Резонер

РОМАН

ПРОЛОГ НА НЕБЕСАХ

ЗЕВС. Позвольте мне на правах старшего…

ВЕЛЕС. И постарше найдутся!

ЗЕВС. Открыть наш… э…э…э… консилиум. Я правильно выразился? Не знаю даже, как обратиться. Господа! Товарищи! Коллеги!

ЯХВЕ. Да правильно! Консилиум! Я давно предлагал, еще со времен холокоста… Помните?

— Помним! Помним!

ЯХВЕ. Человечество смертельно больно. Нельзя спокойно сидеть и наблюдать за его агонией.

ЮПИТЕР. Да погодите! Я боюсь, чтобы наше заседание не превратилось в очередную говорильню. Не перебивайте! Иначе я уйду. Итак! Давайте вначале решим: нужно ли нам спасать человечество или хрен с ним. Если не хрен с ним, то тогда постулат номер два. Нужно поставить диагноз человечеству: чем и в какой степени оно больно. И в состоянии ли мы вылечить его. Если не в состоянии, то тогда разбегаемся, и вся любовь. Если в состоянии, то тогда постулат номер три. Каким средством нам нужно его лечить. Предлагаю мои постулаты в качестве основы консилиума. Если не принимаем, я ухожу.

ЗЕВС. Ну что ж…От Юпитера поступило предложение по порядку ведения консилиума.

ЮПИТЕР. … по существу.

ЗЕВС. Я вас не перебивал! Итак! Поступило предложение по порядку ведения консилиума. Ставлю на голосование: кто «за»? кто «против»? кто «воздержался»? Другие предложения будут? Пожалуйста, пятый микрофон!

БУДДА. Только по порядку ведения консилиума. Предлагаю через каждые три часа работы делать перерыв.

ЗЕВС. А как с регламентом?

ЗАРАТУСТРА. Не более пятнадцати минут.

ОСИРИС. Хватит и пяти минут под завязку.

ЗЕВС. Значит, решим так. Пять минут на выступление, пять минут на вопросы к выступающему и пять минут на справку. Еще какие-нибудь предложения будут по порядку ведения консилиума?

ИСИДА. Комиссию надо создать по подготовке постановления.

ЗЕВС. Так! Хорошо! Еще какие-нибудь предложения по порядку будут?

ОСИРИС. А пока мы тут лялякаем, больной не загнет салазки.

ЗЕВС. Мы пока обсуждаем регламент, концептуальных же вопросов не касаемся. Во-вторых, я призываю всех выступающих придерживаться парламентских выражений. Всяких там… э… э… э… слэнгов избегать. Не забывайте, что наш консилиум стенографируется. Что подумают о нас люди, читая разные там «салазки загнутся» или «ляляканье».

ИСИДА. Как быть с темными силами? Допускаем их на консилиум или нет?

ЗЕВС. Вопрос принципиальный! Если не допустим, могут подумать, что мы бессильны и боимся всяких там темных сил.

1. ИВАНОВ

Было пасмурное мартовское утро. Машины разбрызгивали мокрую снежную грязь. Противно протягивало северным ветерком. Воробьи и те были несуетливыми в этот час: они, нахохлившись, сидели на проводах, редкие из них слетали на сухое место и, недолго покрутив любопытной головой, возвращались назад к стае. И снова надолго замирали без движения. Улицы почти опустели. Те, кому нужно на работу, уже добрались; кому не нужно, предпочитали нежиться под одеялом; пенсионеры же обошли ближние магазины, обсудили последние новости и теперь либо завтракали, либо смотрели телевизор.

Иванов не любил этого месяца: вроде бы уже не зима, но и весной это безобразие язык не поворачивался назвать. А как долго тянулся каждый день! К тому же в марте у него обострялись всякие болячки: сердце, желудок, он постоянно простужался, кашлял, сморкался. Именно в марте три года назад он сломал ногу. На это время выпадал один из самых ненавистных им праздников: Восьмое марта, о котором начинали говорить и к которому начинали готовиться чуть ли не за месяц. Уже с утра, не доспав положенного, он должен был обзванивать всех сослуживец, знакомых и родственниц и, добавив в голос как можно больше елея, поздравлять и желать им всяких традиционных благ. Как будто от его пожеланий, они вмиг бы выздоровели, их бы полюбили все принцы мира и засыпали с головы до ног цветами. Накануне же седьмого нужно было замирать на работе перед каждой дурой, расшаркиваться, раскланиваться, говорить всякие глупые слова и непременно чмокать в накрашенные губы или трясущуюся щеку. О работе нечего было и думать. Если бы сотрудницы только догадывались, какой дьявол бушевал в это время в его душе, они бы обегали его за километр. А потом эта беготня, суетня, праздничный обед, тосты, которые уже все помнили наизусть, дурацкая художественная самодеятельность, плавно перетекавшая в пьянку со всеми ее прелестями… Да что это он с утра вспоминает про восьмое марта? Плохая примета! Оно-то — тьфу-тьфу! — минуло! Что ж вспомнилось? Вообще-то нужно было приговорить к пожизненной каторге тех, кто придумал этот праздник…Что такое праздник? Праздный день, то есть свободный от труда, день отдыха. Люди отдыхали от напряженного труда. Вспахали, засеяли поле, день-два отдохнули, восстановили силы. Убрали урожай, свезли хлеб в закрома — снова праздник. Без этого нельзя было! Всё это понятно и естественно. А сейчас люди покупают календари для того, чтобы знать, какой сегодня праздник. А они чуть не каждый день. Если вся жизнь превратилась в подготовку к очередному празднику и празднование этого праздника, это, наверно, уже о чем-то говорит. Что-то, значит, не так в датском королевстве.

Один-другой раз можно соврать что-нибудь, чтобы избежать подобного рода мероприятий. Но в следующий раз всё равно придется идти, хочешь не хочешь. Отрываться от коллектива нельзя. Это один из самых страшных грехов. Тебе могут простить некомпетентность, то, что т

ы лодырь или подонок. На прочие слабости вообще посмотрят сквозь пальцы. Но если ты позволишь себе не считаться с коллективом, ты станешь изгоем.

«Но что это я с самого утра разворчался? — раздраженно подумал Иванов. Что-то в последнее время его раздражало всё большее количество вещей. — Наверно, это уже старческое брюзжание. Хорошо бы на пенсию! Надоело все! Хотя нет! не хорошо! С тоски сдохну. Не смогу я быть образцовым пенсионером.»

Иванов поднял трубку:

— Катюша! Еще не привезли этого… как его? Савина Родиона? Должны бы уже!

