Всемирный день посадки картофеля

Семейный альбом

«Мы ленивы и не любопытны». Это Пушкин. О нас. Многие из нас живут так, как будто они первые и последние на этой земле. А до них была пустыня и после них ничего не будет. Они знают, что есть история, прошлое человечества, были Древняя Греция и Древний Рим, средневековье с его рыцарством и замками, Наполеон и Кутузов…Однако это так далеко, из школьных учебников, которые кому-то кажутся скучными, а кому-то ненужными. «Зачем мне знать, что было сто лет назад, тысячи лет назад».

Трудно им, а то и невозможно представить, что были до них времена, когда люди обходились без мобильников, Интернета, асфальтированных дорог, автомобилей, электричества. Такая жизнь им представляется дикой, лишенной всякого комфорта… Но если человечество погибнет в результате какой-нибудь глобальной катастрофы (постучим по дереву!), то выживут лишь малые коренные народы Севера. Чукчи, например, о которых мы любим рассказывать и слушать с таким удовольствием анекдоты, представляя их наивными дикарями, которые не имеют никакого представления о достижениях цивилизации. Да они, пожалуй, и не заметят, что остались одни. Ну, перестанут пролетать над ними железные птицы, не завезут бензин и солярку, так они запрягут оленей или собак в нарты…

К чему этот разговор? А к тому, что наши предки жили насыщенной полноценной жизнью и нисколько не страдали от отсутствия тех благ технического прогресса, без которых мы не может представить своего существования. И самое главное! Мы со всеми своими прибамбасами стоим на тот фундаменте, который заложили все

У материжившие до нас поколения. Будем помнить об этом и гордиться нашими предками.

Семейные реликвии… Побойтесь Бога! Уверяю вас, что большинство жителей нашей страны разведут руки и недоуменно пожмут плечами. О чем это вы? Да какие реликвии? Это у богатых, у потомственных аристократов. Это у них замки, ложки из серебра, картина какого-нибудь малого голландца, автограф Пастернака переходят по наследству. И гостям демонстрируют, сияя от гордости: знай, мол, наших, веками славился наш род.

Я уже не буду говорить про бабушек и дедушек.

У мамы родители утонули, переправляясь на лодке через Обь. Она тогда еще была ребенком. Кроме нее была еще младшая сестра Валя. И старший брат Степан. Их разобрали родственники. Отец вообще никогда не говорил про своего родителя. Вероятно, кроме отчества, он ему больше ничего не оставил. Отец был старшим ребенком в семье. От матери я слыша, что он был нагулянным. Родители проработали всю жизнь, еще и на пенсии работали, пока позволяло здоровье. Но не нажили палат каменных.

Своего жилья они не имели, если не считать маленького домика в Верх-Алеусе, в котором жили после смерти бабушки. Машины не купили. И разговоров даже таких не вели. Когда я был пацаном, купили с рук велосипед. Помню, за пять рублей. И я научился кататься, разбив перед этим коленки. И долгие годы велосипед служил верой и правдой. Где он сложил свои стальные кости, этого я уже не помню. Дом в Затоне, в котором жила наша семья, когда я родился, уже нет. Построен он был до войны или во время войны. Другого дома, в котором прошли мои детство и юность, тоже, скорее всего, нет. Это были первые дома, построенные в Затоне, когда там открылся завод.

Когда умерла бабушка родители из Новосибирска переехали в Верх-Алеус в ее домик. После смерти отца я маму забрал к себе, а их домик продал за тысячу рублей председателю сельского Совета. Это чуть побольше стоимости бутылки водки. Было это в 1998 году. Конечно, того домика тоже сейчас нет. Скорей всего раскатали на дрова. А на его месте построили новый дом.

От отца осталось несколько сберкнижек. С каждой зарплаты он относил деньги в сберегательную кассу. Оставлял ли он что-нибудь, не знаю. Зачем он клал деньги в сберкассу, он не говорил. Я решил получить отцовские деньги. Всё лето ездил то в Ордынск, то в Карасук. В Ордынске мне говорили, что я должен подавать в суд заявление там, где я живу, то есть в Карасуке. А в Карасуке мне говорили, что заявление нужно подавать в Ордынске по месту жительства отца. Может быть, тогда было тайное указание сверху тормозить подобного рода дела. Всё-таки в стране был кризис, зарплату не выплачивали годами.

Бесчисленные встречи с адвокатшей, уже глубокой пенсионеркой, так ничего и не дали. В конце концов, она просто исчезло. И никто из ее коллег не говорил, где ее можно найти.

