Авария произошла на пересечении улиц Ленина и Горького. Два автомобиля протаранили друг друга, столкнувшись лоб в лоб. Я не был свидетелем происшествия. К тому моменту перекрёсток был уже сто метров позади меня. Я услышал визг тормозов, скрежет металла и крики очевидцев и немедленно побежал к месту событий.
В тот день в городе царило пекло. Вечером того же дня городские телевизионные каналы в новостях объявят, что это был самый жаркий день в истории города, из-за чего произошло несколько несчастных случаев. Только вот в последнее время практически каждое новое лето ежегодно объявляется самым жарким в истории. Невольно складывается мнение, что наше общество сошло с ума, раздувая тему глобального потепления, но ничего не предпринимая для обеспечения безопасности населения от зноя. Видимо, голову напекло всем уже давно.
В центре я оказался случайно.
На днях к нам приезжала бабушка. В ней не было ничего, что соответствовало представлению обывателя о бабушке. Она ею была скорее формально. Её внешний вид никогда точно не давал представления о её возрасте. Она его настолько тщательно скрывала, что я никогда не знал, сколько ей на самом деле лет. Я мыслил следующим образом: либо она выглядела значительно моложе своего возраста и боялась признаться в своей физической старости, либо она действительно была столь молодой и в таком случае боялась признаться, что её единственная дочка была рождена так рано.
Люди зачастую очень жестоки, но редко сталкиваешься с жестокостью общества в целом. Очень печальна и вместе с тем загадочна вся эта несправедливая безжалостность по отношению к молодым матерям. Им приходится скрывать возраст и социальный статус. А когда это уже потеряет смысл, останется привычкой. Этой черте характера бабушки легко можно было найти объяснение.
Шестнадцать лет — страшный возраст для родителей. Возникают проблемы с выбором подарков. Вроде как уже и не ребёнок. На понимание чего от родителей потребуется немало отваги. Но и неполноценная личность. Что тут придумаешь?
По мнению моих родителей, переходный возраст повлиял на меня не лучшим образом. Я стал замкнутым. Стал чувствовать себя комфортно только в уютном одиночестве. Но их в этом волновало не моё душевное состояние, а их неспособность понять, чего я хотел бы на день рождения и всё в том духе. Им приходилось угадывать, что у меня на уме. Поэтому проще было дать мне денег, которые как подарок явно куда лучше, чем книга.
Из самой большой скромности скажу, что мои родители не были бедными. Скажем так, деньги, которые мне давали на карманные расходы, были выше средней зарплаты россиян. Тысячу рублей в день мне давали в качестве наказания. Потому что это было в разы меньше, чем то, что мне обычно дают. Зачем мне столько денег? Чтобы я мог ими самостоятельно распоряжаться.
Богатые приучают детей грамотно распоряжаться денежными средствами. Бедным этого не понять. Они как крысы настолько забились в границы своих доходов, что даже боятся высунуть из-под них голову и посмотреть, что из себя представляет мир, в котором живут. Они никогда не дадут денег на руки своим детям. Только если отправить их за продуктами в магазин и оставить в своём распоряжении сдачу. Никаких карманных расходов.
Может, это комплексы неполноценности? Бедные приучают своих детей только к одной мысли — над ними всегда будет кто-то, кто ими распоряжаться. Они воспитывают в своих детях менталитет скряг и прислуги. Став взрослыми, они никогда не найдут в себе силы и воли на риск для реализации личных целей. Поэтому талантливый ребёнок может родиться только в богатой семье. Или хотя бы обеспеченной. Потому что с талантом не рождаются, его воспитывают.
Я никогда и ни о чём не просил родителей. Любая моя просьба была заведомо проспонсирована. Так что я был уже самостоятельным. Оставалось только стать самодостаточным.
Однако вложение бабушки оказалось как раз кстати.
Последние несколько дней я думал только о том, насколько я сильно себе не нравлюсь. Низкий и коренастый. Лицом не вышел. У меня были невыразительные черты лица. Я не мог без угрызений самооценки смотреть на это выжженное пубертатом лицо по ту сторону зеркала. Что может спасти грубую внешность? Только удачный гардероб.
Я любил шопинг. Любил покупать красивую одежду. Окружать себя дорогими декоративными вещами. Купить в антикварном магазине каменный шахматный столик, хотя играл в них в последний раз в секции в четвёртом классе. Большую стеклянную гранёную пепельницу, хотя даже не куришь, и вообще несовершеннолетний, но она так классно смотрится на твоём книжном столике. Все эти бесполезные в быту вещи утоляли жажду обставить пустое место стильными яркими побрякушками. В точности как обновлённый гардероб заполнял пустоты моей души.
Ради этого я и оказался в тот злосчастный день в центре города — шопинг.
Больше всего я ненавижу себя за рост. Один метр шестьдесят три сантиметра. Великан в мире лилипутов. И даже так, всё равно на голову ниже Гулливера.
Я ровня таким как Ленин, Сталин и Муссолини с одной стороны и Моцарту, Бетховену и Пикассо с другой. Я много думал над этим. Низкий рост — фундамент комплексов. Но куда важнее, что ты на нём возводишь. Одни жаждут отмщения и становятся великим диктаторами. Комплексы превращают их в разрушительную силу хаоса и насилия. Другие же сублимируют и становятся великими творцами. Их комплексы делают из них спасительную силу красоты и свободы. Кем хочу быть я? Вот в чём вопрос. И хочу ли быть вообще великим?
Я бежал к эпицентру событий с полными мешками вещей. Всех одолевало одновременно неподдельное любопытство и дурное стадное чувство. Интересно, что же там случилось? Но в сущности не так уж и важно, если бы не эта толпа. Всем хочется, чем я хуже? Я поддался искушению также, как и все.
Едва справляясь с плодами шопинга, я подбегаю к вытянутой вдоль дороги высокой серой стене спин, заслоняющих мне поле зрения. Оставив пакеты, я нырнул внутрь толпы, бесцеремонно расталкивая людей, и начал пробиваться вперёд.
