Роман"Медвежья кровь", ч.1, Запись первая.

Александр Осташевский.

Медвежья кровь.

(Психологический триллер).

Сия есть заповедь Моя,

да любите друг друга,

как Я возлюбил вас.

Нет больше той любви,

как если кто положит душу свою

за друзей своих.

Евангелие от Иоанна, гл.15, ст.12, 13.

Содержание.

Пролог…………………………………………………….4

Дневник А. А. Оленевского.

Часть первая.

Начало превращения.

Запись первая. Начало новой жизни……………………9

Запись вторая. След зверя………………………………17

Запись третья. Медвежонок……………………………23

Запись четвертая. Медведь нападает………………….31

Запись пятая. Медвежья кровь…………………………42

Запись шестая. Травля......................................................50

Запись седьмая. Начало моего превращения…………..66

Часть вторая.

Превращение.

Запись восьмая. Медведь побеждает……………………86

Запись девятая. Я наступаю…………………………….107

Часть третья.

Между человеком и медведем.

Запись десятая. Казань………………………………….129

Запись одиннадцатая. Москва………………………….151

Запись двенадцатая. Кавказ…………………………….168

Часть четвертая.

Спасение.

Запись тринадцатая. Спасение…………………………200

Эпилог……………………………………………………..204

Пролог.

1

Как мощное начало симфонического концерта, грянули формы, краски и запахи широкой панорамы гор, зелени, неба и света. В могучем «сиянии голубого дня» и прозрачной дымке уходили вдаль сплошные купы раскидистых деревьев, белые, аккуратные домики среди них. А дальше, в зелено-голубом светлом мареве стояли горы: ближе — темно-серая, а за нею сверкал снежной двуглавой вершиной величественный Эльбрус. Роскошное нежно-голубое небо светлело к горам и горизонту.

Ощущение безграничной свободы в беспредельном пространстве неба, земли и света среди бодрящего, чистого горного воздуха и чувство какой-то больно-щемящей, но радостной тоски охватывает душу. Рядом, в струнах беседки «Эолова арфа», ветер поет далекую, очень тихую, непонятную мелодию природы.

Еще дальше, на юго-восток, дорога идет равниною, и с нее хорошо просматривается Казбек на фоне высоких горных хребтов, выстроившихся горизонтальной стеной. День все больше проясняется, и Казбек, «Кавказа царь могучий», понемногу обнажает свою величественную двуглавую снеговую вершину. Туманные, белые облака, расходящиеся в стороны от нее, как длинные, узкие перья, медленно поднимаются вверх. Казбек, «седой, незыблемый», снимает свою облачную корону, а горы вокруг застыли в немом почтении к «самодержцу».

От гор исходило сияние солнца, они были частью не только земли, но и неба, звали к слиянию с ним, стремясь возвыситься до него. Их снежные вершины, пронизанные золотом лучей, стояли как острова неведомого, но близкого сердцу мира, звали, манили к себе. Там было так ясно и чисто, что они, казалось, находились совсем рядом, там была волшебная тайна, перед которой все земное становится мелким и ничтожным.

А далеко-далеко, на севере, в глубине приволжских полей и лесов, в широкой и глубокой лощине притаилось царство бурых медведей. Чахлая трава окружала высохшие, полуобгрызанные деревья, беспомощно свесившие свои мертвые ветви. Другие, больные, но все еще живые, тщетно тянулись к почти всегда серому, обложенному тучами небу.

Медведи, огромные, неуклюжие, черные глыбы шерсти и мяса, грызли и губили деревья, хотя ими не питались, разрывали зубами или затаптывали своими большущими, косыми лапами даже самую мелкую живность, хотя не были голодны: им просто нравилось это делать. Самцы никогда не заботились о своей семье, жили только ради себя: им ничего не стоило убить или съесть своего малыша, когда он оставался без присмотра матери.

Такое эгоистическое варварство диких зверей превращало этот некогда цветущий уголок русской природы в мертвую пустыню, медвежий угол, где все попытки выбраться к свету, выжить были обречены.

2

Шли восьмидесятые годы 20-го века. Российская советская империя шла к своему концу. Страна увязла в болоте бюрократии и партократии. «Товарный голод», карточная система на необходимые продукты и 18 миллионов чиновников-управленцев, проедающих народные деньги. Всякое сопротивление «медвежьей» власти, ведущей страну к гибели, «затаптывалось» заключениями в «психушку», изгнаниями, арестами. Дикость и варварство, присущие советской системе, заставляли партийного лидера Л. И. Брежнева и окружающих его чиновников, особенно военных, «ястребов», затаптывать все вольное и творческое не только в своей стране, но и в других, подвластных ей странах. Были уничтожены правительства либерала А. Дубчека в Чехословакии, Х. Амина в Афганистане. Эгоистическое варварство и дикость усваивались человеческой кровью, превращая ее в «медвежью», от высших чинов ее наследовали средние и низшие. Лучшая часть русской интеллигенции была уничтожена Лениным и Сталиным, ее продолжали душить Брежнев и Андропов, а от милосердия, от Господа, своего Спасителя, эти бедные слепцы отказались. Дряхлая, умирающая империя предстала в образе предпоследнего генерального секретаря правящей партии, 73-летнего Л. У. Черненко, который еле передвигался.