А перед этим отдал ей деньги.

Государственный нотариус и адвокат отказывались брать это дело, посылали к частному адвокату.

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Самая главная реликвия в любой семье. Здесь память о наших родителях, бабушках, дедушках, родных и близких людях, о наших друзьях. И время от времени мы открываем его…

Без биографий

Живут лишь звери.

Альбом фотографий —

В прошлое двери.

Откроешь — скрипнет.

Глядишь не спеша.

Далекие скрипки

Звенят в ушах.

Одни далече.

Других уж нет.

Но слышны речи

Далеких лет.

Здесь наша память

Ушедших лет,

О нашей маме,

Которой нет.

Тяжелая крышка.

Открыл! Чудеса.

И снова слышно:

Родных голоса.

Друзей, которызх

Не видел давно,

Сейчас смешно!

Мамы уже давно нет в живых. Но она прожила долгую жизнь и застала и понянчила своих правнуков и правнучек. Самой младшей у нее правнучкой была моя внучка Даша. Вот они глядят с фотографии. Мама сидит на стуле, сложив на коленях натруженные руки, а рядом улыбающаяся трехлетняя Даша, которая звала ее бабой Клавой.

Бабушка

1

По лицу, как паутинки,

Разбегаются морщинки.

И пергаментные руки.

Голос низкий и густой.

И не могут ее внуки

Представлять ее иной.

Ходит медленно по дому,

Но уже не по родному.

Десять лет, как умер муж,

И с хозяйством ей не справиться.

К сыну младшему… к кому ж?

Больше не к кому отправиться.

Забегает внучка к бабушке.

«Что ты делаешь одна?»

«Поиграем, Даша, в ладушки?» -

Предлагает ей она.

«Ладушки! Ладушки!

Где были?

— У бабушки.

— Что ели?

— Кашку.

— Что пили?

— Бражку.

Кашка сладенькая,

Бражка пьяненькая».

2

Вышла бабушка из дома —

Внучка в комнатку бегом!

Кое-что здесь незнакомо —

Посмотреть одним глазком.

Открывает внучка шкафчик,

Как какой-то чудный ларчик.

Ой! Шкатулочка какая!

Внучка глаз не отведет!

Тихо крышку поднимая,

Что-то сказочное ждет.

А увидела там нитки

Да клубочки. Вот так клад!

Фотографии, открытки

Толстой пачкою лежат.

Бабушка, точнее прабабушка, застала Дашу за этим занятием, стала ей показывать старые выцветшие фотографии и рассказывать, кто на них. Даше это, конечно, интересно. Но выбежала она из бабушкиной комнатки и тут же всё позабыла.

А вот крёстная. Так и говорили: «крёстная мама». Здесь она на фотографии совсем молодая и очень красивая. Когда я был ребенком, мы часто ездили к ней в гости.

Крестная

Чищу зубы я и десны,

Моюсь, брызгаюсь водой,

Потому что едем к крестной

Мы на целый выходной.

Мама белую рубашку

Подает на этот раз.

Надевал ее на пасху

Я впервые и сейчас.

Сам почистил я сандалии,

Намочил вихры водой.

Едем к крестной тете Гале

Мы на целый выходной.

Вхожу в автобус смело я.

В проходе встал, молчу.

Свою рубашку белую

Испачкать не хочу.

Доехали до площади,

Садимся на трамвай.

Копейки в ящик бросивши,

Билеты отрывай.

Окраина рабочая,

Дома в один этаж.

Мне так объездить хочется

Большущий город наш.

Вот выпрошу у мамы я

Копеек пятьдесят.

И буду на трамвае я

Трястись весь день подряд.

У крестной дом не маленький,

Стена аж в три окна!

На шоколадной фабрике

Работает она.

Лежит гора конфетная

На вазе предо мной.

Такая многоцветная!

А запах-то какой!

Тут растерялся просто я.

Стою, на столб похож.

Мне улыбнулась крестная:

— Ну, что ты не берешь?

Читаю я на фантиках.

Чего здесь только нет!

И «Машенька», и «Арктика»,

И «Мишка», и «Букет»…

С начинкой самой разною

И разный вкус у всех.

Коричневые, красные

И белые, как снег…

Из разноцветных фантиков

Гора растет-растет.

А мама мне:

— Не хватит ли!

Ведь заболит живот.

Что ж! замечанье верное.

Жевать я перестал.

Уж килограмм, наверное,

Конфеток я умял.

В обед идем на рынок.

Народу ой-ой-ой!