Достигнув желаемого, я наткнулся на тяжёлую картину горькой трагедии. Автомобили были разорваны в клочья. Куски стекла, металла и пластмассы были раскинуты по всему перекрёстку. Тела людей измяты или спрессованы. Кожа изорвана и клочьями лежала на земле. Из конечностей торчали переломленные кости.
У меня был только один вопрос в тот момент. Вот произошло столкновение. Несколько секунд всем на реакцию. Но что дальше? Почему никто не спешит на помощь? Я посмотрел на стоящих вокруг людей. Они подавлены. Их лица в оцепенении. Они пленены нависшим над ними в воздухе ужасом. Шок, отвращение и мандраж. Букет негативных эмоций с непреодолимыми психологическими барьерами в качестве радужной упаковки.
Все ненавидят богатеньких сынков. Мажоров. Как я. Философия богача. Цинизм. Вечно весь из себя умный. На любой упрёк всегда найдётся ответ. Но вся эта чёрная злобная масса, которая в обычной жизни ненавидит таких как я, боялась и пальцем пошевелить. Я же — без чувств и эмоций с ироничной улыбкой смотрел на простодушных зевак, которых поглощали страх, паника и брезгливость.
Критический момент. Оправдание собственной нелепости. В целой толпе не было ни одного, кто способен был бы к самообладанию. Не было никого, кто в нужный момент способен был бы сделать, что от него требуется.
В этот момент из салона одного из покоробленных автомобилей из последних сил наружу вырвалась крупная женщина покрытая с ног до головы кровоточащими ранами. А в руках у неё маленькая дочурка. Девочка лет пяти — шести. Бледная как цвет луны. Женщина вскричала со всех сил:
— Молю! Спасите!
Побледневшие лица вздрогнули. Смартфоны упали дорогу. Мы словно пресмыкающиеся, вот-вот от страха сбросим верхний слой шкуры.
Я испытывал превосходство. Упивался собой. Подобно льву, испытывающему восхищение собственным доминированием.
Но тут послышался тонкий ревущий голосок ребёнка, который взбудоражил наши нервы:
— Мамочка, мне очень больно.
Невидимая пелена онемения покрыла меня.
Дети никогда не плачут по-настоящему.
Слёзы чаще всего инструмент привлечения внимания. Крик души. Несогласие с тем, что тебя игнорируют. В редких случаях дети ревут, когда с ними случается что-то неожиданное и непредвиденное.
Девочке было настолько больно, что любой другой взрослый в её состоянии разрыдался бы, но у неё не оставалось на это сил. Каждая её слезинка выдавливалась мучительным страданием как осколки застывшего в воздухе времени. А измученный надрывистый голос доносился бальзамом, избавляющим от желчи высокомерия.
Я начал терять самообладание, которое так страстно возносил. Невольно потянуло вперёд одолевающим чувством необходимости помочь. Как выплеск адреналина: руки трясутся, сознание отключено, а тело готово биться на износ. Рваться вперёд, не зная, что дальше.
Женщина в кровоподтёках с умирающим ребёнком на руках. Она была готова на самопожертвование. Но как? Что нужно сделать? Весь мир содрогнулся и замер. Её боль была сильнее той, которую испытывала дочь, но даже она ничто в сравнении с болью, которую в ней вызывали материнские чувства. Что-то ментальное, что-то моральное, но в разы сильнее физического.
Именно в этот момент на фоне всей этой картины появляюсь я.
Она посмотрела на меня глазами волчицы, сквозь которые сочились слёзы отчаяния. Девочка была крохотной. В тот момент казалась младенцем. Внешне будто бы не тронута. Без видимых ранений. Но боль чувствовалась. На расстоянии. Она была куда глубже.
Женщина с надеждой протянула ребёнка ко мне. Будто я что-то могу сделать. Но я и сказать ей в ответ ничего не мог. Обомлел. Лишь протянул руки в ответ и взял девочку на руки.
Стоило мне только едва прикоснуться к ней, как всех вокруг вдруг ослепил яркий свет и оглушил гром. Словно молния ударила в самый центр перекрёстка. Я почувствовал как заряд энергии проходит по телу.
Я потерял сознание.
*
Очнулся я на больничной койке. Первые же секунды пробуждения — это мучительное недомогание. Голова пульсировала. Словно её сдавливали в тесках. На лбу можно было увидеть вздувшиеся от давления вены.
В мою раскалённую от невыносимой боли поступали дикие мысли, смешивающиеся в неподъёмную громаду парадоксов. Бардак и неразбериха, творящиеся в моём сознании, вводили меня в транс. Слабость, сонливость, заряд бешенства, нетерпимость, раздражённость — всё это было частью единого транса бреда и абсурда.
Я сорвал с себя капельницу. Избавился от всех медицинских побрякушек. И мне в мгновение стало лучше. Неприятное недомогание, будто бы я размяк и опух, уже не казалось таким всепоглощающим как несколько секунд назад. По коже невольно побежали мурашки. То ли от холода, то ли от того, что я увидел вокруг.
Пустая палата. Аварийное состояние. Голые обшарпанные стены болотистого цвета, напоминающие кожу престарелого умирающего человека, который давно уже лишился надежд на счастливую жизнь. Штукатурка ссыпающаяся с потолка. Помимо койки, никакой мебели.
Я будто герой фильма ужасов. Главный герой приходит в себя с амнезией в заброшенной психиатрической клинике. На нём ничего, кроме больничной пижамы. Ему ещё предстоит выяснить, кто он, где находится и что ждёт его впереди.
Мне стало неприятно от собственных же домыслов. Я поспешил из развенчать. На цыпочках подошёл к двери и аккуратно открыл. Вместе с ними я открыл перед собой панораму больничного отделения с кишащими в нём людьми. Медицинский персонал в суете бегает из одной палаты в другую. Немного пациентов. Они словно в тумане блуждали в стиле дедушки Али с тяжёлой формой Альцгеймера вперемешку с лёгкой формой Паркинсона.
Я услышал больничный шум. Увидел живых людей. Мне наконец-то удалось успокоиться. Что позволило мне и себя почувствовать живым. Перестать казаться призраком. Бродягой по тоннелям подсознания. Даже обычно противный мне больничный воздух, как примесь фармацевтики, фекалий, рвоты и горелой плоти, казался мне спасительным.