— Да минут пятнадцать назад, Иван Николаевич.

— Так пускай ко мне ведут! Пока он еще горяченький, хорошенько не проснулся.

Иванов придирчиво осмотрел рабочий стол, сдунул соринку, поправил папки и стопку книг и задумался было, что ему еще сделать, как дверь в кабинет растворилась. Это был Савин.

— Прошу вас, присаживайтесь! Родион… Не подскажите, как по батюшке?

— Осипович.

— Родион Осипович. Прекрасно!

Теперь, когда Савин сидел напротив него, он позволил себе, не скрывая этого, осмотреть незнакомца.

Первое впечатление, как он знал по собственному опыту, самое безошибочное. Нужно только не забыть его, постараться запомнить. Поэтому первую встречу Иванов всегда считал самой важной и не позволял себе расслабляться. Вначале он был удивлен тем, что Савин не произвел на него неприятного впечатления, как это бывало чаще всего при встречах с его клиентами. Густые волнистые темные волосы, небольшая бородка, свежий юношеский рот. Строен, ростом чуть выше среднего. На вид ему тридцать три — тридцать семь. Пронзительной сини глаза. И взгляд прямой, открытый. Он недурен собой. Такие нравятся женщинам. Кажется, и ему он понравился.

— Так вот, Савин Родион Осипович, давайте начнем с ваших паспортных данных. Придется писать протокол. Где, когда родились, кто родители, где прописаны и так далее.

Савин улыбнулся и кивнул. Черный свитерок, старенькие джинсы, но совсем не такие, какие носит молодежь, а просто, как удобная прочная одежда. Крепкие ботинки. Вот только на правом ботинке оболочка у шнурка распустилась, обнажив светлую сердцевину. Что же пятерки пожалел или некогда? Или не обращает внимания на такие мелочи? Какие тут шнурки, когда мнит себя Богом?

— Неординарный случай, Родион Осипович, скажу вам прямо.

Иванов отодвинул протокол в сторону. Нужно пока побеседовать с этим Савиным.

— Вы, кажется, впервые в нашем городке?

— Впервые.

— Как он вам показался?

— У каждого города, у каждой деревни своё лицо, так же, как и у каждого человека.

— Но наше лицо вам показалось не очень-то симпатичным? Тем более, что вот таким образом испортили ваше знакомство с нашим захолустьем.

— Но почему же? Обычное лицо.

— Не очень красивое, но и не совсем страшное?

— Да я и не видел города толком. Лишь вокзал да вот что из машины увидел.

— Думаю, Родион Осипович близкого знакомства с городом у вас на этот раз не получится. Вы уж извините нас! Может быть, у вас останется осадок от встречи с нашим городком. Поверьте, люди здесь не злые, хотя и не ангелы, конечно. Но, если вы позволите, я задам вам вопрос. Знаете, уж работа у меня такая — задавать вопросы.

Савин как-то странно улыбался. И эта улыбка беспокоила Иванова. Ему то и дело начиналось казаться, что он уже видел эту улыбку. Да что там улыбку! Это лицо, этого человека. Он знал, что этого не могло быть. Он никогда не мог раньше видеть этого человека. Он и не знал об его существовании до самого последнего дня. Но откуда эта навязчивая идея, что он знает его, что они уже виделись раньше. Какой-то бред! Может быть, этот Савин — гипнотизер. Тогда многое можно было бы объяснить. Нет! нет! сейчас ему нужна трезвая голова. Это авантюрист и, вполне может быть, весьма высокой марки. Надо с ним держать ухо востро. Нельзя попасть под его обаяние. Так! Так! Надо сбить его с толка, усыпить его бдительность.

— Итак, Родион Осипович, давайте познакомимся. Меня зовут Иван Николаевич. Должность мою вы знаете. Я понимаю, что большинство людей, с которыми я беседую в этом кабинете, воспринимают меня, как своего личного врага. Нет! нет! я не комплексую по этому поводу. И я бы себя вел так же, если бы сидел по другую сторону стола. Просто я всегда беру это в учет. Извините за бухгалтерский термин. Но честно говоря, я не вижу ни в чем вашей вины. Как только мне спихнули это дело, я сразу почувствовал, что это мертвяк. Тьфу! жаргон этот! Въелся, уже понимаете…

2

УДОЧКИН

Он знал, что я его предам. Как странно устроена жизнь! Я первый поверил в него и пошел за ним. Я был самый ревностный ученик. Никто с такой ревностью не относился к нему, как я. Появление каждого нового ученика доставляло мне боль. Я добровольно взял на себя функции начальника отдела кадров и службы безопасности.

Я не ошибся в нем. Да! Даже сейчас, став предателем, я нисколько не сомневаюсь в правильности своего выбора. Если обо мне и будут помнить, то только потому, что я был рядом с ним. Я не Герострат. Поэтому я должен объясниться сейчас. Ведь на суде всегда предоставляют слово обвиняемому. Тем более, если речь идет о суде Истории. Да! Черт бы вас всех побрал! Именно Истории. Когда Христос пришел, подавляющее большинство людей не почувствовали ничего.

А я почувствовал. Я понял, что свершилось. Вот оно чудо! Наконец-то явился тот, кто перевернет мировую историю. Неважно, пророк ли он, простой человек или Бог. Да и скорей всего простой человек! Ну, и что из того? Я уверен, что и Христос был человеком. Да! Совершенным, необыкновенным, но человеком. Главное — ни кто он, а что будет с человечеством, благодаря ему. Да! С человечеством! На меньшее я не согласен. И пусть проклянут меня, пусть мое имя станет ругательством, синонимом предательства! Мне не нужна собственная слава. Моё предназначение в ином. Я должен сделать его Богом, если он не Бог. А если он Бог, он должен пострадать, как человек. Эта идея пришла не сразу в мою голову. Не буду преувеличивать собственной избранности. Сначала я был очарован и потрясен. И какое-то время ходил, как слепой котенок или, как малыш, который не может отпустить мамкину юбку. И он ни разу не разочаровал меня, не посеял во мне сомнения. Я понял, что это Он, Тот, благодаря Кому, я из ничего стану всем. С отрицательным знаком? Пусть! Всё равно найдутся умные люди, которые поймут мою подлинную роль и скажут обо мне справедливое слово. Да! Им не будут верить, их будут проклинать так же, как и меня. Но таких людей будет становиться всё больше и больше. Стоп! Стоп! Начнем по порядку! Здесь важно ничего не упустить. В моем случае нельзя ошибаться. С чего же всё началось.