Лежит на длинных-длинных

Столах товар любой.

А мама с моей крестной

У тряпок— ох да ах!

А мне от них так тошно,

Рябит уже в глазах.

И щупают, и мерят,

Всё с места не сойдут.

Приценятся, примерят —

И всё же не берут.

А мне неинтересно.

Зову их час подряд.

Давно уж мне известно:

Здесь есть чудесный ряд.

Туда идут все дети.

А как же не идти?

Ведь лучшего на свете

Товара не найти.

Тяну я, тихо ноя

Одно и то ж:

— Идем!

А пот бежит от зноя

И духоты ручьем.

Вздохнула тяжко мама:

— Ну что ты всё скулишь?

Какой же ты упрямый!

По-твоему, бы лишь!

А крестная:

— Да ладно!

Всё ж рядом, по пути.

Нам сразу б туда надо,

А не сюда идти.

Торгуют здесь мороженым

Мороженым любым:

И белым, как положено,

Привычным, и цветным.

Опустился тихий вечер.

Шум затихнул городской.

После нашей долгой встрече

Возвращаемся домой.

Из большой такой газеты

Крестной свернут был кулек,

Собрала в него конфеты

Те, что скушать я не мог.

Я держу, не открываю,

Прижимаю всё сильней

И себе воображаю

Лица брата и друзей.

Я же своего подарка

Не скрываю, не таю.

Ешьте, братцы! Мне не жалко!

По пригоршне всем даю.

С того далекого детства я больше не виделся с крёстной. Старые люди говорили, что крёстные — такие же близкие и родные люди, как и родители. А значит, и тётю Галю я тоже должен включить в свою родословную.

Листаем альбом дальше. А вот на фотографии мой родной дом в Затоне, где прошло мое детство и юность. Двухэтажный деревянный, построенный еще до войны.

Дом

Двухэтажный бревенчатый дом

Под крутою тесовою крышей…

Два десятка семейств жили в нем,

Тараканы и юркие мыши.

Дом казался большим и высоким,

Потому что на насыпи он

Был построен в году том далеком

До тяжелых военных времен.

И крыльцо-то какое крутое,

Доски толстые прочно легли.

Не толкаясь, по двое — по трое

Подниматься свободно могли.

В коридоре под лестничным взъемом

То коляски, то санки стоят,

На которых мамаши к знакомым

Или в садик отвозят ребят.

Взявшись левой рукой за перила,

Мы шагаем на верхний этаж.

Дверь оббита клеенкой унылой,

И крючок защищает от краж.

Может быть, сейчас уже этого дома и нет, поскольку из-за своей древности он непременно должен попасть в программу сноса ветхого жилья. А я, глядя на фотографию, вижу его до сих как живого, знакомого до каждого бревнышка.

А вот об этом часто вспоминаю и рассказываю. В деревне Якорь не было ни реки, ни пруда. И для того, чтобы поить скотину, вырыли за деревней котлован. Из-под земли били родники и наполняли его водой. На фотографии летний день, котлован и мы, ребятня, весело барахтающиеся в воде.

КОТЛОВАН

За деревней котлован

Вырыли скотине.

И корова, и баран

Пьют оттуда ныне.

Глина в рытвинах кругом,

Как после бомбежки.

И на солнце день за днем

Сушатся лепешки.

У воды здесь чая цвет,

Тот, что пьют из кружек.

Никакой здесь рыбы нет.

Даже нет лягушек.

Но в июльский жаркий день

Дети не дурачатся.

Не спасает даже тень.

Всё живое прячется.

Все бегут на котлован.

Воплей там и визга!

И испуганный баран

Не подходит близко.

Воду с самого утра

Перебаламутили.

Целый день там детвора.

Время перепутали.

И ныряют — хоть бы хны!

Брызги разлетаются.

Столько глины пацаны

За день наглотаются!

Якоря, этой деревушки со странным названием, уже нет. Вероятно, и котлован уже превратился в зловонную лужу, если совсем не пересох.

Новосибирск — город, где я родился, рос, учился, завел семью. Это самый близкий, знакомый и дорогой для меня город. Вон сколько фотографий, связанных с ним!

НОВОСИБИРСК

1

Чердак — бесплатный вход на небо,

Когда наивен ты и мал.

И тот, кто здесь ни разу не был,

Миры иные открывал.

И тополей высокорослых

Верхушки, как в руке букет.

И что всего ужасней: взрослых

Подорван был авторитет.

Все летом жарким на Затоне

К спасительной прохладе льнут.