Шел 1988 год. Относительно молодой, энергичный последний генсек партии М. Горбачев своими полумерами не смог спасти страну, потому что сам не смог оторваться от ее коммунистической пуповины, обрекающей на бесплодие. Помню его обаяние, речи, похожие на беседу с народом, но только похожие, и не верил ему.

3

Ранним погожим днем я ехал в провинциальный городок Медведеево проведать своего старого друга, которого почти забыл за последние годы. Как это бывает, крепко взгрустнулось, когда я вспомнил, как, будучи студентами, мы проводили целые ночи в философских беседах, с упоением слушали Моцарта и были неразлучны. После университета мы почти не встречались. Я не смог написать диссертацию и ушел в школу работать учителем. Много пережив, женился на хорошей женщине и начал печатать рассказы в журналах, твердо решив стать писателем. Мой друг преданно любил М. Ю. Лермонтова и, работая художником на заводе, писал о нем диссертацию. Семейная жизнь у него не сложилась, и год назад он уехал учительствовать в деревню, как я недавно узнал, в Медведеево. Звали его Александром Алексеевичем Оленевским.

Удобно устроившись в мягком кресле теплохода на подводных крыльях, я плыл «вниз по матушке, по Волге», как всегда близкой сердцу в своей широте и величавости, но теперь одной из самых грязных рек в России. Боялся дождя: с запада шла быстро растущая огромная сизая туча, похожая на медведя, распластавшего лапы для нападения.

Но вот и скромная волжская пристань, всегда милая моему сердцу, так не соответствующая великолепному цивильному виду скоростного «Метеора», дальше лес, полого поднимающийся вверх… но… стоп! Застывший перед дождем воздух… пах гарью, и народа на пристани почти не было.

Я быстро поднимался в гору по лесной тропинке — запах усиливался, и, наконец, на вершине, там, где начинался городок Медведеево, я остановился запыхавшись. Пройдя немного вперед, увидел идущих мне навстречу людей, которые громко разговаривали, и понял, что сгорела будка сторожа дровяного склада, но особенно меня насторожило то, что они упоминали какого-то учителя. Я спросил стоявшего на дороге пожилого мужчину, оживленно беседовавшего со своими сверстниками, о случившемся. Он объяснил мне, что сторожем был учитель из СПТУ, сам он куда-то пропал, но нашли труп какого-то зверя, кажется, медведя, который, возможно, и задрал его. Скорым шагом я вышел на окраину, где около леса увидел большой, обугленный дровяной склад, а сбоку, как кровавая рана на земле, догорала, перебегая красным пламенем, избушка сторожа.

Народ столпился у одинокого газика «Скорой»: люди разговаривали, волновались, недоумевали. С большим трудом я протиснулся к машине и в темной ее глубине увидел носилки, на которых лежал кто-то накрытый простыней, как человеческий труп, но очень большой, так что ноги его свесились вниз. Обратился к стоящему рядом пожилому милиционеру и спросил фамилию сторожа. Да, это был мой бедный друг, я сказал об этом милиционеру, и тот заинтересовано посмотрел на меня. Потом он сказал что-то сидевшему около трупа санитару и попросил меня осмотреть тело, не признаю ли я своего друга. «Но он вряд ли человек, — добавил милиционер и покачал головой, — скорее, медведь, хотя медведей здесь давно не водится…. Да и на медведя-то он не очень смахивает, — милиционер опять покачал головой. — Время такое, разве чего-нибудь толком разберешь».

Санитар стал медленно убирать простыню, толпа прижала меня к открытой двери, и я увидел черное, обгоревшее тело какого-то большого животного, в целом сохранившего свою форму, только вместо черепа и конечностей торчали обломки костей.

— Медведь, — говорили одни.

— Да нет у нас медведей! — кричали другие.

— Оборотень! — сдавленно ахнул кто-то, некоторые засмеялись.

Я продолжал разглядывать труп, и одна деталь особенно поразила меня: в некоторых местах мясо было будто выдрано до костей.

Удивившись служебной наивности милиционера, я покачал головой: что можно было «признать» в этом обгоревшем, изуродованном трупе неизвестного происхождения?

Тяжкое чувство вины и жалости к наверняка погибшему другу стало овладевать мною, когда я покидал газик, пробираясь сквозь толпу. Вечнозеленые сосны и ели грустно качали ветвями, первые капли дождя упали мне на лицо, голову, словно забытый друг провожал меня слезами и тоской, сожалея о прожитой жизни.

Не успел я выйти из леса, как меня догнал молоденький санитар из «Скорой» и протянул замотанный в чистую тряпицу прямоугольный предмет:

«Извините… вы ведь были другом Александра Алексеевича, — быстро проговорил он, запыхавшись, — а это, наверное, его дневник: его только что нашли закопанным около сгоревшей сторожки. Капитан просил: может быть, вы разберетесь, что к чему, и напишите ему о своих соображениях. Капитан уверен, что Александр Алексеевич погиб, скорее всего, сгорел дотла, потому что много пил последнее время, вообще был не в себе. Но капитану интересно, откуда этот медвежий труп появился, может быть, Александр Алексеевич что-то об этом написал, намекнул, и только вы это знаете? Может, и след самого Александра Алексеевича отыщется?» — санитар протянул мне бумажку с адресом милиционера.

Я снова подивился деревенской логике милиционера: сам толком не посмотрел дневник, а отдал такой ценный для расследования документ неизвестному мужчине, даже паспорта не спросив. Я взял дневник и обещал исполнить просьбу капитана.