Так! Я учился на первом курсе педагогического университета. Мои друзья оказались альпинистами. Наша комната в общежитии была завалена различным альпинистским снаряжением. Они покупали на последние деньги, выменивали, им присылали и дарили постоянно новые прибамбасы. И они могли сутками сидеть и щелкать этими замками, примеривать, подтягивать, переделывать и постоянно говорить и говорить, и говорить об одном и том же. На книжном полке приходилось долго рыться, прежде чем отыщешь два-три нужных учебника среди груды всякой альпинистской литературы. Конечно, самой высокой их мечтой было покорить знаменитые восьмитысячники, после которых, как они говорили, можно и умереть спокойно. Конечно, они втянули и меня. И стали брать на свои загородные выезды. Мы штурмовали крутые берега, стены заброшенных ангаров, заводские трубы. И через полгода я без всякой страховки и приспособлений, как человек-паук, взлетал на балкон третьего этажа. К сожалению, на третьем этаже не жила моя Джульетта. Да и вообще пока никакой Джульеттой я обзавестись не торопился. А летом мы поехали в горы. Хотя это не был Кавказ или Памир, но несколько отвесных скал и каменных столбов имелось, так что всё лето с азартом, достойным лучшего применения, мы оттачивали свои альпинистские навыки. С этой поездки и я заболел альпинизмом. Теперь с нетерпением мы дожидались очередных каникул или праздников, чтобы махнуть к какой-нибудь высоте. На втором курсе я устроился на работу и к лету накопил вполне порядочную для бедного студента сумму. Я поехал на Кавказ. Друзья отговаривали меня, места там неспокойные, а гор в России пока что еще хватает. И чего у меня в голове засел этот Кавказ? Там я нашел парочку таких же сумасшедших пацанов и мы стали лазить по горам. Уже подходил к концу август, и я уже собирался назад. Да и новоиспеченные друзья мои тоже укладывали чемоданы. Мы снимали небольшой флигелек в предместье одной из кавказских столиц. Тем злополучным утром мои друзья ушли в город за продуктами. Я лежал на кровати, когда вошли эти трое, как у нас принято говорить, лиц кавказской национальности. Один высокий кучерявый и широкоплечий. Второй тоже кучерявый, вероятно, его брат, поскольку в их лицах было кое-какое сходство, но узкий в кости. У него был дерзкий насмешливый взгляд. И третий — пожилой кавказец в белой фетровой шляпе, толстый, с красноватыми пятнами на одутловатом лице. Они остановились у порога и какое-то время стояли молча, рассматривая меня. Я приподнялся, спустил ноги и сел на кровати. Меня сразу охватило нехорошее предчувствие. Да и кого бы могло охватить что-то хорошее, если бы на пороге его крова неожиданно возникли три незнакомых кавказца. Впрочем, я не военнослужащий, не бизнесмен. Что они могут взять с рядового студента? Разве что заставить пасти баранов или строить блиндаж где-нибудь высоко в горах.

— Долго спишь, — сказал старик.

Худой хмыкнул. Это мне не понравилось. Значит, это не случайность, просто так заглянули от нечего не делать. Чего-то им нужно от меня?

Старик шагнул внутрь клетушки и осмотрелся.

— Ну, здравствуй, дорогой!

Я кивнул, теряясь в догадках. Одно мне было понятно: они явились сюда совсем не для того, чтобы облагодетельствовать меня. Так! А дружки-корефаны вернутся еще не скоро. А впрочем, чем они могли помочь мне. Еще бы и их запрягли. Вот только во что?

— Я присяду, — проговорил старик и грузно сел на другую пустую кровать, стоявшую в метре от моей.

Те двое молодых оставались у дверей. Боятся, что я сорвусь и побегу?

— Вы местные? — спросил я. Спросил только потому, чтобы что-то сказать.

— Местные — окрестные.

Старик улыбнулся. На бандита он не был похож. Хотя много ли я видел их, бандитов? В фильмах только. Кто они? Чеченцы, ингуши, осетины? Для русского все кавказцы сейчас бандиты. А мы для них? Оккупанты? Дойные коровы? Бесплатная рабсила? Оружия при них никакого не видно. Хотя для того, чтобы скрутить такого дохлятика, как я, достаточно любого из этих молодцов.

— Ты, говорят, хороший скалолаз, — сказал старик.

— Начинающий, — поправил я.

— Хороший! Мы видели, как ты лазишь.

Да, помню: когда мы штурмовали одну из каменных стен, кто-то поблизости пас баранов. Может, они хотят созвать гостей, чтобы я показал им шоу, а потом накормят меня бараниной и объявят своим кунаком.

— Ты лез без всяких приспособлений, лучше, чем те двое. А там высота с пятиэтажный дом.

— Это семечки! — небрежно проговорил я. Всё-таки лесть его подействовала.

— А ты пробовал залазить по стене дома?

Интересный оборот! А может быть, так, праздное любопытство. Ага! И эта троица пришла сюда с утра пораньше, чтобы похвалить мои альпинистские способности?

— Ну…

Замялся я.

— Вижу, что пробовал, — сказал старик.

И без всякого предисловия:

— Тебе нужно будет залезть на пятый этаж.

— С какой это стати?

— Ты за это получишь хорошие деньги. И купишь себе хорошее снаряжение, а это барахло выбросишь. И еще будешь с девочками ходить в ресторан и целый год хорошо кушать, а не есть воду с хлебом.

Вот это влип!

— Я не хочу лезть ни на какой этаж!

Молодой, тот, что сухощавый, дернулся, но старик сурово взглянул на него, и тот снова с равнодушным лицом прислонился к косяку.

— Разве я тебя спросил: хочешь ты или не хочешь? Я тебе сказал, что ты залезешь. Сейчас ты пойдешь с нами. Мы тебе всё покажем и объясним.

— Извините! У меня другие планы на сегодняшний день.

Старик повернулся к парням. Они вдвоем, как по команде, шагнули внутрь конуры.

— Одевайся! — сказал худощавый.

— Слушайте, ребята!

Я попробовал улыбнуться.

— Сегодня вечером мы уезжаем назад. Мои ребята пошли за билетами. Так что наши планы не совпадают с вашими. Вы уж извините, если что не так. Найдите кого-нибудь другого для лазанья по стенам.

— Одевайся! — повторил снова молодчик и ногой подвинул мою одежду к кровати.

А что мне было делать? Я стал медленно одеваться. Влип ты, Удочкин, влип! Хорошо, если всё закончится так, как сказал старик. Расчетом. И я смогу уехать на все четыре стороны.

— Теперь пошли!