Один шутник притворно тонет,

Крича: «Спасите! Утону!»

Сестра кричит на брата важно,

Свой детский голос изменя:

— А ну-ка вылезай сейчас же!

Вот мамка даст тебе ремня!

Какое там! Мальчишка снова

Ныряет. Вынырнув, плывет.

Он не один… Возьми любого,

Никто на берег не пойдет.

Ну, разве на минуту только…

Весь синий, лихорадка бьет,

И в пупырышках кожа…

— Колька!

Иди играть! — река зовет.

А вот ползет, дымя трубою,

Как танк, трудяга РБТ,

Своей тяжелою волною

Восторг доставив ребятне.

Вот низкорослая дворняжка,

Которой весь поселок дом,

Совсем запарившись, бедняжка,

Хватает воду языком.

2

Мы все учились понемногу.

Но разве можно позабыть

Совсем недолгую дорогу,

Которой выпало ходить

Годами. И морозным утром

Без шапки, быстро, налегке

Бежишь, не выспавшийся, хмурый,

Со школьной папкою в руке.

Учителей прошло немало,

Смешных, серьезных, никаких,

Талантливых, каких попало…

Всё чаще вспоминаешь их.

И любишь всех. Себя стыдишься

За шалости, за грубый тон,

За то, что не хотел учиться,

За глупость, дерзость, моветон.

И помнишь девочку с простою

Короткой стрижкой у угла.

Какою сладкою волною

Влюбленность юная несла!

Глаза закрыть и снова, снова

Прелестный облик представлять

И в сотый раз шептать три слова,

И снова до утра не спать.

Раскладывать на звуки имя.

За каждым звуком видеть мысль.

И так и сяк играя ими,

Увидеть в них особый смысл.

3

Сад Кирова… В кармане шаровар

Богатство целое — почти что два рубля.

На колесо! Всё ближе солнца шар!

Такою маленькою кажется земля!

Вон ТЭЦ! А вон завод! Блеснул Затон

На солнце раскаленной гладью.

Бумажку бросил — улетела за ограду,

Которой парк, как крепость, огражден.

Но лучше всех, конечно, самолет!

Всю мелочь из карманов отдаешь.

Взлетишь, застынешь, резко упадешь.

Ты космонавт, ты летчик, ты пилот!

4

Весна. Играет солнце ярко.

Учиться некогда и лень.

Нет в мире лучшего подарка

Для ребятни, чем теплый день.

Весь день на улице голодный

И к дому некогда свернуть…

На речке дышит лед холодный.

Осталось жить ему чуть-чуть.

На лед сегодня не пускают.

Стоят солдаты у реки.

Буравят лед и опускают

Туда пакеты взрывники.

К сожалению, детских и школьных фотографий совсем немного, по пальцам можно пересчитать. И фотографировались в те времена редко, и пропало немало во время переездов.

А вот фотография: мы мальчишки на берегу Затона. Как только наступало лето, большую часть мы проводили на реке. Купались до изнеможения, пока не синели губы.

НА ЗАТОНЕ

Помнишь, как в далеком детстве

Мы к реке бежим гурьбой.

На ходу спешишь раздеться.

И ныряешь.

Под водой

Надо дольше продержаться,

Чем другие, хоть чуть-чуть.

Если очень постараться —

И Затон перенырнуть.

И забраться на баржу

(Надо же похвастаться!).

Ну, сейчас я покажу,

Как ныряют ласточкой.

А тем более, девчонки

Загорают на песке.

И разносится их звонкий

Смех, как брызги, по реке.

Какие у нас, у мальчишек, счастливые лица! Да! Лето была самая прекрасная пора! Почти все мальчишки, жившие на Затоне (залив на Оби) уже с раннего детства прекрасно плавали.

Вот на этой фотографии наш класс. Вот это… Хотя что вам даст имя, фамилия! Одним словом, «моя первая любовь»! Фу! Одним словом не получилось. Может быть, любовь — слишком громко сказано… влюбленность.

Из времен еще советских

Из времен еще советских,

Как нездешний звездный свет,

Эта девочка из детских

Из далеких школьных лет.

На косе цветочком бантик.

Черный фартук — это шик!

И коричневое платье,

И ажурный воротник…

А портфель из черной кожи?

Заперт он на два замка.

Втиснуть в парту он не может

Свои толстые бока.

На тетрадочках обложки

С краем, загнутым вовнутрь,

Сверху синие полоски,

В центре надписи — вот тут!

