Вулкан

Как можно беззаботнее следует показываться на люди. Ты иди себе доброй бабочкой, чуть позже — доброй бабушкой, никого не касайся, чуть улыбайся, чтобы не казаться лишним, подозрительным,… и серого, безвестного побольше натягивай на глаза, как солнечную защиту… Просто иди и делай вид старательной потусторонности. Пусть другие потусторонности видят, что ты порядочный гражданин, и не едят тебя.

Бывает, скрыть ся трудно до степени невозможности. Энергия мотает тебя слишком зигзагообразно, ты — дикобраз с растопыренными иглами-лучами, и нет рефлексов, чтобы снова скрыться в видимость старательной пустоты.

Это не спроста. Это не просто. Это не просто наши чувства бушуют фантомасами. Нет. К нашему добавляется ещё Что-то. Ещё несколько усилений, и ты, прости, — приёмник. Для другого мира. Подлетевшего к нашему на близость чувствования.

Я снова надеюсь, что когда-нибудь стану приёмником. Я вижу, как вышла однажды на улицу; лёгкий тёплый аромат сиреневых кустов фиолетовым ветром отвлёк внимание, детские голоса в дворовом садике стёрли шершавые шумы автодороги; и, почти дойдя до пешеходного перехода, встретила прохожего в оранжевой футболке с нарисованным на ней вулканом. Оранжевая яркость включила момент приёма аур-волн подступившего близко иномира. И я настроена не только чувствовать, но и очутиться в ареале другой реальности, оставаясь, как на якоре, в ореоле родной.

Между многоэтажек вдалеке, с осторожностью призрака вплывает в наш воздух Вулкан. Едва он возник, как наша реальность его обняла и взяла в оборот: с вершины и на вершину вулкана поехали наши всякие там тойоты, киа и фольксвагены. (Если бы все автомобили были оранжевого цвета, они были бы похожи на нити лавы.) Спускаются машины с горы и едут уже по дороге привычной, размеченной и асфальтированной. Мгновения движутся...

… Четверо встречных прохожих подтягивают Вулкан за верёвки ещё поближе к нашему миру...

… Приглушаются и испаряются звуки и ощущения улицы, мир-гость по праву гостя занимает в доме главное место. Прохожие озираются и замирают. Как и они, я тоже разглядываю место, изменившее собою земное.

Мы у ног высоты.

У белого неба, далеко-далеко, километры вверх, еле различима вершина горы. По белым холмам неба разлетелись синие трещины.

Мы не у са́мой горы. Меж нами — озеро и стройный высокий лес.

Ничто, кроме нас, в этом мире не показывает себя. Из звуков лишь успокаивающее прерывистое шипение, похожее на шелест листопада.

Вкусный воздух.

Вкус родной.

Вкус растапливаемой домашней печи.

Кто-то из нас сказал первое слово, матерное.

Пытаясь исправить, я шепчу, стараясь вторить шороху: "Привет, Вулкан! Не думай, мы хорошие. Шшшшто ты хочешь нам рассказать?"

И вот, пока я шипела уговоры Вулкану, этот же из нас снова, во второй раз, рыганулся матершиной. Ладно в первый раз, мат попахивал удивлением, ещё понимаемо. Но в этот раз брань зафантанировала только в целях показухи и начала утверждения себя вожаком стаи.

По мере, как грязная «вода» сползала с мужчины и впитывалась в почву мира Вулкана, заметила, что вижу это эмоциональное сравнение вживую, окрашенными выявлениями схода сели-матершины. Заметила, что все, а не одна я, дружно провели взглядами с мужчины на землю. Что за «фишка»? Не додумалось. Рядом со сквернословом всплыли две тонкие радужно-чёрные, больше радужные, линии и начали примериваться к мужчине. Напомнило сцену из вестерна, когда гро-щик снимает мерки для костюма, с ковбоя, собравшегося на соревнование по скоростному пользованию оружием. Женщина в офисной одежде незаконченно кинулась к браннику. "Не надо", — смогла она тихонечко сказать прежде, чем мужчина покрылся точками отслоения от себя и раздулся по всему простору, то есть его облик заполнил собой всё вокружье, даже на наших кожах и одежде было его..., как сказать?, воздушное воплощение. Следующим было появление двух радужных "спиц" рядом с вступившейся женщиной. Её раздувшийся образ вытеснил бранника. "Спицы" заметались по образу, как настоящие вязальные спицы в руках рукодельницы, и связали женщину наоборот. Снова мы стояли в том же пейзаже. Печкой запахло ощутимее. Да, стало страшно.