И вот, я вновь в «Метеоре», за окном волжские волны и уходящая вдаль пристань, уносящая с собой трагическую тайну моего бедного друга. Сидя в удобном кресле, я развернул тряпицу, чуть пересыпанную землей, и увидел несколько общих тетрадей. Это было послание друга, последняя весточка от него. Тетради были пронумерованы, и в одной из них я нашел фотографию Саши, где он снят среди белого снега, за ним слева стоят деревенские избы, а справа каменное четырехэтажное здание. Он несколько постарел со студенческих лет, но изменился мало. Высокий, худощавый, в шапке с ушами, завязанными наверху, в легком пальто без мехового воротника. Он улыбался, и глаза его, по-прежнему внимательные, умные, добросердечно и пристально смотрели на меня. Лицо продолговатое, но без лишних округлостей, высокий лоб, крупный, длинный нос, небольшой рот и тонкие губы. Умное и очень доброе лицо. Сразу представил его в своей казанской комнате: курящего, задумчивого, одухотворенного, слушающего фортепьянный концерт Моцарта. Или беседующего со мной о материальности мира, постоянно зажигающего сигареты, взволнованного, бросающего на меня горящие, умные взгляды, пытающегося объяснить мне что-то. Неужели его больше нет? В глазах у меня защипало.

Я спрятал фотографию и снова обратился к тетрадям, но, чем дальше я их перелистывал, тем отрывистее, нервнее становился прекрасный почерк Саши. Начал читать и понял, что мой друг был серьезно болен, потому что события, которые он описывал, были слишком жуткими, нереальными, хотя казались удивительно правдоподобными.

4

Прошло двадцать лет. Работать в школе становилось все тяжелее и тяжелее. Все свои мысли и чувства, всю свою боль я выразил в сборнике рассказов, который издал в Казани в 2007 году. В магазинах книга спросом не пользовалась, тогда большую часть рассказов я поместил в интернете, на литературных сайтах. Здесь ее стали читать по-настоящему, и несколько присланных неравнодушных отзывов говорили, что личность и судьба, мышление и страдания российского учителя начала 21-го века в моих рассказах изображены верно.

И все эти двадцать лет я читал и перечитывал записи Оленевского, порой мне казалось, что я сам писал их, потому что сходство его и моих учительских и жизненных путей, мыслей и чувств было поразительно. То ужасное до невероятности, что испытал он, было знакомо и мне, хотя только в чувстве, а не в предметной реальности, как у него.

Пил я редко, но много и долго, от этого развивались болезни — все должно было закончиться довольно плачевно, если бы жена не надоумила меня пойти в церковь и креститься. И Господь спас: ныне я уже не мог пить, молясь и стараясь жить по Его закону. Более того, Он смог изменить мое мировоззрение, душу: через мучительные размышления, постоянно читая христианскую литературу, в страшной борьбе со своим прежним сердцем я шел и иду к Нему, к Его всепрощающей и самоотверженной Любви.

Саша, вероятно, погиб, а я родился заново, в Боге, и теперь могу оценить Сашу и его судьбу, себя и свою судьбу по-новому, более истинно, как личность и жизнь учителя последних лет советской власти. Перед вами исповедь сына своего века.

Дневник

А. А. Оленевского.

Часть первая.

Начало превращения.

1987 год.

16 августа.

Запись первая.

Начало новой жизни.

Властная сила добра и света,

исходившая от школы, повлекла

меня к ней.(1)

Осташевский А. А. «Медведи».

1

Далеко за деревьями пламенел закат. Его лучи, проходя через их вершины с полуоблетевшими листьями, струили мягкий желтый свет на чуть возвышающийся перекресток дорог, вдоль которых стояли развесистые клены и дубы. Вокруг была успокаивающая, целебная для меня тишина. Ни ветерка, все задумалось о чем-то вечном, истинном, перед которым становятся мелочными, ненужными привычные подробности жизни: желания, страдания, предметы и действия. Наверное, только в деревне, на природе, возможно так почувствовать вечность, смысл которой раскрывается в чем-то чрезвычайно простом, понятном чувству, но не рассудку.

Я стоял на этом перекрестке дорог. Позади был город с его белыми, безликими домами и такими же безликими, но жестокими людьми. Там я потерял все: родителей, друзей, любимую жену, все надежды. Там меня предавали, гнали, не понимали и не хотели понять. Там все было ненастоящее — все вызывало жестокие страдания, а здесь я наслаждался простой истинностью природы. Истинность была везде: в том, как стоят эти простые деревья, как они грустно склонили осенние ветви, она была в каждом желтом листочке на них, в каждой пылинке на земле. Наверное, эта естественность и намекала о вечности.

Итак, я приехал в провинциальный городок Медведеево, чтобы в спокойной атмосфере наконец-то начать серьезно работать по специальности, преподавателем русского языка и литературы.

Там, в Казани, лежа на топчане охранницкой, где временно работал и ночевал, я встал перед выбором: каким сделать свой новый жизненный путь? Обманывать потерявших мое уважение людей и сделать карьеру или отдать себя, свои знания и способности им, тем же людям? На первое, я чувствовал, не был способен: карьера подлеца вызывала тошноту и пустую тоску. Второе казалось наивным и глупым, но было ближе моей натуре, не вызывало тошноты. Избрав этот путь, я пошел в Министерство просвещения и Управление профтехобразования, где мне любезно предложили маленький приволжский городок Медведеево, сельское техническое училище.