Под конвоем я вышел из флигеля. Ни единой души не попалась нам, пока мы проходили по посыпанной мелкой щебенкой дорожке вдоль фруктовых деревьев. Закричать? Эти дуболомы так двинут, что перелом чего-нибудь сразу обеспечен. Ну, вот и машинка у калитки, конечно же, с черными, как ночь, стеклами. Мы так долго ездили по городу, что я поневоле подумал, что он никак не меньше Москвы или Парижа.

Наконец остановились.

— Видишь дом?

— Вижу.

Это была девятиэтажка. Банк и еще какие-то фирмы.

— Отсчитай влево от входа третье окно. Теперь по этому ряду пятое окно в вышину.

— Вижу.

— Сможешь залезть?

— Не знаю. Надо посмотреть поближе.

— Хорошо!

Меня вывели из машины. Мы подошли к зданию. У парадного входа стоял охранник с короткоствольным автоматом. Я задрал голову и простоял так несколько минут.

— Всё?

— Всё, дедушка.

— Я тебе не дедушка. И ты мне не внук.

Блин! Что же я так? Здесь же Кавказ и менталитет иной.

— Садись в машину.

Уже в машине старик повернулся ко мне.

— Ну?

— Слишком гладкая стена. Нет зацепок. А я же не муха, у меня нет присосок.

— Плохо, что нет. Но до ночи еще далеко. Ты хорошо подумай, какие тебе нужны присоски.

— Я же сказал, что не смогу залезть.

— Ты сказал это, не подумав хорошо. Поехали.

На этот раз мне до самого подбородка натянули шапочку. Конечно, в шапочке думалось гораздо лучше. Остаток дня, как я понял, мне придется провести в этом подвале, куда спустили меня через минут двадцать после осмотра офиса. А может быть, не только остаток дня. Хотя, с какой стати, они должны кормить меня даром. Гораздо проще отрезать голову или продать меня какому-нибудь чабану-рабовладельцу. Но перспектива стать кавказским долгожителем и, может быть, лет этак через сто попасть в книгу рекордов Гинесса, что-то меня не очень прельщала. Придется лезть! Может быть, тогда меня не только выпустят живым на волю, но еще и набьют карман деньгами, как пообещал старик. Вскоре ко мне спустился незнакомый охранник, который принес термос с едой. Но прежде чем выставить передо мной яства, он, пристально посмотрев на меня, спросил:

— А тебе можно есть перед этим?

— А ты что думаешь, что если я не буду есть, то, как пушинка, взлечу вверх?

Он поставил плов и компот. После того, как я всё это умял, он повел меня наверх. Мы вошли в небольшую комнатку с плотно зашторенным окном. Горел электрический свет. Сидевший у стола за компьютером кавказец поманил меня пальцем:

— Иди сюда!

Я подошел и взглянул на экран монитора. На нем было то самое здание.

— Вот это окно, куда ты должен подняться.

— Мне уже объяснили.

— Открываешь…

— Как же я его открою? Если только разбить стекло.

— Оно будет открыто изнутри.

Он щелкнул мышкой, и передо мной предстоял интерьер помещения, куда я должен был проникнуть.

— Подходишь вот к этому столу. Запомнил? Откроешь вот этот ящичек. Тебе дадут ключ от него. И возьмешь диск. Там будет несколько дисков. На этом диске будет стоять вот этот номер.

Он написал на бумажке номер.

— Понятно! — сказал я. — Потом я спускаюсь, отдаю вам диск. А вы меня отвозите к ближайшему арыку, куда и отпускаете с камнем на шее.

— Ты совсем дурак?

— Дураком я был, когда не послушал своих друзей.

— Каких друзей?

— Неважно.

— Ты всё хорошо запомнил.

— Я же уже говорил старику, что не смогу залезть.

Кавказец поднялся. Я сжался, ожидая удара. Но он прошел мимо меня, бросив:

— Пошли.

В углу стоял ящик с металлическими уголками, окрашенный в цвет боевой техники. Кавказец поднял крышку.

— Смотри!

Вот это да! О таком я только слышал! С таким прибамбасами можно смело штурмовать любой нью-йоркский небоскреб.

— Отведи его туда же! Потом отнесешь это всё ему! — сказал этот человек охраннику.

До самой ночи я провозился со снаряжением. Серьезные ребята, если такое попало к ним в руки! Скорей всего с какого-то секретного натовского склада! Но всё-таки как же я смогу беспрепятственно заползти по стене на пятый этаж? Любой прохожий… я уже не говорю об охраннике… На наивных людей они не похожи. Но на что же они тогда рассчитывают? Впрочем это уже не мои заботы, если не считать того, что охранник сдуру может нашпиговать меня свинцом. Часов у меня не было. Поэтому я не могу сказать, в котором часу они повезли меня на место операции. Вот это да! Такого я никак не ожидал. Или в городе ожидают налет вражеской авиации, а потому ввели режим светомаскировки. Перед темной громадой офиса не горело ни одного фонаря. Нужно было надеяться на то, что и охранника тоже нет на парадном входе. Я собрался, снарядился и направился к стене. Вот он третий ряд окон. Что же начнем! Покажем жителям гор на что способны обитатели степных российских просторов! Конечно, я слукавил, когда сказал старику, что стена совершенно ровная.

Теперь я понял, что для того, чтобы стать суперагентом, прежде всего нужно суперснаряжение. С такой оснасткой, как говорится, и дурак сможет подняться. Вот оно заветное окно. Я потянул на себя створку, и она бесшумно стала открываться. Что же это за такой диск? Что-нибудь связанное с банком, крупными деньгами? Да зачем мне это нужно знать? Меньше знаешь, крепче спишь. Я открыл ящичек и, подсвечивая миниатюрным фонариком, стал рассматривать диски. Всё было не то! Я пошарил рукой в ящичке, подсветил его фонариком. Больше дисков не было. Что за чертовщина? Я еще дважды просмотрел диски. Ни на одном не было заветного номера. Может, я что-то перепутал. Я отошел к окну. Вот он этот стол, этот чертов ящичек… Может быть, перепутали? Я попытался открыть остальные ящички, но ключ не подходил к ним. Значит, этого диска нет. Интересно, как же поведут себя теперь хозяева? Сразу отрежут голову или немножко попытают на предмет того ни заглотил ли я диск или не затолкал ли его куда-нибудь? Но выхода у меня не было. Известие о том, что диска нет, старик встретил спокойно.

— Ты не ошибаешься? Ты всё хорошо осмотрел? — спросил он.

— Если кто-то ошибся, так это кто-то из ваших.