До сих пор не могу вспомнить, сколько нас было. Как есть, миром Вулкана был взят и добавлен к себе маленький отрез городской улицы со всеми прохожими. А вот кто были эти прохожие, и сколько нас было, я не зафиксировала.

Постояв, повертевшись на месте, высматривая исчезнувших и появление ещё чего-нибудь, мы стали "дружно" расходиться. Это раньше или в фильмах мы бы сплотились в команду и бродили, выживали вместе. Сейчас, в родной реальности, нас перепрограммировали на разобщение. Раз — и нет общения… Грустно. Я не хотела оставаться одна. Просто я знаю за собой одну гадость: нечаянно приносить людям несчастья, поэтому, не желая стать для человека поводом для неприятностей, решилась погулять по новому миру одиночкой.

Страшен был каждый шаг. Шагов десять первых. Потом пошло спокойнее, то есть, лучше скажу, — терпимее. Кругом шуршал несуществующий листопад. И я заметила, что, если прилепиться к этому звучанию вниманием, шелест начинает мурашить мозг — любимое с осознанного детства ощущение, очень приятное, расслабляющее до степени волилишения.

Но листопад выключился. Резкое беззвучие. Листья где-то, в спрятанной жизни, застыли в полётах у почвы, у веток и между низом и верхом. "Насторожись", — пропищали нервы. Никакого хруста веток, шороха травы. Я обернулась и встретила пожилую даму, догоняющую меня.

Познакомились. Оказалась Екатериной, семьдесят четыре года, диабетик. До сих пор тащила за собой мини-тележку для покупок, тёмно-синюю с белыми птицами. На тележку глядя, я подумала о…, естественно, об основе всех выживаний — о еде. Через миг воспоминаний о съестном, безудержно, огромно затошнило. После того, как волей подавила восстание образов вкусного, тошнота прошла.

— Зачем же мы уходим от места далеко? Лучше там быть, ждать… — не досказала Екатерина, чего.

— Да просто мы здесь гуляем. Как на экскурсии. Походим вокруг озера и вернёмся. А вообще, я знаете, как думаю: мы здесь инородники. Где бы ни находились, куда бы не расползлись, мы везде… засланцы (я надеялась, что Екатерина поулыбается смешному слову). Поэтому, так и будет, что нас везде вычислят и за шкирочку возьмут, и бережно вернут на место, туда, где взяли.

Екатерина не поверила.

— Вот зачем я им сдалась, старая? — женщина глубоко, с дрожью вздохнула, — Я ведь в магазин шла. На плите суп вариться остался, пожар теперь будет. Да чего уж… Чего уж. Мне уже всё равно. Я здесь...

Завершение этой фразы я не хотела слышать даже телепатически.

— Екатерина, а пойдёмте к озеру! Искупаемся!

Екатерина не полезла в воду. Ну, её дело. Меня любопытство в озеро загнало, а ещё желание испытать неведомое в новом неизмерении.

А вода оказалась настоящей водой, такой же, как дома, мокрой, волнистой. Тёплой, одной с телом температуры; легчайшее покачивание волн делало аккурат то, что мне сейчас и требовалось: успокаивало, подкрепляло уверенностью, будто в мире Вулкана не обидят, так, с улыбками Друга поспрашивают об интересующем и отпустят на родину с миром...

Видя, что я не растворилась, а радуюсь и получаю удовольствие, Екатерина тоже смогла искупаться.