И вот, сегодня я бодро шагал с чемоданом и сумкой на плече на место своей новой работы, в новую, неведомую мне жизнь. Совсем недавно одинокий, свободный, но никому не нужный, сейчас я радовался, что вновь вписываюсь в общество человеческое, что земля перестает качаться под ногами, как палуба неуправляемого корабля.

Когда-то мне крепко не повезло в школе: очень тяжело было управляться с учениками, но я мечтал стать композитором, сочинял музыку, поэтому учительская работа была для меня чем-то второстепенным, только необходимостью прокормить себя. Ныне же она стала для меня единственной целью, единственной возможностью жить, и духовно, и материально: все остальное я отбросил в сторону. Назад пути не было: стать учителем, сработаться надо было обязательно, даже среди таких трудных ребят, как учащиеся ПТУ.

Теперь передо мною тянулась длинная дорога — аллея между тонкоствольных деревьев. Чемодан был тяжел, я несколько раз останавливался, перекуривал. Радость и особенно страх перед встречей с администрацией поминутно волновали душу: вдруг опять что-нибудь не так, появился более известный начальству кандидат, и откажут, а у меня и крыши над головой нет: ни в Медведеево, ни в Казани. Но я шел, «укрепляя свое сердце мужеством», делая свое лицо, всего себя бесчувственным, даже наглым. Наконец, показались ворота училища и вывеска «ССПТУ-7», а слева под ней нарисованная на фанере юная, улыбающаяся, с передовым выражением лица работница, льющая кому-то полное ведро молока.

(2)Осташевский А. А. Все это было бы смешно… Сб. рассказов о школе и жизни. Казань: Изд. "Дом печати", 2007. В след. эпиграфах будет цитироваться эта книга только с указанием названия рассказа.

2

Сколько себя помню, меня часто охватывало странное состояние: слабели душа и тело, голос терял силу, становился высоким, гадким, и я сам казался себе отвратительным, что-то болтал, всего боялся, на многое просто махал рукой. Только жесточайшая самодисциплина, налаженный порядок в делах: работа и отдых помогали исправить положение, но ненадолго. Что это было? Божие проклятие, закомплексованность нервной системы? Наверное, и то, и другое.

Но на второй этаж, в приемную директора, я поднялся спокойный и «железный». Здесь сидело и стояло несколько человек, а налево и направо находились две обитые темной кожей закрытые двери. Я представился секретарю, деревенского вида девушке, сидящей за пишущей машинкой. Директор был занят, и она попросила меня подождать. Я сел в кресло и, несмотря на усталость, ощутил необычайную легкость, чему способствовали и окружающие меня простые люди. Равнодушие к себе, ко всему вообще все больше овладевало мной, укрепляло душу. Я непринужденно, мило и весело поболтал с ними о пустяках, и, наконец, меня пригласили к директору.

Я вошел широко, по-доброму улыбающийся, умный и своеобразно представился:

— Русский язык и литература!

Директор был оповещен о моем прибытии и выбежал из-за стола. С чувством затряс мою руку и пригласил сесть в кресло около своего стола. Коренастый, небольшого роста, он обладал приятным, очень подвижным, немного нерусским лицом. Веселые, блестящие темные глаза, волнистые, короткие черные волосы добавляли ему живости и чувственности. В выражении тонких губ было нечто интеллигентное, симпатичное, хотя и нервическое. Он все суетился, чувствовал какую-то неловкость передо мной, затем сел за стол напротив меня и сказал:

— Очень рад вас видеть, Александр… Алексеевич! Надолго к нам? Ведь у нас тут деревня: куры, овцы, козы, знаете ли….

— Навсегда, — коротко и мужественно ответил я.

— А почему решили к нам, в деревню?

— Родные у меня в Казани умерли, с женой разошелся, так что у меня никого не осталось.

— А-а, понимаю, да…. А документы у вас с собой?

— Да, — я выложил на стол паспорт и университетский диплом с вкладышем и копией.

Директор внимательно рассмотрел их и стал читать вкладыш с перечнем сданных мной учебных предметов:

— Практическая стилистика русского языка, — с восторгом произнес он, — методика преподавания русской литературы, метод, направление и стиль, — здорово, вот ведь какие науки!.. Это ведь голова у вас какая, чтобы все это изучить! Александр Алексеевич, я хочу, чтобы вы были у нас источником культуры, знаний, ведь у нас, знаете….

— Да, да, я понимаю. Я еще могу рисовать, играть на фортепиано.

— Да?! — директор еще более восторженно поднял брови, раскрыл глаза. — Значит, поможете с оформлением, с художественной самодеятельностью. Правда, — он посерьезнел, — платить за это я вам не смогу.

— Ничего, я так, помогу, в чем смогу.

— Спасибо! Ну, что же, с Богом!.. Вы как приехали, с имуществом?

— Да, у меня чемодан и сумка.

— Хорошо. Пока поживете в гостинице, а там мы что-нибудь придумаем. Я, Александр Алексеевич, думаю, что вам лучше остановиться где-нибудь на квартире: в общежитии труднее, туда и привести никого нельзя.

Затем директор быстро вышел из кабинета, вернулся, а за ним стали входить различные люди. Каждый садился напротив меня, директор представлял его, потом он вставал, жал мне руку и уходил.