Я безмятежно наслаждался объявшим меня чувством освобождения. Мимо проходила молоденькая медсестра. В руках у неё был металлический поднёс с различными шприцами, мензурками и колбочками. Она уловила меня краем взгляда и тут же переменилась. Из невозмутимой особы с каменным выражением лица она в мгновенье превратилась в напуганную до чёртиков малышку. Она обронила поднос, заверещала, надрывая горло, и побежала прочь.
Я нырнул обратно в палату, закрыл за собой дверь и сделал вид, будто ничего не произошло.
А я тут не причём, — подумал я.
Но тут же ущипнул себя. Ведь это уже какой-то детский сад. Что могло произойти, из-за чего я одним своим видом смог вернуть в шок сотрудника медицинского учреждения, явно повидавшего такое, что отвергает всякие остатки брезгливости?
Вскоре в палату бесцеремонно вломился молодой доктор лет тридцати. За белым халатом старательно пытались скрыться лакированные ботинки как начищенная до блеска сменная обувь, элегантный деловой костюм тройка синего цвета от неназванного модного бренда и едка-красный галстук идеально сочетающийся с едко-красными носками. Зализанная стильная причёска, которая лишь недавно стала появляться в престижных парикмахерских города, следуя тенденциям европейской моды. И поверх всей это изысканности белый халат. Как балахон. Как дождевик. Как что-то неуместное, используемое в качестве временного средства, чтобы не запачкаться.
А может этот прилиза и не старался ничего скрывать? Вся эта форменная надменность и хорошо сочетающаяся с ней напыщенность легко прочитывалась по высоко поднятому подбородку и высокомерному взгляду.
Что это? Попытка показаться самым главным? Метросексуал, стремящийся к доминированию. Детская игра взрослого мужчины, у которого из головы всё ещё не выветрился юношеский максимализм.
Всё это фальшь. Он даже не подозревает, что его наигранное доминирование в одночасье развалится как карточный домик, стоит ему оказаться в неудобном положении. Люди думающие только о власти, но совершенно не подходящие для неё, выдают себя тем, что слишком сильно думают об имидже, что заставляет их нюхать себя несколько раз к ряду. Мысль, что изо рта может доноситься неприятный запах, заставляет ладонь беспрестанно чесаться.
Удивлению врача не было предела. Он побледнел. Черты лица обомлели. У него словно случился инсульт. Кажется, он целую вечность молча стоял передо мной, поражённый изумлением. Похоже, что теперь я буду сниться ему в страшных ночных кошмарах.
— Простите? — спросил я.
Наконец-то придя в себя, он заговорил. Но так, будто потерял контроль над нижней челюстью и она свободно болталась, а язык словно онемел и распух во рту. Я не понял ни слова из сказанного им. Он сжёвывал каждое слово и перемалывал как твёрдые и сухие кофейные зёрна.
Позади, за открытой дверью, вцепившись обеими руками в ручку, стояла та самая ужаснувшаяся мне медсестра и боялась войти внутрь. Заметив, что я то и делаю, что поглядываю на напуганную девушку в белом халате, врач подошёл к ней, шепнул что-то на ушко и закрыл дверь.
Когда мы остались наедине, он завёл диалог. Собственно, хотя он мне и представился, я совершенно не помню его имя. У меня нет проблем с памятью. Мне просто было наплевать на него и его имя. Но оказалось, что это недоразумение является заведующим отделения.
— Я прошу прощения, — сказал он мне, — за то, что потревожили Ваш покой. И прошу прощения за поведение медсестры. Такая реакция со стороны больничного персонала недопустима. Я лично прослежу за тем, чтобы никто больше подобного себе не позволял. Однако. Ещё вчера Вы были в коме. Состояние было крайне тяжелым. О выздоровлении мы и не думали. Давали прогноз в двое суток, не более. Собственно, если Вы ещё не знаете, Вы находитесь в отделении реанимации и интенсивной терапии. У нас каждый второй пациент потенциальный груз двести.
Прямота так прямота. Несовершеннолетнему ребёнку сказать, что он вообще-то должен был сдохнуть. И будто бы этим испортил день местному персоналу. Так что нечего тут удивляться бешеной реакции людей, чья профессия призвана спасать жизни. Типа вроде как даже сам виноват.
Они ещё ставки начали бы делать, умру я или нет. Чтобы тот, кто ставил на смерть, помог мне в этом.
В такие моменты у меня появляются сомнения, что клятва Гиппократа способна остановить людей, привыкших к такому цинизму, от её нарушений. Сколько подобных случаев уже происходило, о которых мы просто ничего не знаем? Ведь больничное учреждение настолько же закрытое, как и какая-нибудь армия, тюрьма или детские дома.
— Ещё вчера Вы были весь в кровоподтёках, ссадинах, ушибах и переломах, а сейчас у меня складывается впечатление, что Вы абсолютно здоровы.
— Но на глаз диагноз не ставят же, да?
— Да, конечно. Нужен полноценный осмотр. И если Вы действительно полностью здоровы, то не вижу смысла Вас задерживать. Мы заполним все документы и отпустим Вас.
Что тут вообще происходит, — мысль, от которой я не мог избавиться в тот момент.
Но у меня не было ни малейших сомнений, что от меня пытались как можно быстрее избавиться. Не как от проблемы. Здесь куда больше подошло бы словосочетание «навязчивая мысль». Я аномалия, случившая в стенах самой обычной городской больницы, где все привыкли к размеренности и ненавидят суетиться.
— Послушайте, я тут вообще не причём. Лично у меня к Вам максимум чисто профессиональный интерес. А вот остальные, персонал, преимущественно медсёстры, все они в большинстве своём люди эмоциональные и суеверные. Поэтому для Вашего же блага, чтобы не пугать народ, стоит выписаться как можно быстрее.
Как же забавно лепетал этот идиот.
«Чисто профессиональный интерес» — новый термин для определения побледневшего от страха доктора-метросексуала.