Вышли мы обе из воды, сняли мокрое и окаменели взглядами друг на дружку. Что видела во мне Екатерина, она не озвучила. Выражение лица озвучило: ужас без инструкции о пользовании им. А я увидела вместо женщины её контур, который посетило, заполнило и продолжило волноваться в нём озеро, потом контур стал менять форму, сменил множество форм, мне виданных впервые, запомнила лишь одну: форму серебряной мелодии: волны форму создавали, а я ощущала цвет и мелодию. Понимала, что таких цветов в нашем спектре нельзя было бы найти или придумать, моё осознание, напрягаясь по полной, приручало неизвестные тона и выдавало им наши названия. Мелодия показалась мне дыханием, незаметным, но без которого через минуту жизнь прекращается. Был в мелодии перепад высот, как в дыхании: от живота — в голову, и вновь — вниз, потом ввысь, по дороге о многом рассказывалось.

Воспринимая видоизменения Екатерины, я воспринимала и собственные чувствования. Я чувствовала себя строчкой между всех консистенций волн. Волны непрерывно теснили меня и перекидывали выдавливанием на новое волновое междустрочье.

Не знаю, через какой период, но мы, слава Небу, вернулись в собственные облики.

— Как подумаю о еде — страшно тошнит, — Надо же было как-то начинать жить после такого разволнения.

— И меня… А ведь мне надо кушать, диабе…подайте, пожалуйста, мою кофту,… благодарю.

Одевшись, дрожа не из-за холода (на берегу озера было тепло, как в предбаннике), мы сели на травянистость, разревелись обе.

… — Екатерина, вы помните фильм "Три плюс два"?

— А? А как же. Моя молодость. Мне тогда было что-то вроде шестнадцати лет, — Вот мы уже и улыбаемся.

— А я просто люблю шестидесятые! А Вы песню из этой комедии помните?

— Ой. Подзабыла, — Вот мы уже и смеёмся!

— Вы начните, а я вспомню.

Я начала:

Все говорят:

Любовь — это яд,

Любовь — это яд,

Любовь — это яд.

Но сердцу любить

Нельзя запретить,

Нельзя запретить,

Нельзя запретить.

Ведь не любить,

Значит, не жить.

Кто даст ответ...

Мы сначала тихо пели, скромничали. Но вскоре оставшиеся в живых партизанские отряды нервов взорвали наши осторожности, и мы радостно и в полные лёгкие, иногда хихикая, продолжили петь простую, прекрасную, счастливую песенку про ЛЮБОВЬ. Листопад был ли?

… Долго боролась со сном: мечтала дождаться здешней ночи, чтобы узнать, так ли она чудесна Космосом, как у нас. Так и не дождалась: свет не покинул небо.

А Листопад стал тихим, почти незаметным.

Я проснулась, Екатерины рядом не оказалось. Испугалась. Походила, поискала, позвала женщину. Не было её. Вот тут навалилась на меня досада. Так не честно! Давайте сюда ваши "спицы", развязывайте меня, куда вы там вчера наших двоих развязали и Екатерину! Надоело. Хочу домой. В носу закололо. Я села на корточки, уткнулась взглядом в Вулкан и заплакала, запричитала обо всех несчастьях, что случились со мной Там и Тут, Там и Тут.

В самый слёзопад приходят мысли, держащие ванны над головой. Смешно или неординарно они выглядят, мысли под прикрытием. Они быстро сооружают из принесённых ванн барьер защиты и тем останавливают любой мощности слёзопад. Я оттолкнулась от неугасимого дня в мире Вулкана. Почему не виден Космос отсюда?.. Есть ли звезда, освещающая и отепляющая это место?..

На корточках ноги страдают. Я решила исполнить вчера сказанное Екатерине и направилась по берегу озера, надеясь обойти его и понаблюдать в пути. Может, экскурсия ознаменуется "спицами". Пусть.

… Здесь такой же? Космос, как тот, в котором искрой от взрыва галактика Млечный Путь? Или Космосы в разных мирах разные. Есть ли здесь Космос? Что такое Космос?