— Тупорылов Михаил Васильевич, старший мастер. А это Александр Алексеевич, наш новый преподаватель русского языка и литературы, — знакомил нас директор. — Михаил Васильевич — честнейший человек, никогда не подведет, — звонко раскатывался его голос. — Опора наша…. Кстати, Михаил Васильевич, надо нашему педагогу комнату подыскать, срочно. Он человек серьезнейший.

— Постараемся, — с улыбкой, снисходительно, но с некоторым недоумением ответил Тупорылов, приземистый, лысеющий, черноволосый мужчина средних лет, с хитроватыми глазками под густыми, нависшими бровями.

— Попрыгунчиков Дима, наш комсорг, парень отличнейшей души.

Я с удовольствием пожал руку милейшему Диме, который улыбался мне во все свое молодое лицо с небольшими усиками.

Передо мной прошло еще несколько лиц, молодых и старых, улыбающихся и серьезных, но одинаково приветливых. Когда мы с директором остались одни, он вдруг забегал по кабинету, взмахивая руками, как крыльями, и заговорил быстро, зло, так что я не сразу понял его и весьма удивился:

— Куда-куда-куда, ты, все подевались, мастера, мать их, не могу дозваться!

При этом он поразительно точно напоминал всполошенную и разгневанную курицу.

А ведь какой тип для литературного произведения! Ничего выдумывать не надо, рисуй прямо с натуры: все в нем есть: эпоха, ее противоречия, хотя и в примитивном варианте, но так ярко выраженные, что сами просятся на бумагу.

Директор перестал бегать, уселся за стол и внимательно посмотрел на меня:

— А кто у вас родители? — вынул журнал, отыскал белые страницы и приготовился записывать. — Это я для себя, на памятку, Александр Алексеевич.

— Мать была библиотекарем, отец работал литсотрудником.

— Где? — директор записывал.

— На заводе.

— А-а….

— В многотиражке.

— Ага…. Спасибо, Александр Алексеевич!.. Сейчас подойдет Шатаев и проводит вас в гостиницу. А пока погуляйте, присмотритесь.

Я вышел из кабинета: настроение было превосходное: приподнятое, праздничное. В коридоре первое, что мне бросилось в глаза, — кабинет русского языка и литературы. Я зашел: у окна возвышение с учительским столом, напротив три ряда столов со стульями, которые, казалось, уходили в бесконечность. Сразу почувствовал атмосферу присутствия учащихся, атмосферу урока. Тревожно боязно и возвышенно сладостно защемило сердце. Я любил школу, уроки, преподавание. Со многими местами, где я работал, расставался легко, без следа, но после разлуки со школой мне снились уроки, класс, ребята. Мелодия из кинофильма «Доживем до понедельника» воссоздавала дух школы, сокровенный, неповторимый, звала туда, как зовут в детство петые там песни. Я часто грустил при звуках этой мелодии, вспоминая школу, ее неповторимую атмосферу. Когда сел за учительский стол, вдруг увидел женщину средних лет, весьма моложавую и улыбающуюся, сидевшую за дальним столом.

— Здравствуйте!.. А я вот сижу и представляю урок, — беззаботно и весело сказал я. — Соскучился по преподавательской работе, хочется вновь заняться ею.

— Здравствуйте! Давно не работали? — спросила она с понимающей улыбкой.

— Давно, — ответил я, — а все забыть не могу. Тянет к себе. Все работы можно забыть, а нашу нельзя: есть у нее такое свойство.

— Совершенно с вами согласна, — сказала женщина, все так же улыбаясь.

Да, было в ней что-то очень молодое: простое, кругловатое русское лицо, хотя и крашеное, но очень оживленное, одухотворенное; и вся она казалась искренней, милой, доброй. Но кто она?

— А вот и наш Степан Михайлович, наш бог! — воскликнула женщина. — Ну-ка заходите, заходите!

В дверь просунулась длинная фигура молодца, с красивым, будто выточенным лицом, широкими плечами.

— Здравствуйте! — сказал молодец женщине и посмотрел на меня с любопытством.

Он так и не переступил порог, улыбаясь широко, открыто, но дипломатично.

— Здравствуйте, Степа!.. Степан Михайлович, — она показала на меня, — это наш новый преподаватель литературы, Александр Алексеевич.

Я поздоровался, он ответил.

— А это наш завхоз, Шатаев Степан Михайлович. Знакомьтесь!

Мы еще раз поздоровались.

— Как наши занавески, Степан Михайлович? Без них ведь ни туды и ни сюды, как говорится. Вы уж постарайтесь!

— Будут, Марья Петровна, обязательно будут! Вот, послезавтра в Казань поеду — пробьем!

— Вы уж постарайтесь, Степан Михайлович! Все их так ждут.

— Будут, Марья Петровна, раз сказал — значит, будут!

Степан закрыл дверь, а Марья Петровна опять очень доброжелательно посмотрела на меня.

— Ну, привыкайте к нашей жизни, не буду вам мешать, — попрощалась она и направилась к выходу.

— Ничего, вы не мешаете…. А вы, значит, завуч училища, Марья Петровна?

— Да, — она остановилась, — извините, что сразу не представилась.

— Ничего, я догадался.

Она опять улыбнулась и ушла.