— Хорошо! — кивнул старик. — Садись в машину.

— А я уж наивно подумал, что я свободен. Услуги мои вроде бы больше не нужны.

— Ты, действительно, наивный. Садись в машину!

Ну, в машину так в машину. Кажется, приятное приключение начинает несколько затягиваться. Меня снова отвезли в подвал и, не сказав ни слова, оставили там ночевать. Я спал крепко, без сновидений. И проснулся свежим и готовым на все сто процентов к новым превратностям судьбы. И они не заставили себя ждать. Меня снова отвели в ту же комнату. И хозяин компьютера показал мне уже другое здание. Всё было так же, только предстояло взбираться на седьмой этаж. Это была элементарная проверка на что я способен. И я оправдал надежды своих заказчиков. На следующую ночь я им передал диск. Когда меня снова пригласили в машину, я попытался взбунтоваться.

— Ну, так деловые люди не поступают! Я свою работу сделал. Ко мне есть претензии? Нет! тогда давайте расчет — и до свидания! Ну, если вам жалко денег, ладно, будем считать, что я ползал две ночи по стенам ради собственного удовольствия.

— Куда же ты на ночь? — сказал старик. — Переночуешь, покушаешь, мы тебя отвезем, куда скажешь.

Это была уже моя третья ночевка у гостеприимных кавказцев. Правда, на этот раз мне пришлось наслаждаться сновидениями не в подвале на топчане времен генерала Ермолова, а в комнате на вполне цивильной кровати. Утром старик после знатного завтрака (всё-таки есть оно кавказское гостеприимство!) вручил мне увесистую пачку.

— Куда тебя?

— Ну, захватить вещички и на вокзал.

Я был на седьмом небе. Я жив и здоров да еще и имею кучу денег, который мне дали за какой-то сущий пустяк с моей стороны. Меня свозили к фазенде, дружки, не дождавшись меня, укатили. А ведь видели же, что мои вещи на месте. Что же… даже не заявили в милицию? Дурак! какая милиция! Им же ласково намекнули, и они правильно поняли намек и тут же умотали. Потом на вокзал. Здесь ребята дружелюбно расстались со мной, несколько раз хлопнув по плечу и пригласив в гости. Даже не предупредили, чтобы я ничего не болтал лишнего. Видно, всё-таки не считают меня последним дураком. Дальше… дальше даже не хочется вспоминать. Я сел в поезд. В купе со мной оказалась веселая молодая компания. А деньги сквозь джинсовую ткань прожигали мне бедро. Дорога же была дальняя. И суток двое (разумеется, за мой счет) веселая компания беспробудно пила. Пробудился же я незнамо на каком полустанке, но в помещении, которое не оставляло никаких сомнений. Это был вытрезвитель. Уже протрезвевшему и изрядно замерзшему вместе с другими бедолагами прочитали лекцию о вреде алкоголизма, после чего выпустили на вольные хлеба без денег и без сумки с вещами. Я прочитал на фасаде вокзала название станции что-то вроде Тьмутараканской, после чего окончательно приуныл. Что же мне оставалось делать? Собирать на станции бутылки до тех пор, пока я не накоплю на билет? Или же добираться автостопом? Ни то ни другое не сулило мне быстрого возвращения в родные пенаты. Нет! нужно было придумывать что-то иное. Кроме того, уже захотелось и кушать. Если я слишком долго буду думать, то просто элементарно умру от голода, и никто не узнает, где могилка моя. Можно было бы попросить у кого-нибудь мобильник. Но кому звонить. У родителей и окружающих их по соседству людей не было ни телефонов, ни мобильников. Учебный год еще не начался, и в общежитие мои друзья еще не въехали. А больше и не к кому. Ситуация казалась мне безвыходной. Я уронил голову на колени и готов был зарыдать. И вот в это время я почувствовал (затылком что ли?), что кто-то стоит рядом и смотрит на меня. Я поднял голову и увидел Его. Я видел Его впервые. Никто из нас еще не сказал ни слова, но мне сразу стало понятно, что вот мой Спаситель, что отныне моя жизнь и Его неразрывны, что теперь мы всегда будем вместе. Всё это в мгновение пронеслось в моей голове даже ни как мысль, а как твердая уверенность, что иначе и быть не могло.

— С тобой случилось несчастье? — спросил он.

Я кивнул.

— Пойдем со мной!

Я встал и покорно побрел за ним. Через вокзал мы прошли на привокзальную площадь, пересекли ее и наискосок пошли через привокзальный квартал, застроенный пятиэтажками. Он шел впереди, так в шагах пяти от меня, и даже ни разу не обернулся, чтобы убедиться, следую ли я за ним. Вскоре начались, как их называют, дома на земле, то есть деревянные одноэтажные домики. Он всё шел и шел вперед. В самом конце длинной улице — это нельзя даже было назвать домом — стояла хижина, куда я и зашел следом за ним.

— Располагайся! — произнес он.

Наверно, раньше здесь был хлев. Глинобитный пол. В нескольких местах обвалились куски штукатурки и были видны толстые жгуты соломы, пространство между которыми было заполнено глиной.

Незнакомец откуда-то достал пакет и стал выкладывать на стол хлеб, колбасу, сыр, еще что-то.

— Ешь, а я пока вскипячу чай.

Я набросился на еду. И прожевывая или, точнее сказать, проталкивая в желудок сразу и колбасу, и сыр, и хлеб, спросил:

— Тебя зовут не Иисус Христос?

— Меня зовут Родион. Фамилия Савин.

— Ты здесь живешь?

— Нет.

— А где ты живешь?

— Нигде. И везде.

Я кивнул.

— Перекати-поле! А это, значит, твое временное пристанище?

— Всё, что вокруг нас в этом мире, это наше временное пристанище.

— Ого!

Я поднял голову. Нет, никакой иронии в его голосе я не почувствовал. И взгляд серьезный. Всё ясно! Какой-то проповедник, сектант. Сколько их развелось в наше время! Не люблю я вашего брата. Если он даст мне денег на билет, будем считать, что нам обоим повезло.

— А я студент. Филолог. Но у меня такое ощущение, Родион, что очень скоро меня отчислят из альма-матер.

— Почему?

— В этом прелестном городке мне пришлось провести ночь в вытрезвителе. Об этой ночевке непременно сообщат в деканат. У нас уже несколько человек отчислили за это дело.

— Я могу поговорить.

— Зачем? Может, оно и к лучшему. И по правде говоря, надоели эти гомеры, санскрит вкупе со старославянским, дифтонги, трифтонги…

— Зачем же ты поступал?