Может, Космос — это всего лишь защитная оболочка клеточек-планет, их видимая Надстройка, осуществляющая защитную и связующую с окружающей средой миссию.

Может, здесь Космос светлый?

Или Его вообще нет, потому что мир Вулкана и не планета совсем, а что-то…ой, а ЧТО?

— "Спицы"! О, это честь для меня! Ну. Давайте. Расширяйте меня во всё пространство. Только чтобы потом — домой. Хорошо?

—… Ага. Что это за комнатка?

—… Хм, значит, в заключение цветочное меня определили? Типа, посиди тут, подумай о своём любопытстве? Да? А я не против! Я вот сейчас лягу да и посплю.

— Вы ещё сами намучаетесь со мной. Да… Меня знаете сколько кормить надо? (Ох. Зачем я вспомнила о еде!)

— Красиво здесь. Словно в листике берёзовом.

— Эксперимент? Думаете, я окуклюсь? Вряд ли.

"А я думала, мы подружимся."

"Это были обида и страх см-ти. Я взяла себя в руки, Вулкан.

А ты со старанием подготовился к приглашению нас и к встрече. Здесь, у тебя, всё, как дома, только насекомых, животных и птиц нет.

Загадка, как выглядишь ТЫ. Ладно, внешность не важна, твоё отношение и чувства больше о тебе рассказывают.

Хочешь услышать о страхе см-ти? Для многих из нас, Вулкан, см-ть — страх. А знать о том, что сейчас, в одно из близких мгновений, случится она, может, в следующее мгновение — это знание хуже см-ти. Чтобы мы ни говорили в смутный час, мы все родились в жизнь, чтобы жить, любить и открываться счастью.

Я люблю жить и хочу, Вулкан.

А смысл жизни для меня — в Любви, ЛЮБОВЬ.

Что такое наша Любовь, тебе хочется узнать?

Позволь, я подберу слова. А, ладно. Слова не важны, они лишь контуры без наполнения Душой и чувствами. Слова всего лишь шкура чувств.

… Любовь — это уход в мир любимого человека. А без этого мира ничего не нужно.

Дружба — это… радость быть с человеком, помощь в нужный ему момент.

А Душа и чувства, милый Вулкан, — это наша Природа и мы в невидимом, но ощущаемом воплощении.

… Да. Почти так, как ты неизвестным мне способом дотрагиваешься сейчас до моей ладони. Я не вижу тебя, но чувствую.

А разве я знаю, есть ли у тебя Душа? Хотя

Прости, пожалуйста, меня. У тебя есть Музыка. Это след Души.

Мы живём разными. Злыми и добрыми. Мы способны убивать. Способны меняться. И мы тоже знаем Музыку.

Музыка — наше первое с тобой ОБЩЕЕ."

Стенки берёзового листа испещрились. Маленькие-маленькие изображения Вулкана заполнили собой всю гладь листа. А себя я перестала видеть. Послушала — и не уловила ни шипения крови в сосудах, ни дыхания, ни пробоин сердца. Может, сама стала пробоиной в пространстве?

Маленькие-маленькие вулканчики слетели с поверхности листа, которого уже не существовало, и, надувшись шариками, заполнили всё вокружье и то место, что мгновений восемь тому назад было мной. Хотя я и пропала в столпотворении сфер, я продолжалась в способности видеть и слышать.

Вулкан напоследок пел своё Дыхание.

В секунду все сферы обернулись другой стороной, невидимой, как у Луны, и вместо Вулкана в каждой сферочке светилась от солнца родная реальность: весенняя суматошная улица с оранжевым пятном чуть правее от центра.

Песня Вулкана стала моим дыханием, и...

справа от меня промелькнул мужчина в оранжевой футболке, на которой было что-то нарисовано (я не успела рассмотреть рисунок).

Память осталась при мне. Люди так быстро ходят по городу. Поозиравшись вокруг, я успела увидеть бранника и женщину, вступившуюся за него; за угол магазина заехала тёмно-синяя с белыми аморфностями тележка для покупок.

Пешеходный переход свободен.