— Нет проблем.
Если он говорит, что так надо, значит, так надо. Я только за. Какой пациент против как можно быстрее вернуться домой?
Когда врач уже направлялся к выходу, ему вдруг что-то вспомнилось и он вновь обернулся ко мне:
— К Вам вчера на приём пытались пробиться родители той девочки, которую Вам удалось спасти каким-то невероятным образом. Они вели себя бесцеремонно. Я дал им понять, где они находятся и что беспокоить человека в Вашем состоянии нельзя, и что по нашим правилам даже Ваших родителей нельзя допускать, не говоря уже о незнакомцах. Но в виду последних событий, я не знаю, что и делать. С одной стороны больничные правила никто не отменял. Посторонним вход воспрещён в отделение в любом случае. С другой стороны, учитывая неординарность происходящего, может нам стоит пустить к Вам этих людей?
Каково же было моё изумление, когда он спросил меня об этом. Отстранённый, напуганный и рассеянный — он был уже совсем не похож на самозванца, притворяющегося заведующим отделения, несколько минут назад зашедший в палату.
— Вы сейчас серьёзно спрашиваете меня о том, как Вам поступить в Вашем отделении? — спросил я.
Он ответил смешком в мою сторону и добавил:
— Я лишь спросил о Ваших предпочтениях.
Напоследок обвёл меня взглядом и, ничего не сказав, покинул палату.
*
Пять минут спустя в палату вошла будто бы покрытая инеем бледная поганка. Едва заметные из-под халата худенькие как у табуретки ножки едва не тряслись от страха. За очками, от которых веяло стариной, с двумя большими линзами словно две лупы, я с трудом разглядел эти стеклянные светло-карие глаза с отведённым в сторону взглядом. Ей тяжело было смотреть в мою сторону, по-прежнему видя во мне таинственного призрака, а не страдающего пациента (конечно, страдающего лишь гипотетически, так как ведь ей о моём состоянии ничего неизвестно, что не умаляет её невежества). Она вошла в палату как в логово мифического чудовища — всего на полшага вперёд от двери. И начала извиняться, произнося какие-то штампованные фразы:
— Простите меня, пожалуйста, за мою некомпетентность по отношению к Вас, — очень, очень тихим голосом произнесла она.
— Вас заставили передо мной извиниться? — спроси я.
Мой вопрос не претендовал ни на что больше, чем просто любопытство. Предположение. Без посягательств и помышлений на усугубление ситуации. Мне ни к чему эти жалкие потуги, совершаемые супротив воли человека, для галочки в чек-листе выполненных указаний. Извинения ради извинений. Кто в подобном нуждается?
Но услышав мой голос, девушку охватил ступор. Искреннее удивление в виде багровых румян начало возникать на побледневшем от ужаса лице. Словно она не могла допустить, что я на самом деле живой человек, способный ей отвечать. Будто бы она вошла в палату к мифическому чудищу, чтобы его всего лишь попросту задобрить.
— Вам ни к чему это. Если Вам так тяжело здесь находиться. И я нисколько не держу на Вас зла.
Вновь услышав мой голос, она теперь убедилась наверняка в том, что я настоящий. Она немного встрепенулась и вроде бы как отмерла.
— Слушайте, правда, мне так неловко из-за произошедшего. Я столько всего себе накрутила в голове. Даже не знаю, что на меня нашло
Она разговаривала уже совсем по-другому. Непринуждённо, оживлённо и со стыдом на лице, вместо прежнего обморочного состояния.
— Нет-нет, всё в порядке. Вам не о чем беспокоиться.
— Мне правда очень неловко.
— У меня только один вопрос есть.
— Да, конечно.
— Честно говоря, никак не могу понять, как Вы можете работать здесь, наблюдая каждый день жуткие и чудовищные ужасы жизни и смерти, и быть такой эмоциональной.
— Это всего лишь случайность, — уверяла она меня. — К большинству этих самых ужасов я привыкла. Но неординарные случаи выбьют из колеи кого угодно.
— Да? Но никто на меня никак не отреагировал и только Вы заверещали на всё отделение.
— Нет, я просто не могу избавиться от мысли, что Вам крупно повезло. Я необидчивый человек. Но что если на моём месте был бы другой? Ранимый и чувствительный. Большинство пациентов отделения реанимации и интенсивный терапии, помимо жуткой боли, вдобавок чувствуют себя уязвлёнными, беспомощными и одинокими. А тут такая реакция. Мне это разбило бы сердце.
— Будь Вы другим человеком и в другой ситуации, то и я повела себя совершенно иначе, так ведь?
Она стала говорить со мной с легко угадываемой обидой за притворной игривостью на лице.
— Забавно.
— Что тут забавного?
— Вы пришли ко мне, чтобы извиниться, полагая, что я на Вас обижен, хотя сами сейчас строите из себя обиженку.
— Да я с радостью и перевелась бы, если бы не уровень зарплаты.
— Ах, вот где зарыта собака. Оказывается, всё дело в деньгах.
Не стоило мне этого всего ей говорить. Это было тоже самое, что тушить огонь бензином.
— Будто Ваше мнение что-то значит. Вы не знаете, что такое работа медсестры. Не знаете о наших условиях труда и что нам приходится порой видеть. Ваше мнение — ничто. Потому что Вы не знаете, что нам приходится терпеть, ни на кого не срываясь и каждый день работа добросовестно. А тут один проступок и всё — тебя обвинили во всём, чём только можно.
Я был шокирован откровенностью этой хрупкой и недавно ещё напуганной девушки.
— Постоянные вопли пациентов, — продолжала она. — Боль, проникающая во все части тела. Распространяющая повсюду вонь обгорелой плоти. Вы знали, что большинство людей, сгорающих заживо, умирают вовсе не от боли, шока или последствий ожогов. Они задыхаются дымом собственной горящей плоти, — от наивности на выражении лица не осталось и следа. — Представляете, каково это, умирать от того, что тебе нечем дышать, пока ты горишь. Каково жить с такой болью, если тебе удалось выжить? А важнее, какого это проводить процедуры по поддержанию жизни, здоровья и чистоты и заботиться о таких пациентах?
