая и постанывая, и издавал сильный звериный запах, от которого начинало тошнить. Я медленно крался между большими варочными котлами и в дальнем углу, около холодильника, заметил что-то черное, движущееся. В окно светила луна, и в ее слабом свете я увидел… развалившегося в темном кресле маленького крепыша… жадно поглощающего что-то…. Подкравшись еще ближе, но с другой стороны, я узнал… Гришу Берлогина: в руках его была зажата вареная котлета…. Он жадно откусывал с нее куски, быстро жевал, чавкая и слизывая набегавший на руки сок, постанывая и посвистывая от наслаждения. Да нет, это же звереныш какой-то, а не Гриша… весь мохнатый, черный… и не лицо у него, а морда… то ли волчья, то ли медвежья… и ест он не котлету, а жадно отрывает куски красного, сырого мяса с кости… и слизывает не сок, а текущую на лапы кровь…. Ужас сковал меня, ноги подкашивались, и я ухватился за близлежащую плиту. Она с грохотом опрокинулась вниз, увлекая меня за собою. Я растянулся на полу и ви-дел, как звереныш спрыгнул на четыре лапы, метнулся в одну сторону, по-том в другую и, сделав громадный прыжок, приземлился передней лапой на моей груди. Это был настоящий медвежонок. Резкая боль током пронзила меня всего, а он быстро закосолапил к выходу и исчез.

Долгое время я лежал на спине, не имея сил подняться, как поверженный в поединке. Потом с трудом встал, держась за котел. Болела нога, задетая тяжелой плитой, и особенно грудь, на которую наступил настоящий медвежонок… Гриша Берлогин. Странно, но я быстро успокаивался, как будто все это дикое происшествие укладывалось в порядок вещей. Потирая ушибленные места, неторопливо прошел мерцающие в лунном свете котлы и вышел из столовой. В коридоре по-прежнему было тихо, безлюдно и мрачно, как будто ничего не произошло. Я вошел в свою комнату и крепко запер дверь. Покурил без всяких мыслей и чувств, принял от боли анальгин, разделся и лег спать в приятную прохладу простыней и одеяла: завтра уроки.

…………………………………………………………………………………

Я отложил в сторону тетрадь с дневником Оленевского и закурил. Прежней болью защемило сердце: я вспомнил, как сын моей бывшей жены ре-шил поиздеваться надо мной и испортил дорогую для меня пластинку с Шестой симфонией П. И. Чайковского, потому что ревновал меня к матери и потому что я пренебрегал им. Дети чувствуют самые уязвимые места взрослых. Я пре-не-бре-гал им… — вот моя вина — дети это не прощают.

Помню, как Володя повернулся ко мне, склонил голову набок и ехидно, как-то по-лягушачьи, улыбнулся мне в лицо…. Эта улыбка торжествовала надо мной, выражая звериный восторг от совершенной подлости. Видеть ее было невозможно, и я выбежал из комнаты.

Но… превратиться в медвежонка… это уже слишком. Нет, с психикой моего друга тогда явно было не в порядке. Я разделся и лег спать в приятную прохладу простыней.

На следующий день я проснулся довольно рано, и яркое солнце приветствовало меня всею мощью своего света, всей силой своей улыбки, как будто поселилось в моей комнате. В ней не было ни одного темного угла, и золотом горели святые иконы на стене. Я встал, умылся, оделся и подошел к образу Господа Иисуса Христа, уже родному мне за прошедшие четыре года, которые я провел с Ним. Как всегда, стал всматриваться во всепонимающие Его глаза, полные сострадания и любви ко мне. Сегодня они были особенно теплы на свежем, естественно человеческом, проникновенном лице Иисуса. Я почувствовал уже известное мне тепло в груди, которое быстро росло, даря мне блаженное состояние сердечности и душевной ра-дости. Все, все мои боли видел Господь и сочувствовал мне, сопереживал со мною, вызывая слезы благодарности к Нему и жалости к себе. И еще это были слезы любви к Иисусу, Человеку, так много пострадавшему за меня. Я опустил глаза на текст Евангелия, которое держал в руках. Слезы размывали буквы, они росли непонятным образом и расплывались снова, и тут я задрожал: они стали складываться… но не в слова и предложения, а в призрачные контуры, которые обрастали плотью и становились какими-то предметами, фигурами….

Моя комната раздалась вширь и исчезла, задул свежий ветер, от края до края небес морем разливался сияющий солнечный свет. Передо мной рас-кинулась цветущая долина, а справа возвышалась высокая гора с деревья-ми и кустарником на ней, не менее зеленая и цветущая, чем долина. Тиши-ну и покой нарушало лишь сладостное пение птиц, особенно нежное и за-душевное. Дрожь и волнение прошли: странное чувство умиротворенности и светлой радости овладело мной, будто я попал на давно оставленную родину, о которой так часто тосковал.