— Мечтал стать писателем. На худой конец журналистом. Думал, там дают полезные для этого дела знания. Но ни один университет не сделает из человека писателя, если в нем нет таланта.

— А ты считаешь, что в тебе нет таланта?

— Теперь да! Зато я открыл в себе другой талант — альпиниста. Увлекательнейшее, тебе скажу, занятие. Хотя тоже ерунда, как и писательство, и филология с ее санскритом.

— Ты же сам не веришь в то, о чем говоришь.

Теперь он сидел за столом с кружкой чая и глядел на меня. Еще никто никогда так не глядел на меня. Я не знаю, какие слова подыскать для этого взгляда. Сказать, канцелярским языком, что он читал всё, что творится в моей душе? Пусть будет так! Просто я в этот миг почувствовал, что бы я ему ни говорил, мои слова не имеют никакого значения, потому что он и так знает обо мне всё, больше чем я знаю о самом себе. Я мог ему врать, и это нисколько бы ни оскорбило его. Зачем слова, если и без них всё ясно?

— Я хочу, чтобы ты рассказал о себе, — попросил я.

— Рассказать о себе? Это очень легко! Я живу.

— Это, конечно, очень подробная информация, но хотелось бы услышать и еще чего-нибудь.

— Что ты хочешь услышать? Где я родился, кто мои родители, как учился в школе, что со мной было после школы… Разве после этого ты узнаешь что-нибудь обо мне?

— Кое-что узнаю.

— Я расскажу. Но позднее.

— Мне нужно уехать. У меня нет ни копейки денег. И вещи, и всё остались в купе. А может, и не в купе. Я ничего не помню. Я пил с попутчиками двое суток.

— Я знаю. Не рассказывай.

— Откуда?

— Не важно. Я дам тебе деньги. Не сегодня. Завтра. Сейчас у меня нет денег. Ты переночуешь у меня. А завтра у тебя утром будут деньги.

— Да, конечно. Сегодня и поезда уже нет.

Я допил чай, упал на топчан и мгновенно заснул. Проснулся я поздно. В хибарке никого не было. «Может быть, действительно, ушел искать для меня деньги?» — подумал я. Но когда я поднялся, то увидел на столе рядом с немытой кружкой деньги.

3

ПАВЛОВ

Мало ему, Павлову, хлопот! Так еще начальник ему сунул еще и этого сумасшедшего! Ходит-бродит, что-то говорит, не работает, вокруг него постоянно подозрительные личности. Хотя ни в каком криминале вроде бы не замечен. Но кто его знает! Может быть, и не сумасшедший, а очень хитрый тип. Павлов еще не видел своего клиента в глаза, но уже ненавидел его лютой ненавистью. Сам он был винтиком огромной государственной машины. И вся жизнь ему представлялась именно как сложный, но четко работающий механизм, где у каждого есть свое место и предназначение. И ценность человека определялась для него именно тем местом, которое он занимал в этом механизме. Поломка каждой детальки тут же сказывалась на работе механизма, и нужно было срочно ликвидировать эту поломку. Выбросили сломанное, поставили целое, и всё снова работает, крутится. Всё, что мешало этой четкой автоматической работе, подлежало немедленной ликвидации. И тут недопустимы были какие-то человеческие чувства, лицемерное милосердие, жалость. Пожалеешь, и всем будет плохо. Нет уж! Каждый на своем месте должен действовать профессионально и решительно. И тогда всё будет нормально. Его же, Павлова, предназначение в том, чтобы убирать с пути, уничтожать то, что мешает нормальному ходу машины. По крайней мере, сделать так, чтобы это вредное не могло мешать. Ничего! Он сделает так, чтобы этот пьяница, тунеядец и бузотер больше уже не мутил воды в их городе. Даже если он и не совершал никакого преступления, он преступник уже потому, что отвергает то, что Павлов считал незыблемым, а потому священным. Он взял свою кожаную черную папку. Можно было, конечно, пройтись и пешочком, но вдруг придется забирать этого Савина. А он бы лучше его забрал. Вести допрос в собственном кабинете больше нравилось ему, чем беседовать на местах. Здесь даже стены помогали ему, давили на допрашиваемого, нейтрализовали его агрессию. И всё, что нужно под рукой. И меньше ненужных свидетелей. А порой они Павлову совсем были не нужны. Он мог двинуть какому-нибудь отморозку, так что тот слетал со стула и после этого становился покладистей да и зэковской бравады сразу уменьшалось. Большинство этих тварей только и понимает и уважает силу. Чем меньше с ними философствуешь и разводишь всякой бодяги, тем лучше для дела. Кулак помогал быстрее добраться до истины, чем всякие там психологические изыски и душещипательные беседы. Его подопечные знали об этом. И при одном упоминании о павловском кабинете многие бледнели и заикались и предпочитали давать нужные сведения ему на месте, а не в стенах управления. Правда, Павлов не переходил границы. И еще ни разу по поводу его рукоприкладства не возбуждали дела.

Ехать было недалеко, но Павлов решил продлить удовольствие от езды на машине, солнечного утра и свернул на центральную улицу, то и дело отвлекаясь на девушек в коротких юбках. Да! Наступит зима, и такого уже долго не увидишь. Сексуальность окружающей среды упадет на несколько порядков. Он повернул налево, здесь улица значительно сужалась. Машин было мало, и он прибавил скорости. Отпустил стекло почти до отказа и закурил.

Он даже не успел до конца доматериться, вытянув только первую гласную. С правой стороны на главную дорогу выскочил «Москвич». Павлов резко крутанул руль, и его «Жигуленок» влетел в дерево. Резкий удар и яркая вспышка перед глазами, это было то последнее, что зафиксировало его сознание. Он погрузился в темноту.

— Ну, Павлов, тебе повезло! Вернулся с того света! Уже было списали тебя. С таким ранением не выживают.

Павлов открыл глаза.

— Что со мной? — спросил он.

Но доктор не слышал никакого вопроса, а только заметил едва уловимое шевеление губ.

— Ну, лежи-лежи! Чудо! Больше ничего не скажешь.