Вот это обращение! Потому что я кадр, нужный им, ведь у них два года не было словесника. Все-таки эти люди чем-то отличаются от городских: более открытые, приветливые. Хотя… поживем — увидим.

Что-то будет дальше? Справлюсь ли я с работой, в СПТУ ребята трудные?

Сижу и удивляюсь: после стольких страшных жизненных бедствий я вновь хочу жить, трудиться, во что-то верю, радуюсь, и люди мне нравятся. А ведь когда-то другие, тоже люди, чуть не убили меня… и я это помню.

Дверь открылась, и заглянула обаятельная Марья Петровна:

— Александр Алексеевич, вас просит зайти Николай Федорович.

Я вошел в кабинет и снова увидел улыбающегося директора. Мы с Марьей Петровной уселись перед ним.

— Я вот думаю, Александр Алексеевич, Марья Петровна, не создать ли нам какой-нибудь литературный кружок, клуб даже, для преподавателей и мастеров. Собираться, читать стихи; чтобы в помещении было красиво, цветы стояли. Вы, Александр Алексеевич, будете нашим руководителем, наставником. А то ведь мы ничего не знаем: вечно в текучке, беготне. Читали в «Литературке» статью, недавно напечатанную? Вот это живут учителя! И Клуб интересных встреч, и самодеятельность, и собственная газета! Конечно, литературный кружок для учеников — само собой, но ведь и нам надо как-то оживиться, а то ведь отупели, к хренам.

— Да, это прекрасно! — воскликнула Марья Петровна. — Вам, Александр Алексеевич, и карты в руки.

Я загорелся:

— Да, это здорово, обязательно сделаем!

— Вам это и нетрудно, Александр Алексеевич, — подхватил директор, — ведь вы голова! Вон сколько у него всего, — директор окружил свой череп поднятыми ладонями и посмотрел на Марью Петровну, — знания обширнейшие, интеллект! Мудрейший человек, я чувствую!.. Значит, договорились, Александр Алексеевич! Думаю, с вами наша жизнь теперь изменится!

Директор вывал Шатаева Степана.

— Ну вот, Александр Алексеевич, Степан Михайлович проводит вас в гостиницу, потом пообедайте. И, — он обратился к Степану, — надо ему срочно жилье подыскать. Пусть пока у тебя поживет, пропиши его, а там видно будет.

Степан кивнул.

— А вечером, чтобы педагогу скучно не было.

— Понял, сделаем, — с готовностью ответил Степан.

— А потом мы с вами, — директор вновь обратился ко мне, — съездим, посмотрим город, наше учебное хозяйство. Вам, наверное, интересно будет?

— Конечно, — ответил я.

— Ну вот и хорошо, — директор встал и вместе с нами направился к дверям. — С Богом, ребята, с Богом!

Я вышел на улицу. Во всю ширь сияло солнце, слепило глаза, казалось, начиналась новая жизнь.

Степан взял мой чемодан, и мы пошли. Оживление, радость еще больше охватывали душу, чувство внутренней «железности», силы не ослабело, а стало как бы присущим моей натуре. Сверкали красно-коричневые комбайны, тракторы, сеялки. Они расступались и открывали узкую асфальтированную дорогу к четырехэтажному кирпичному дому.

— Ну, как настроение, Александр Алексеевич? — поинтересовался Степан.

— Нормальное. Мне здесь нравится, — бодро и весело, но внушительно сказал я.

Слева заблестел пруд, где крякали, гоготали утки и гуси. Мы свернули за угол дома и вошли в подъезд, над которым было написано, что это общежитие курсантов училища. Нас встретили хлам и куча известки на полу. Гигантскими шагами прошел высокий Степан к последней двери в левом конце коридора и открыл большой висячий замок. Мы очутились в уютной, светлой комнате с зелеными обоями. У стен стояли аккуратно застеленные четыре пружинные кровати. Около них тумбочки, на одной из которых лежал стереофонический проигрыватель для пластинок, наверняка, дорогой, но неработоспособный.

— Ну вот, располагайтесь, Александр Алексеевич! Кровать выбирайте любую, отдыхайте! Правда, техника у нас не работает, — Степан покрутил ручки проигрывателя, — курсанты доломали.

Я сел на кровать и закурил. Как было хорошо! Приятно прогнулись пружины, обнимая уставшее тело, пахло свежими простынями. Степан ушел, пообещав скоро вернуться.

Вот я и нашел свой дом, пускай временный, но я смогу здесь наконец-то всласть выспаться, почитать. Не надо рано утром с воровским видом вскакивать с топчана охранницкой, боясь подвести сменщиков, давших мне ночлег. Не надо выходить в толпящиеся улицы среди белых безликих домов и ощущать свою полную отверженность среди таких же безликих, равнодушных ко мне людей. Сейчас я чувствовал новую, прочную связь с ними, неважно какими: сейчас я им нужен, и поэтому они не оставят меня без крова и пищи.

Мои размышления прервал молодой человек, который неожиданно вошел в комнату. Он был похож на деревенского старика, только без бороды и усов, пожал мне руку и представился как комендант общежития. Мы закурили. Он поинтересовался, откуда я приехал и почему променял город на деревню. Затем сказал, что здесь сплошной бардак, «дыра», и он с женой только и мечтает, как бы поскорее уехать. «Курсанты — сволочи, везде гадят, все ломают… хотя в городских ПТУ, кажется, похуже будет», — говорил он.