Я знал: это был Израиль и гора Фавор, на которой Господь преобразился, показав Свое Божественное величие и красоту. Я пошел по узкой тропинке, огибающей гору, и через некоторое время услышал шум и голоса. Сделав еще несколько шагов, я увидел большую массу народа, одетого в старинные длинные одежды, напоминающие халаты. Мужчины о чем-то горячо спорили, причем, их загорелые бородатые лица и жесты были не-обыкновенно красноречивы и выразительны. Женщины и дети стояли в стороне, а некоторые мальчики и девочки окружили небольшую группу мужчин, стоявших около самой горы. Странно, но меня никто не видел, или не хотел видеть, хотя я подошел к ним достаточно близко. Набравшись смелости, я сделал несколько шагов к этой небольшой группе мужчин. Они тоже спорили, кроме одного, который сидел, прислонившись к скале. И вдруг я сразу узнал Его… Господа… лицо Его словно бросилось на меня, заполонило всего: это было лицо с моей иконы, точно такое же, привычное, родное. С той же нежностью и кротостью оно смотрело на меня, все понимало, сочувствовало. Да, Господь один из всех видел меня, как бы прислушиваясь ко мне и одобряя мой приход. В то же время Он бросал взгляды и на спорящих… апостолов? Да, это они, которые всегда были рядом с Ним. Вон Петр: лицо его было тоже с моей иконы: светлые волосы, небольшие усы и борода, нити бровей, прямой, точеный нос и черные глаза. Но сейчас он волновался так же, как и его товарищи, даже более искренне и пылко. Господь перевел глаза на меня и сказал ими, что апостолы спорят о том, кто из них больший.

Одетый в белый хитон, Он встал и подошел к спорящим апостолам — они замолкли. Выбрав из окружающих детей очень смуглого мальчика, Господь взял его за руку и поставил перед Собой. Мальчик был весьма некрасив: небольшого роста, широкоплечий, почти квадратный. Он стоял, широко расставив руки и ноги, как… медвежонок на задних лапах: что-то грубое, дикое чувствовалось в нем. Где-то я такого видел… или читал о подобном… ну да, у Оленевского. И сказал Господь ученикам своим:

"… кто примет сие дитя во имя Мое

тот Меня принимает;

а кто примет Меня,

тот принимает Пославшего Меня;

ибо кто из вас меньше всех,

тот будет велик". (Евангелие от Луки, гл.9, ст.48).

Апостолы удивленно переглядывались, очевидно, удивляясь тому, что этого "медвежонка" Господь назвал великим. Иисус ответил им:

"Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих;

ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах

всегда видят лице Отца Моего Небесного".(Евангелие от Матфея, гл.18, ст.10).

И добавил, погладив мальчика по голове:

"… ибо таковых есть Царствие Божие.

Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия,

как дитя, тот не войдет в него".(Евангелие от Луки, гл.18, ст.16-17).

Лицо "медвежонка" прояснялось, плечи опускались, и он, подняв голову, взглянул на Господа. Слабое подобие улыбки и радости медленно проявлялось на его смуглом и диковатом лице. Иисус обнял его и сказал:

"И кто напоит одного из малых сих

только чашею холодной воды, во имя ученика,

истинно говорю вам, не потеряет награды своей".(Евангелие от Матфея, гл.11, ст.42).

И мальчик обнял Иисуса, прижался к Нему, скрыв лицо свое в складках одежды Господа. Плечи мальчика затряслись от рыданий, а Иисус все продолжал и продолжал гладить его по голове. А потом мы увидели лицо "медвежонка": новое, светлое, в блестящих слезах пробужденного сердца, в счастливой улыбке, такой детски-наивной и чистой, что радостно за-смеялись, почувствовав и себя счастливыми. И он пошел к своей матери, ожидавшей его, новой походкой маленького человека, разбуженного любовью. Он стал выше, стройнее и весь светился тем солнцем, которое про-будил в нем Господь и которое сияло высоко над нами для всех людей.

Но вот, контуры предметов вокруг меня вновь начали расплываться, гас-ли краски, звуки, запахи, и я опять стоял перед своей иконой Спасителя, растроганный, умиленный, со слезами на глазах.

"И кто напоит одного…" во имя Любви к нему….

Во имя Любви…", —

зазвучали во мне слова Иисуса.

Долго я переживал и обдумывал увиденное и услышанное, слезы вновь и вновь появлялись у меня на глазах, и только глубоким вечером я опять сел за дневник Оленевского.