— Ваш монолог лишь доказывает мне, насколько Вы некомпетентны.
— Толку то с тобой разговаривать, тупое ты животе?
— И правда, толку? Куда лучше пойти к чёртовой матери отсюда.
Девушка развернулась и ушла, хлопнув за собой дверью.
*
Как мне хотелось, что всё это было сном. Кошмаром, от которого я наконец-то проснусь и увижу, что живу как обычно. Ведь всё было как в страшном сне. Туманность в сознании. Проходивший по всему телу холодок. Атмосфера разрушенности, расщеплённости, растерянности.
И уйти от этого никак и некуда. Что делать? Как забыться? Как исчезнуть отсюда? Выпрыгнуть из окна и бежать, не оглядываясь, пока не достигну чего-нибудь или пока не сдохну от изнеможения? Я мог бы напиться. Было бы чем. Но я мг бы из процедурной спирт и развести его проточной водой в туалете. И забыться.
Но в моём распоряжении был только сон, к сожалению.
Но и эти жалкие потуги уснуть были оборваны оравой людей с радостными сияющими лицами и небрежно накинутыми на плечи больничными халатами. Не врачи, не пациенты, значит, посетители. Ко мне? Но этих людей я видел впервые в жизни.
Я был в состоянии прострации.
Они поздоровались со мной, за что-то благодарили, и, учитывая моё состояние, пытались максимально понятно объяснить, кто они и зачем пришли сюда. Но в моей голове звучали лишь обрывки некоторых слов. Будто я был зрителем художественного фильма, ленту которого сократили вдвое на предмет неинтересных и скучных моментов, а от интерлюдии вовсе избавились на корню. Скорость воспроизведения увеличили в полтора раза. И теперь мне огромная эпопея представлялась в виде короткометражки. Трейлера, по которому ничего непонятно.
— Кто вы? — спросил я.
Посетители переглянулись. Посмотрели друг на друга с непониманием. И только женщина, позади которой все стояли, настойчиво пыталась пробиться к моим чувствам:
— Ты разве ничего не помнишь?
— Нет.
— Мы родители той девочки, которую ты спас.
В моём сознании щёлкнуло воспоминание. Я вспомнил в этой крепкой волевой женщине ту самую отчаявшуюся жертву аварии, которая от потрясений готова была опустить руки.
— О! Простите, пожалуйста, — сказал я. — Я Вас не узнал. Не хотел показаться грубым.
Не знаю откуда во мне вдруг проснулись чувства раскаяния и за что. Мне хотелось сказать ей ещё тысячу лишних слов, которые я сдерживал в себе, не желая показаться ещё большим невеждой.
— Нет-нет, — поспешила меня успокоиться она. — Это даже хорошо, что ты меня не узнал. Буду надеяться, что это потому, что с тех самых события я выгляжу намного лучше.
А ведь именно это я и хотел ей сказать. Я удивился, как тонко она почувствовала моё состояние.
В ответ на моё замешательство она посмеялась, чем ещё сильнее расположила к себе.
Но вскоре, видимо, вспомнив о тех роковых событиях, на замялась.
— Слушай, правда, большое и искреннее спасибо тебе за то, что ты спас мою доченьку. Просто, каждый раз вспоминая то, что там произошло, я даже не знаю, что это было, но все эти люди вокруг, все стояли как истуканы, и только ты один выбежал навстречу.
Истуканы.
Пока она что-то там говорила, я думал только об «истуканах». Странное слово. И такое неточное. Ведь я почему-то представил сурикатов. Да, очевидцы аварии стояли как каменные идолы, тотемные статуи, бездействуя и не проявляя эмоций, но чувствуя свою важность в происходящем только от одного присутствия, но на деле выглядели точно как зверьки, готовые разбежаться по сторонам и зарыться в норках при первых же признаках опасности.
Когда женщина закончился изливать душу, так ничего до конца не понимания, я спросил у неё:
— А что произошло то?
Женщина в изумлении посмотрела на меня. Затем посмотрела на мужчину, стоявшую позади неё.
— А ты правда ничего не помнишь? — спросила она у меня.
— Правда.
Она решила мне рассказать всю историю какой она её видела. Я в изумлении слушал её. Как ребёнок, слушающий сказку бабушки. Как ребёнок, чьё воображение ещё не научилось разделять вымыслы от реальности. От чего всё реальное и нереальное переплетается в единое и невообразимое. Я был поражён. По большей мере потому что решительно никак не мог поверить в её историю. Но воспоминания как кошмарный сон стали возвращаться. И вот вдруг выясняется, что всё то сумасшествие, которое я принял за плод моего больного воображения, оказывается вопиющей действительностью.
*
В отделении интенсивной терапии находятся пациенты с особо тяжёлыми случаями. Сохранение строжайшей тишины — необходимость. Залог спокойствия и порядка. Которые благополучно были неоднократно нарушены в течение одного дня. Казалось бы, что ещё могло пойти не так?
Из коридора начал доноситься неразборчивый шум. В нём я услышал тон грубого недовольства и готовность к свирепой ярости. Вместе с тем что-то родное. Я услышал голос мамы.
Кромешный мат с тоном тупой блондинки:
— Да я в рот ебала все ваши правила.
Кричала моя мама в ответ сотруднице больнице, пока та пыталась ей что-то объяснить.
— Сука, покажи, в какой палате лежит мой сын. Немедленно!
Не добившись желаемого, мама обратилась к моему отцу:
— Андрей, ты чего молчишь? Или тебе насрать, что там с нашим сыном?
В любой ситуации картина супружеского быта моих родителей выглядела одинаково: вечно недовольная мама, без умолку болтающая либо наезжающая кого-либо, и молчаливый отец, делающий вид, будто бы он как бы и не причём. Не был он флегматиком. Сдержанность не в его характере. Но в быту ему удавалось сохранять самообладание и сдерживать любые нападки жены.
— Если тебе, блядина, так драгоценна эта работа в этой дыре за жалкие гроши, то ты немедленно отведёшь меня к сыну, иначе я устрою тебе такой ад на земле, что и жизни не хватит разгрести.