Я верил и не верил ему. Сейчас во мне было столько силы, что все эти трудности виделись преодолимыми, хотя порой становилось жутковато. Мы помолчали, каждый подумал о своем, и он ушел. Я сидел, курил и курил. Ни Степан, ни комендант Василий, никто здесь не знал, что было за плечами нового преподавателя, откуда, после какой жизни он приехал: разве могли они, имеющие свой дом, очаг, семью, понять его?

Появился Степан и повел меня обедать.

Перед нами раскинулся веселый, играющий в сияющем солнечном свете мир деревенских изб, садов, огородов, весь зеленый в кущах развесистых деревьев и почти сплошном травяном покрове. Лишь очаровательные тропинки с желтыми листьями по краям и отдельные желтые пятна на траве напоминали об осени, но ее не чувствовалось.

Степан здоровался почти с каждым встречным, останавливался, разговаривал: он был здесь своим и всех знал. Мне нравилось, как он держал себя: с достоинством и просто.

— Ну что, Кузьмич? Корова-то не отелилась еще? А ты заходи ко мне в случае чего, помозгуем, — говорил одному.

— Ну вот, голова, задал ты мне задачу: где я тебе бревен-то возьму? А-а… ладно, потом посмотрим! — отвечал другому.

И обратился ко мне:

— Вот, Александр Алексеевич, здесь Машка живет. Посмотри, хочешь познакомлю? Бабенка, я тебе скажу, что надо!

Он повернул калитку и вошел в густой, зеленый с цветами палисад.

— Мария… Ефимовна!..

Из-за кустов выглянула смазливая молодуха, улыбнулась кроваво окрашенными губами.

— Ну чо, Маша, хочешь тебе нового товарища представлю из Москвы? У нас будет работать, мужик что надо, холостой!

— Да ну тебя, Степка, скажешь тоже! Ты куда это пошел?

— Да вот надо нового кадра покормить да наше Медведеево показать.

Я любовался им: высокая, атлетическая фигура лицом, мимикой, голосом напоминала артиста Юрия Яковлева, но без выражения присущей ему воли, пресыщенности и культуры. Эти черты заменяла деревенская натура: непринужденная общительность со всеми без разбора, стремление покуражиться, выделиться на глазах городского и образованного. Степан казался тут первым человеком, головой.

Мы пошли дальше.

— Николай Федорович-то, — говорил он о директоре, немного окая, — мужик ничего, но, знаете, покуражиться любит, взрывной мужик. Его у нас бандитом зовут. Но чо скажу от души, так это: он зла не держит, — Степан положил руку на сердце, — это точно, Лексеич. Наорет, изругает, а потом забудет, как будто ничо и не было.

— Не знаю. Мне он показался милым, душевным человеком, взбалмошным, конечно. Не знаю, Степа, поживем — увидим.

— Вот это верно, Александр Алексеевич.

Пивной бар под названием «Райская жизнь» был достопримечательностью деревенского городка Медведеево. Помещался он в большой избе из крепких бревен, а перед входом по обе стороны красовались два железных щита плаката. Слева нарисованы огромные кружки с льющейся через край пеной и над писью: «Эко пиво!!»; справа — громадное блюдо с дымящимися красными раками и тоже надписью: «Какова закуска!». Здесь, как обычно в подобных местах, толпились возбужденные мужики.

Мы вошли внутрь, и я удивился, что все оформлено современно и со вкусом: лепные украшения, росписи в стиле “modern”, лампы в виде фонариков. Народу было много, Степан громко со всеми поздоровался, бросил несколько реплик и усадил меня за свободный стол. Затем пошел к выдаче, принес обед и по полстакана водки. Я спросил пива, но его здесь, оказывается, почти никогда не бывало.

Выпив и плотно закусив, мы снова вышли в сияющий и праздничный мир. Приятно шумело в голове, люди были приветливы и разговорчивы, особенно со Степаном. Он все более и более вырастал в моих глазах, становился каким-то хозяином городка, его первым человеком. Пожав десяток рук, мы двинулись обратно.

Около забора, преграждающего путь к общежитию, моему новому дому, мы остановились и присели на поваленный ствол дерева. Стояла тишина, только мудро шумели тополя и березы. Водка напомнила о прошлом, потерянном резкой болью в душе, но присутствие Степана и окружающей природы, естественных в своей сущности, отрешало, успокаивало, наполняло радостью новой жизни. Счастье — в этой, незаметной жизни деревенского учителя, и ничего больше не надо, ни о чем, что было, не стоит жалеть. Зачем все это было, ради чего? Какова цель человеческой жизни — нет ее, ведь общество, весь мир враждебны человеку, к тому же, все кончается смертью — все обессмысливается.

— Хорошо здесь, Лексеич? — Степан потянулся и довольно улыбнулся. — Мне здесь лучше, чем в городе. Там теряешься в толпе, вечная сутолока. А здесь тишина, и каждый человек на виду, заметен…. А природа здесь какая красивая, Лексеич! Сам увидишь…. Все, что нужно для человека, здесь есть, а больше ничего и не надо…. Вон туалет, — Степан показал на дощатый нужник у забора, — пожалуйста!

Да, я был согласен с ним: все самое необходимое для человека здесь как будто есть: природа, люди, близкие ей своей естественностью. И в принятии их, в единстве с ними есть высший смысл человеческой жизни, духовно и физически здоровой и полноценной. А все остальное — общество эстетов, их талантливые стихи, друзья и любовницы, бешеные страсти и ревности — чепуха и обман, не приносящие ничего, кроме мучений.