Действительно, то, что произошло с Павловым, было чудом. Он не только остался живым, вопреки всему, после нескольких тяжелейших операций, но к нему вернулись и зрение, и слух, и сознание. А потом он и заговорил. Он всё вспомнил. Вспомнил, как летел по длинному-длинному туннелю. И понял, что это летит его душа, удаляясь всё дальше и дальше от безжизненного тела. В туннеле становилось всё темнее и темнее, и вот его уже окружал полнейший мрак. И только по свисту и упругой струе воздуха он понимал, что полет продолжается. И вдруг хлынул резко, неожиданно яркий свет. Он закрыл глаза, он не выдержал яркого света, который причинил ему первоначальную страшную боль. Он завопил, что есть мочи. Но вскоре боль ушла. Он увидел свое искуроченное окровавленное тело, стал кружиться над ним, а потом опустился туда к левой стороне груди, где было сердце. И оно забилось. Он чуть пошевелил пальцами рук и ног. Они шевелились. И он понял, что он жив, что жизнь снова вернулась к нему. И тут он увидел лицо, склонившегося над ним человека. «Я уже видел это лицо!» — с удивлением подумал он.

И теперь он вспомнил: это лицо того человека, к которому он ехал. Но как он мог помнить его лицо, если он не доехал до него, если он не видел его. Чертовщина какая-то! Мистика! И всё-таки это было так! Он нисколько не сомневался, что это именно так! Что это именно тот человек! «Почему же он? Почему, будучи на грани бытия и небытия, я увидел именно его? Потому что ехал к нему? Потому что думал о нем до этого и думал о нем по дороге к нему? Но если это не он? Ведь я же его не видел! Откуда такая уверенность, что это именно Савин? Или я видел его фотографию? Нет! не было никакой фотографии». Он ни разу не видел его наяву. Всё было непонятно и странно. И Павлов решил, что он непременно должен увидеть Савина. Что первое, что он сделает, когда поднимется с больничной койки, он повидается с этим человеком. Здесь была какая-то непонятная ему загадка. Теперь этот человек вошел в его жизнь и полностью захватил ее. Павлов стал быстро выздоравливать, поражая врачей, которые первоначально, когда его, точнее то, что осталось от него, привезли в больницу, сразу же записали его в покойники. Это был тяжелейший случай. А когда он не умер и перенес все операции, были уверены, что он останется инвалидом. Но кости удивительно быстро срастались, он выздоравливал и каждый день приносил решительные перемены. И вот он уже ходил сначала на костылях, а затем с тросточкой по палате и больничному коридору, выходил на улицу в прибольничный парк. И настал день, когда он решительно заявил лечащему врачу, что его должны выписать.

— Нет, дружок, месяц-полтора полежите у нас. Мы понаблюдаем. Случай-то уж очень тяжелый. С такими повреждениями лежат годами.

Павлов горячо убеждал, что совершенно здоров. И не нужна ему теперь никакая больница. А на следующий день, выпросив домашнюю одежду у сопалатника (сам он ходил в больничной пижаме, а домашнюю одежду не догадался попросить, чтобы привезла жена) он вышел в город. Лето подходило к концу, но было еще жарко. Павлов вскоре понял, что переоценил собственные силы. Пройдя пару кварталов, он сильно устал, возникла одышка. Он добрался до ближней скамейки и долго отдыхал. Дальше он двигался потихоньку, то и дело останавливаясь для отдыха. Взглянул на часы. Тихий час уже закончился. Нужно было идти на процедуры. Ладно! Своих соседей он предупредил: если спросят, скажут, что загулялся в парке. Но к ужину желательно было бы вернуться назад. Жаль, что у него не было ни копейки с собой. Иначе можно было бы доехать на маршрутке. Всё-таки идти от больницы было довольно далеко. Но вот и начался частный сектор, пыльный, с курами и козами, бродивших вдоль бесконечных почерневших оград. Годы милицейской службы выработали в нем память на адреса, паспортные данные, а потому искать нужный дом ему не пришлось. Вскоре он стоял возле жалкой полуразвалившейся лачуги. «Какой-то бомжатник!» — с неприязнью подумал Павлов. Но неприятное впечатление не вызвало не вызвало неприязненного чувства к обитателю этой лачуги. Более того, он почувствовал сильное волнение, как будто ему предстояло сейчас первое объяснение в любви. Дворик густо зарос щерицей и пасленом, ничего похожего на огородик и вообще хозяйственную деятельность. Такое жилье, если его можно было назвать жильем, бросают без всякого сожаления. Продать его невозможно, даже на дрова не годится. Сильно повезет, если найдется покупатель на участок. Но этот район среди застройщиков спросом не пользовался.

Входная дверь с широкими щелями от его толчка чуть не разлетелась. Малюсенькая прихожка, окошечко в котором было забито листом картона и еще одна дверь непосредственно в лачугу.

4

ИВАНОВ

Теперь ему стало ясно, что дело это бессмысленное и безнадежное. Да и вообще никакого дела нет. Начальство решило лишний раз подстраховаться. Всё необычное, выходящее за границы наших представлений, пугает нас, мы чувствуем угрозу самому нашему существованию. И делаем привычные защитные движения: уничтожить источник, откуда на наш взгляд исходит угроза. Что натворил этот Савин? Приехал в наш городок? Но это никому не возбраняется. Подозрительная личность? Бомж, сектант, тунеядец, возмутитель спокойствия? Но пока он не сделал ничего подсудного. Пока…Вот именно! Ему же сказали, что нужно провести профилактику. Побеседовать, выяснить, что это за тип и сделать всё возможное, чтобы он в двадцать четыре часа убрался отсюда? А какое право я имею приказывать подобное? Если он пошлет меня подальше, то правильно сделает. Другой бы человек на его месте кричал бы и возмущался. За что задержали? Какие могут быть допросы? Предъявите обвинение! Предъявлять-то нечего!.. А он сидит спокойный, смотрит куда-то сквозь меня в окно своими дьявольски синими глазами и о чем-то думает. О чем он думает? Попрощаться?

— Простите, Родион Осипович!

Иванов поднялся, обогнул стол и подошел к Савину.

— Произошло какое-то досадное недоразумение. Я не понимаю, почему вас доставили сюда. Вы не совершили никакого правонарушения. Еще раз прошу прощения. Вы свободны, Родион Осипович!

Савин поднялся.

— Я могу идти?

Иванов перехватил в его взгляде недоумение.

— Конечно. Вы ни в чем невиновны. Не вижу никаких оснований задерживать вас здесь.

— Но ведь вам приказали!

— Откуда вы можете знать, что мне приказали.

— Но если меня задержали, привезли сюда к вам на допрос…

Иванов вернулся на свое место и раздраженно постучал пальцами по столу.

— Не знаю! Может быть, произошла какая-то ошибка. Может, вас с кем-то спутали. Идите, я сказал!