Я попросил прощения у своих недоумевавших посетителей и направился к выходу.
— МАМА! — крикнул я в коридоре.
На её лице тут же возникла широкая улыбка.
— Сыночек!
Захватив в свои объятия, она крепко прижала меня к себе.
Что я испытывал в этот момент? Как подросток мальчишка, я не особо любил проявлять эмоции. Моя мама тоже далеко не из тех, кто за телячьи нежности. Объятия я получал строго по какому-то поводу или случаю. Поэтому это для меня скорее дискомфорт. Приятный дискомфорт, оставляющий после себя исключительно тёплый осадок. Но осадок.
Я крепко прижался к материнской шее. Почувствовать запах её духов. Я успел соскучиться. По запаху, которым был овеян весь наш немаленький дом. Я чувствовал в нём что-то родное. Не только материнское, но и домашнее. Запах, внушающий ощущение, что это всё сон и я вот-вот открою глаза, очутившись в своей уютной и тёплой постельке.
Но когда мама ослабила хватку, отпустила меня и пришла в себя, то есть вернулась к своей привычной реакции на всё окружающее её, она посмотрела на меня с нелепой брезгливостью и сказала:
— Что-то ты жутко выглядишь как-то. Я прям смотреть на тебя не могу.
— Ну так и не смотри.
Мама с недоумением посмотрела на меня.
— Ты ничего не понимаешь. Я выгляжу сравнительно потрясно. Ты ещё не видела, в каком состоянии я был пару дней назад.
Хотя это, наверное, я ничего не понимал. Эту женщину никогда не волновало здоровье и самочувствие других. Да и то, как я выгляжу, ей на самом деле было безразлично. Её волновало что-то совсем другое, совсем иное, что-то на уровне высокого меркантильного высокомерия. Словно проверка моего здоровья для неё как оценка ущерба её собственности.
В этом её всегда предавал голос. По нему легко можно было определить наигранность эмоции. А все её фразы словно тщательно отрепетированная театральная постановка. Я назвал бы эту сценку — «Зажиточная семья в муниципальной больнице». Не удивлюсь, если этим же вечером о нас пишут в местных газетах. Может быть, уже. Может быть, с точно таким же заголовком. Газет не читаю и в социальных сетях на СМИ не подписан, поэтому не знаю. Мне хватает денег, чтобы не интересоваться внешним миром.
Но вся эта фальшивость в голосе и мимике исчезли, стоило только маме заглянуть в мою палату.
— Что это? — спросила мама.
Спросила такой интонацией, словно бросила свой вопрос в пропасть.
Ещё несколько секунд на то, чтобы вновь прийти в себя.
— И здесь ты провёл несколько дней? В этом ужасном месте?
Теперь уже в её голосе начала пробиваться истерика.
Мысли формировались медленно и беспорядочно. Сон неплохое средство восстановить силы и поправить здоровье, но изобилие всегда приводит к негативным последствиям для мозга. Я ответил ей что-то невнятно и сумбурно. Что-то вроде того, что я ничего не знаю, потому что только что пришёл в сознании и спрашивать с меня что угодно бесполезно.
Мама с грустью посмотрела на меня. Стали подступать слёзы, а нижняя губа задрожала.
— Ты даже не представляешь, что они мне наговорили про тебя, сыночек, — сказала она. — Я так сильно испугалась.
Вновь схватив меня в объятия, мама уже не могла сдерживать эмоции и начала плакать. Я понимал её. Понимал, насколько тяжело было слышать о состоянии тяжело больного сына. Но мне было стыдно. Потому что я не испытывал в ответ никаких взаимных чувств. Стыдно, потому что ей было тяжело, а мне всё равно.
— Ладно, показывай, где тот врач, который положил тебя в это убогое место, — сказала она, вновь придя в себя и поменявшись в лице.
— Разве не он вас привёл сюда?
— Нас сюда привела какая-то тётенька в халате. Мы шли через все эти ужасные старые коридоры. Чёртовы лабиринты, а не больница. Я и помыслить не могла, что настолько ветхие здания всё ещё существуют. Я будто бы вновь очутилась в средневековье или в Припяти.
— Вновь? — тихо спросил отец.
— Поднимаясь по лестнице, я боялась, что они обрушатся, — продолжила мама, не слушая отца.
Вот такая у меня была мама. Очень легко заводилась и также легко и быстро отвлекалась. Не составляло никакого труда избежать с ней конфликта или наоборот её на него навести.
— Собирайся, — сказала вдруг она.
— В смысле?
— Что, в смысле? Собирайся говорю.
— Как это?
— Ты здоров?
— Ну… да.
— И с тобой всё в порядке. Так какой смысл тебе здесь задерживаться?
— Так нужно сначала выписаться. Заполнить все документы. Провести окончательный осмотр. И так далее. Что логично, разве нет?
Но как человеку далёкому от больничной бюрократии, ей всё это было непонятно и незнакомо.
— Чего же ты тогда ждёшь? — спросила она.
— Собственно, жду заведующего отделения.
— Так это тот самый, кто положил тебя в эту дыру?
— Не знаю, может быть, я не разбираюсь, как устроена больница.
— Ты его ждёшь? Что ж, тоже его подожду. Хочу спросить его в его наглую рожу, как он посмел тебя держать в этот зоопарке.
— Слушай, ты можешь не позорить меня и не устраивать вновь весь этот цирк?
Да-а-а… Заведующий даже не представляет, от какого шоу я спас его.
Всё это время отец безвольно стоял в стороне. Ни словом не обмолвился. То обнимаясь, то общаясь, то ругаясь с мамой, я то и делал, что поглядывал на него — на витающего в облаках мужчину, размышляющего о чём-то своём, — так он выглядел.