Попрощавшись со Степаном, я опять пошел к директору, который меня уже ждал.

— Ну как, Александр Алексеевич, как настроение? Посмотрели Медведеево, понравилось? Городок дрянной, правда, но жить в нем можно…. А теперь мы с вами съездим в учебное хозяйство. Там работают наши ребята.

Мы вышли на улицу и подошли к газику с брезентовым верхом. За рулем в кепке, сдвинутой набок, сидел молодой парень.

— Давай, Петя, в учхоз, — сказал директор и, предложив мне заднее сидение, сел рядом с шофером.

Как в калейдоскопе, закружились дороги, дома, люди, и сильно трясло на ухабах. Директор включил приемник — запел В. Высоцкий.

— Записи мне Петя достал, — сказал директор, — люблю Высоцкого!

— Я тоже, — ответил я и с наслаждением стал вслушиваться в знакомый хриплый голос:

Опять задержка рейса до восьми-и-и…

И, граждане, спокойно засыпаю,

Мне это надоело, черт возьми,

И я лечу туда, где принимают.

Как и Степан, директор знал всех в деревне, иногда останавливался и выходил из машины для разговора или догонял тех, кто был ему нужен.

— Степан-то у вас здесь король, — сказал я ему, — видел, как все его уважают, всем он тут нужен.

— Да какой он король, — директор махнул рукой, — дерьмо, я с ним замучился.

— Почему?

— Бездельник и трепач, свои функции не выполняет.

— Да? А я думал….

Дорога привела машину к бескрайним желтым полям, вдали виднелись изгородь и дом. Мы остановились, и директор вышел из машины поговорить с подбежавшим мужиком, весьма темным и запыленным, в надвинутой на лоб кепке, хотя было жарко. Я вышел, и директор подошел ко мне, протянул руку в направлении изгороди и дома:

— Вон там наше учебное хозяйство, но сейчас там никого нет, к сожалению.

Потом он постоял, подумал:

— Наверное, Сам Бог вас к нам прислал, Александр Алексеевич.

— Да, наверное, — ответил я задумчиво, и мы сели в машину.

Вскоре мы въехали в лес.

— Спиртным не увлекайтесь? — неожиданно обернулся ко мне директор.

— Нет.

— Это хорошо… но вы не обижайтесь, Александр Алексеевич… это я к слову, а то сейчас многие….

— Я понимаю.

К вечеру стало холодать, но в машине по-прежнему было тепло. Директор повез меня купаться.

— Я, знаете, каждый день, утром и вечером, и так август, сентябрь… до холодов.

Машина спустилась к берегу, и мы в чем мать родила кинулись в холодную волжскую воду. Я заметил, что директор наблюдал, как я плаваю, ныряю, но все было нормально: мужское достоинство, как говорится, я тут не уронил.

— Вам здесь многим придется заняться, — сказал директор, когда мы вылезли на берег, к машине, и стали вытираться его полотенцем, — может быть, вы раньше этим и не занимались. Порой придется и вилами, и лопатой поработать.

— Я пока не могу, — ответил я и показал рубец на руке, — я после операции.

— Да не бойтесь: работа там нетрудная.

Мы расстались, и я пошел домой, в общежитие. Темнело. В городке было тихо и таинственно грустно.

Дома я переоделся и сел к окну. Слева направо непривычно виднелся ряд деревенских изб с освещенными окнами и дощатыми заборами, ближе — пустынная в это раннее еще время улица с осевшей пылью. Вот здесь ныне мой дом. Как-то не по себе, грустно, но все равно хорошо. Много-много дней я буду смотреть на эти избы, привыкну к ним. Пройдут годы — привыкну ко всему, впишусь в окружающую жизнь, и ничего больше мне будет не нужно. Все отдам детям, училищу! Может быть, женюсь на какой-нибудь вдовушке, но… лучше, нет! Потому что ничего нет слаще свободы, независимости, самостоятельности!

Я с наслаждением вытянулся на мягкой, утопившей мое тело пружинной кровати. Боже мой, как я устал! После жесткого топчана в охранницкой, ночей в одежде, вечной тревоги было невыразимо приятно раздеться и почувствовать голым телом ласкающую свежесть чистых простыней, тепло казенного одеяла, успокаивающую мягкость пуховой подушки. Я не чувствовал своего тела — все утонуло в этом нежащем ощущении, мягким покрывалом обволакивала дрема.

Вдруг раздался стук в дверь. Привыкший к неожиданностям, я быстро взял себя в руки, вскочил и открыл ее. У порога стоял Степан с комендантом.

— Лексеич, мы к тебе, — зычно сказал Степан.

Похожий на старика молодой комендант, изрядно хмельной, шагнул ко мне:

— Надо… отметить… Александр Алексеевич.

— Нет, — я твердо преградил ему дорогу, — я устал и хочу спать. Спасибо! В другой раз.

— Ну как же?.. — качался комендант. — Мы вот взяли, решили пойти к вам, собирались….

— Ладно, ладно, пойдем, — примирительно сказал Степан. — Не будем Лексеичу мешать: он с дороги, устал. Пошли!..

— Извините, ребята, — сказал я и закрыл дверь.

Окунулся опять в теплую, нежную пучину постели и сразу уснул.