Савин вышел, тихо притворив за собой дверь. Нужно было заняться другими делами, много накопилось всякой писанины. А тут еще лезут со всякими глупостями. Иванов отыскал и открыл нужный скоросшиватель. Углубился в чтение. Перечитал раз, второй раз. В голове ничего не осталось, потому что его мысли были заняты другим. Какая-то чертовщина!

Отвлек телефон.

— Иван Николаевич! — раздался голос секретарши. — Зайдите к Илье Анатольевичу!

« Что еще?» — с неудовольствием подумал Иванов. Полковник лишь кивнул на его приветствие. Это был плохой знак. Поэтому Иванов не решился сесть.

— Вам поручили дело Савина?

Вон оно что! Значит, можем оперативно работать, когда захотим.

— Никакого дела нет, Илья Анатольевич.

— Вот как! Объяснитесь!

— Я вообще не понимаю, почему его задержали. Обвинения против него смехотворны.

Полковник побагровел, опустил голову вниз, перекинул пару бумажек с одного места на другое. Что им дался этот Савин? Или в городе покончили с преступностью?

— Обвинения, Иван Николаевич, очень серьезны. Темная личность! Что это за странные вояжи по градам и весям? А подозрительные типы, что вьются вокруг него? А на какие средства они путешествуют, жрут, где-то спят? А что это за несанкционированные митинги? А вы слышали, о чем там говорится? Не слышали!

Иванов чувствовал себя, как нашкодивший школьник, который к тому же не выполнил домашних заданий и получил заслуженную двойку. Он не привык ругаться с начальством. И когда был не согласен с указанием руководящего перста, просто отмалчивался.

— Иван Николаевич! Вы будете работать с Савиным или мне его передать другому?

— А разве…

— Да разве! Мы успели исправить вашу оплошность. Если это не назвать другим словом. Сейчас он в обезьяннике. Ничего! Ночку переночует там. А вы соберите всё, что только можно о нем, чтобы допрос провести профессионально.

— Хорошо, Илья Анатольевич! Я могу идти?

— Идите! И вот что, Иван Николаевич, глава взял это дело под своей контроль.

Вон оно что! Надо было сразу отказаться, но это не было в его привычке. Он брался за любое дело, самое невыгодное, от которого другие старались увильнуть под любым предлогом. И за это его ценило начальство. А теперь он впервые был готов отступить от своего принципа. И хотел уже вернуться в кабинет. Остановился в приемной на полпути и шагнул к двери. Секретарша вопросительно посмотрела на него. Но тут же ему стало ясно, что он не должен отказываться, что это самое лучшее, что дело Савина останется у него. Он вернулся к себе. И решил, что всё начнет сначала. Что есть об этом Савине? Паспортные данные. Вот эта сопроводиловка. Его личные впечатления. То есть почти ничего. Никакого преступления он пока не видит. Но есть огромное желание начальства, чтобы он его увидел.

Иванов позвонил в гараж. Костя оказался на месте.

— Это ты, Костя, привозил сегодня утром клиента с вокзала.

— Я, Николаич. А что?

— Я подойду сейчас. Поговорим!

Костя, длинный и худой (Иванов его порой называл Дон-Кихотом), сидел на своем обычном месте, трубе отопления и курил.

— Опять, Костя, «Приму», смалишь? Неужели на нормальные сигареты не хватает? — спросил Иванов, пожимая руку водителю.

— Где ты у нас нормальные видел?

— Ладно, пока тебя никуда не угнали, давай по делу. Расскажи про этого Савина!

— Какого еще Савина?

— Которого ты утром привез с вокзала.

Костя пожал плечами.

— А что? Нормальный мужик! Он мне даже понравился.

— Кто с тобой ездил?

— Тополев.

Тополев вел себя под крутого, сыпал слэнгом, гнул пальцы. Этакий Рэмбо местного розлива.

— Ну, и что дальше?

— Да ничего! Сказал: «Поехали! Цуцика с вокзала притараним!»

— Один поехал?

— Зачем один? Втроем. Ну, приехали. Они зашли на вокзал. Минут через пятнадцать вывели. Посадили. Тополев его пальцем даже ни-ни! Удивительно!

— Всё?

— А чего еще?

— Может, чего говорили дорогой?

— Да чего говорили? Так треп обычный? Так, выходит, этого Савина тебе слили? И что ему навешивают?

— Я тоже это хотел бы знать, Костя.

— Ну, дают, блин!

После обеда Иванов позвонил, чтобы к нему привели Савина.

— Видите, как получается! — Иванов развел руками, когда Савин снова сидел против него. — Попрощался с вами! Выходит, что поторопился.

5

САВИН

«Изиде сеяи семене своего. И егда сеаше, ово паде при пути».

Разве так сейчас смогут писать? Чтобы так писать, надо не смотреть телевизора, не ведать, что такое реклама, СМИ, пиар, информационные технологии… Кого мы сделали героями? Кому поклоняемся? Звездам… звездам… секс-, поп-, кино-, спорт-… Ну, и тем крутым парнишкам по обе стороны границы, именуемой законом. А впрочем, и границы уже нет. Коп ведет себя как бандит. Бандит — член парламента. Поп … выразительней и не придумаешь…звезды, лицедеи — образцы для подражания. Люди презираемые, гонимые, отвергаемые в прежние времена, даже когда восхищались их талантом, взяли реванш. Силой духа, необычайным талантом, благом, которое они принесли человечеству?

Они стали кумирами, образцами для подражания, воспитателями поколений.

Самым распространенным чтением в прежние времена были жития святых. Потому были и герои, и мученики, и страдальцы за-ради человеков. Что — воспитанный на комиксах, хип-хопе и секс-бомбах положит душу на алтарь человечества? Да ему это отечество по барабану!

Пути назад нет. Не было никакого золотого века. Человечество всегда страдало, но всё-таки это было человечество. В смысле, не сборище двуногих, а ЧЕЛОВЕКИ. Представьте себе Наташу Ростову, распевающую: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже». Или Онегина и Ленского, ржущими за «Клинским» над анекдотами. Или «Отечественные записки» с крутым кровавым детективом, парой другой рассказов про педерастов и кровосмесителей, интервью на десять страниц с парнишкой, прыгнувшим на полтора сантиметра выше, чем прыгали до него. Кричат о загрязнении и истощении окружающей среды. Если бы так кричали о загрязнении и истощении наших душ.

Я закрываю глаза и вижу Вену, голубой Дуная. Вальсы Штрауса. Девятнадцатый век.

ПРИЛОЖЕНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ САВИНА

.. .

Душа! Зачем тебе вина?

Зачем похмелье без вина?

Зачем болезненный недуг,

Когда всё валится из рук?