Мама спасённой мною девочки не обладала сложным нравом богатых. Не была зазнавшейся или интриганкой. Она была самым простым простаком и простофилей. Видя несправедливость или даже хотя бы недопонимание, будучи уверенной, что её вмешательство позволит всё уладить, она не будет дожидаться подходящего момента. Сдобрить мою маму самым неуместный для этого вмешательством, не зная её и не имея ни малейшего представления о ней, заведомо казалось большой ошибкой. Но её главный промах заключался в том, что ни в коем случае нельзя судить других по себе. Если у тебя, твоего окружения и всех, кого ты когда-либо знал, спокойный свободный нрав, это ещё не значит, что он будет у всех.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась она с моей мамы. — Извините, пожалуйста, что вмешиваюсь. Я хотела поблагодарить Вас за то, что вырастили такого замечательного сына.
Отвлекая мою маму от её неистовства, эта женщина полагала, что сможет сдобрить её мыслями о том, какое же прекрасное дело совершил я. Но в ответ она лишь ещё больше начала негодовать, нападая уже с обвинениями:
— Так это из-за Вас мой сыночка чуть не умер?
Эти слова возникли в воздухе как пар, исходящий из кипятка в морозный день. Мгновение до катастрофы. Передо мной предстали два принципиально разных лица материнства. С одной стороны полное ненависти, гнева и жестокости, с другой полное нескончаемой благодарности, неловкости и сожаления.
— Мать! — вновь пришлось мне подвергнуть сомнению сокровенную больничную тишину своим криком, чтобы привлечь внимание к себе.
— Простите, мы, пожалуй, пойдём, — сказали расстроенные посетители, смекнув, что лучше будет не участвовать в конфликте.
Мама, явно не ожидая от меня подобного, начала прожигать меня строгим взглядом.
— Прости, — тихо сказал я, когда посетители ушли.
— Мы с папой подождём тебя у входа в больницу, пока ты занят всей это ерундой с выпиской, — сказала она.
Но она всё равно обиделась. Это было видно. По сжатым глазам и отведённом в сторону взгляду.
*
Итак. Дело оставалось за малым. Заявиться к вызывающему только неприязнь заведующему отделением. Излишне высокомерному, но легко уязвимому. Особенно на подъём. Особенно на работу. Особенно на бумажную рутину.
Ну вот такие вот мы — люди. Тщеславные, эгоистичные, мерзкие. Испытываем страх за себя, но не за других. За собственную жизнь боимся куда больше, чем за чужую. Даже если это касается карьеры и престижа. Особенно когда это касается карьеры и престижа. Даже если эта самая карьера и сопутствующий ей престиж — это и есть здоровье и жизнь других людей.
Разве не в этом заключается работа врача? Казалось бы, врач это тот, кто лечит. Но нет! Это главное заблуждение современного общества. Работа врача состоит не в лечение, а в заполнении бесконечного количества бессмысленных бумажек. И в этом дикость нашего времени. Не верите мне, посмотрите, как проходит приём врача в поликлинике.
Приходится с прискорбием признавать, что, увы, самые смышлёные люди в нашей стране понимают, что идти работать по призванию, равно, что оставить себя без перспектив и прибыльной зарплаты. Поэтому в социальную сферу только и идут те, ко даже при всём желании не способны критически мыслить. С самого начала своей карьеры им начинают вдалбливать, что их работа упирается в бумаги. Думаешь иначе — на выходе и получаешь иначе.
Но дело не только в доходе. Результативность определяется не спасёнными жизнями, а статистикой. Не удивительно, что до заведующего отделением и главного врача дорастают только те, кто искренне верит, что их работа исключительно бюрократическая. Причём верят они в это настолько яро и убеждённо, что они уже перестали считать здоровье пациентов хотя бы сколько-то своей обязанностью.
Более того, кажется, они вовсе стали воспринимать болезни пациентов за помеху в работе. Самих пациентов как главную помеху больниц. Похоже, что наша отечественная медицина и правда поверила в то, что без больных она станет образцово-показательной. И похоже, что за это даже стали бороться между собой. Кто больше других отошлёт больных обратно домой.
Этот индюк, мнящий себя альфа-самцом, вожаком врачей и медсестёр, шествующий и чествующий себя как триумфатор, как победитель в нелёгкой неравной борьбе, честолюбивый заведующий, всегда отыгрывающий то зализано-комедийную, то нахально-трагичную роли, резко сменяемые то ли для драматургии, то ли для самовосхваления, в работе был воплощением той самой традиции цинизма социальной сферы, которая называется обыкновенно — бюрократия.
Тем не менее, несмотря на всю будоражащую меня неприязнь ко всему этому, я, преисполненный вежливостью, постучался и только после отклика:
— Да, да, войдите.
Я вошёл внутрь.
Роскошный кабинет. Не самый большой по размерам, но по вложениям колоссальный. Главная медсестра отделения работа за столом, который был вдвое старше её. А у заведующего был здоровенный дорогой лакированный новенький чёрный стол из дуба и ореха в комплекте с эргономичным креслом с полированной рамой. Спина не затекает даже после десяти часов работы. Вместо рабочего компьютера, который видел развал Советского Союза, новенький моноблок. Множество канцелярских товаров, тщательно отсортированный по цвету, размеру, содержанию и значению.
— До чего же педантичный ублюдок, — подумал я. — Ещё как педантичный. Ещё бы. А как иначе, когда речь заходит о его личном пространстве.
Даже не посмотрев в мою сторону, заведующий спросил:
— По какому делу?
— За выпиской, — сказал я.
И мне пришлось узреть беспросветное отчаяние. Не только в мимике, но и по всему телу. Лень это, чванство или же наоборот чрезвычайно высокая занятость, немыслимая нагрузка — неважно. Мужчину определяет не только то, как он справляется с трудностями, но и то, как он их встречает. В нашем же случае была лишь мелочь, которая заставляла погрязшего в спеси молокососа во взрослых штанишках чувствовать дискомфорт от одной мысли, что сейчас придётся работать.
Вариант с высокой загруженностью отпадает сразу же. Потому что люди, загруженные сверх нормы, берутся за работу с демонстративным отчаянием, которое в процессе отпадает моментально. Настоящие трудяги всё равно будут добросовестно и с рвением выполнять даже бумажную работу. Данный же образец бюрократа, достав все необходимые бланки, заполнял их с видом наигранной усталости и, возможно, вполне настоящей ленью, которые между собой нередко перекликались отвращением.
Лишь изредка он поглядывал на меня. Я знал, я видел, я чувствовал, что у него было ко мне что-то такое… Не знаю, что это. Интерес, просьба или чувство, необъяснимое и ничем не оправданное. Было ожидаемым, что он ко мне обратиться. Я ждал. Но надеялся сбежать из кабинета до того, как он откроет свой рот. Но тут он попросил меня задержаться.
— Перейдём на ты? — спросил он.
Все документы были заполнены. Формально я уже не был пациентом. Так почему бы и нет? Зачем лишний официоз?
Он нагнулся вперёд и посмотрел прямо в глаза. Приподнял брови и ненавязчиво улыбнулся. Пытался расположить к себе. Явно чего-то хотел. И как последняя падла тут же начинал общаться по-дружески. Он довольно-таки странно подошёл к вопросу. Как бы издалека.
— Слушай, я не знаю, что с тобой произошло, — сказал он, — но мне это безумно интересно. Тебе не хотелось бы выяснить это? Что же произошло в тот день?
— Нет.
Я даже не представлял, что он от меня хотел. Но понимал, что в тот момент он попытается меня заговорить любым способом. И это мысль меня отвращала.
— Как это? Совсем?
— Мне это неинтересно.
— Слушай, прости. Может, я тебя обидел чем?
— Нет. Я не обижен.
— Тогда в чём проблема?
— Мне просто плевать. Плевать, что со мной случилось в тот момент в тот день.
— Но как? Почему?
— Хватит. Мне надоели эти попытки подступиться ко мне.
— Да ничего подобного.
— Пожалуйста, послушай меня сейчас внимательно. Я объясню тебе в последний раз. Мне эито неинтересно. Я счастлив не разделять твой пустой энтузиазм. И мне очень нравится наблюдать за тем, что ты бесишься как истеричная девка.
Почувствовав с моей стороны открытую агрессию, он опять сделал на своём лице эмоцию безнадёжного отчаяния. Он откинулся на спинку стула, чтобы увеличить со мной дистанцию.
Я засмеялся.
— Похоже, я Вас раскусил, — сказал я.
И засмеялся ещё раз.
— Я даже представить себе не мог, — продолжил я, — что такой школьник как я сможет поставить в тупик взрослого мужика, видного врача, заведующего самого важного больничного отделения. Оказалось, это не так уж и трудно.
— Зачем тебе всё это? — спросил он с застывшей на лице эмоцией безнадёжного отчаяния. — Если тебе так не нравится моя идея и неинтересна природа твоего случая, то можно было просто так и сказать, не переходя на личности. Мне то интересно сугубо как учёному. А у тебя должен быть вроде как личный интерес. Понять, что с твоим телом, чтобы когда что-то подобное случится в следующий раз, ты хотя бы понимал, что это и что можно будет предпринять.
— Нет. Зубы мне не заговаривайте. С каких это пор Вас что-то как учёного интересует? Сказки мне не рассказывайте. Вам нужен случай, о котором можно было бы написать в какой-нибудь престижный научный журнал. Тему для кандидатской диссертации, с которой не стыдно будет ставить клеймо «кандидат медицинских наук» на визитках, которые используют только напыщенные вафелы, вроде Вас. Вам нужно что-то, что позволит сделать имя. Что позволит вырваться из этого ненавистного Вами клоповника. Я смотрю, у Вас приличный кабинет. В отличии от палат и кабинетов остальных сотрудников. Представить себе даже не могу, где же Вы всё это достали. Представить даже не могу, как Вам тяжело выходить из этого кабинета. Туда. Где нужно работать. Представить даже не могу, как же Вы жаждете, чтобы все пациенты сдохли, каждый раз, когда покидаете свой уютный кабинет и оказываетесь в этой навозной куче. Ведь так Вы представляете своё отделение, не правда ли? Огромная урбанистическая клоака. Место скопления маргиналов. Стоит ли им помогать? Стоит ли им вообще жить? Покуда они только то и делают, что отравляют воздух своим существованием. Что, мудак? Думал, я тебе помогу выбраться из твоего же дерьма? Ты не охуел ли часом, мразь?
Его пронзил завистливый гнев. Это был даже не букет эмоций, а огромный металлический котёл, в который свалили все самые уничижительные человеческие чувства и начали смешивать с худшими человеческими качествами, доводя эту смесь до кипения под температурой, от которой стал бы плавиться сам котёл. Он стал надуваться от злобы и неудовлетворённого эго. А я в ответ лишь рассмеялся. Не знаю почему. У меня началась истерика неконтролируемого смеха.
— Ну что? Пожалуй, я пойду, да? Похоже, мы все вопросы решили, не правда ли?
Он ничего не ответил. Так и провожал меня взглядом с огромной досадой. Я стал величайшим разочарованием в его жизни. Столько надежд, возникших мгновенно и случайно, обрушились как грандиозная и вместе с тем ненадёжная конструкция.
Взяв с собой документы, я покинул кабинет, продолжая смеяться над всей этой ситуацией так, будто я только что услышал лучший анекдот в истории человечества.
Отделение я покидал в спешке. Закинул рюкзак с вещами на плечо и умчался прочь. Подальше от этого места, которое останется в моей памяти чёрной меткой расстройства.
Но стоило мне только выйти на лестничную площадку, как былая страсть тут же угасла. Я охладел. Весь заразительный гнев сошёл на ноль. Я спускался вниз опустошённым. Будто бы потерявшим все жизненные силы. И единственный вопрос, который витал в моей голове — а как же клятва Гиппократа? И как жаль, что этот вопрос я не задал заведующему.
Я спускался вниз. Спускался в сумрак моей обыденной жизни. Сумрак, скрывающий от моего наивного юношеского взгляда реальность жизни. Той жизни, над которой нависла завеса жестокости, циничности и несправедливости. Я спускался вниз, обратно в свою жизнь. В свой мир, где нет места настоящему. В мир глянца, позолоченной палитры и вечного рассвета. Спускался, оставляя позади себя то, на что остаётся лишь решаться закрывать глаза.