Где она сейчас? Что с ней? Счастлива ли сложилась ее жизнь? Мне хочется верить, что всё у нее хорошо. Милая девочка! Ты всегда останешься в моей памяти такой, как на этой фотографии.

А вот фотографии старшего брата Владимира. Он старше меня на семь лет, у нас разные были отцы, и мы совершенно вне похожи друг на друга. Он был небольшого роста.

Старший брат

Я помню: старший брат Володя,

Он не был на меня похож,

В общаге, пьяный колобродя,

Нарвался он на чей-то нож.

Всадили сзади между ребер.

И он не видел, кто там был.

А я просил, чтоб он не помер.

И сам не знал, кого просил.

Он балансировал на грани.

Ходил за водкой в магазин.

Жизнь пролетела, как в тумане.

Жену убили, умер сын.

Потом инсульт, лишился речи,

Лежал и под себя ходил.

Встречал безмолвно утро, вечер.

И старший сын его кормил.

О чем он думал, что он видел.

Всё позади, зовет труба.

Он в жизни мухи не обидел.

Его обидела судьба.

Одним она горстями, щедро,

К причудам всем благоволит,

Другой всю жизнь избитый, бедный…

Как будто свыше кто-то мстит.

Лежал он маленький, как мальчик,

Пергамент кости обтянул.

Закрыли гробик, словно ларчик.

И ангел в небо упорхнул.

Никто на дальнее кладбище,

Где упокоен его прах,

Не ездит. И его жилище

Не здесь, а там на небесах.

Вот так трагически сложилась его судьба. У него было трое детей. Младший Слава умер, у него был порок сердца от рождения. Остались дочь и сын. И конечно, внуки.

А вот всей школой в парадной форме мы стоим на Красном проспекте, по которому в черном открытом лимузине проезжает глава страны Хрущев. Море флажков и воздушных шаров.

.. .

Я ровесник эпохи Хрущева.

Я стоял в многолюдной толпе.

И флажки на ветру бестолково

Трепетались на каждом столбе.

Ехал он на открытой машине.

Улыбаясь, махал не спеша.

В день визита в любом магазине

Было всё, что желает душа.

А потом его сняли. Портреты

Тоже сняли. Красавец-брюнет

Стал одною восьмою планеты

Управлять до скончания лет.

А еще на том же Красном проспекте нам довелось увидеть знаменитого генерала и президента Франции Шарля де’Голля. Но, к сожалению, такой фотографии у меня нет.

Я уже упоминал про лесную деревушку со странным названием Якорь. Сейчас ее нет. У меня осталась только старая фотография. А кто фотографировал, даже не помню.

Якорь

Здесь ни моря, ни речушку,

Ни ручья не отыскать.

Почему же деревушку

Стали Якорь называть?

В этой самой деревушке,

Что была малым-мала,

В черной маленькой избушке

Моя бабушка жила.

Нет теперь той деревушки,

Нет и бабушки давно.

Там, где выселились избушки,

Лишь сорняк стоит стеной.

Не хоронят на погосте

Никого с далеких пор.

Там теперь иные гости:

Тракторист да комбайнер.

Никогда ее, Рассею,

Не жалел Иван-дурак.

«Мол, сначала всё засею,

А потом всё под сорняк!»

Сколько пота проливали.

А теперь, как мусор, вон!

Растоптали, побросали.

Чтобы в город на балкон.

Сначала из деревушки убрали школу, потом закрыли магазин. И ликвидировали ферму. Люди перебрались на центральную усадьбу в Верх-Алеус. Переехала и моя бабушка.

А вот свадебные фотографии. Мы стоим в загсе. Расписываемся в книге регистраций. Расписываются свидетели, мой друг и ее подруга. Поздравляют нас. Целуемся.

СВАДЕБНАЯ ФОТОГРАФИЯ

Я женился. Вот так диво!

Я себе не верю сам.

И на свадьбе мёд и пиво

Не бежало по усам.

Не бежало, потому что

Я так молод и безус.

Волос же растет негусто

Сверху и пониже уст.

Было мне давно известно,

Что в меня ты влюблена.

Ты была моя невеста,

А теперь моя жена.

Ты красива. Спору нету.

Ты прекрасна, как рассвет.

Мало я бродил по свету,

Но уверен, краше нет.

В белом платье подвенечном

И с фатой. Да! Ты моя!

В этом счастье бесконечном

Утонул, как в море, я.

Повезло невероятно

В этой жизни мне! За что?

Это ж более приятно,

Чем удача в спортлото.

И от радости излишка

Я бы пел, что было сил,

Только косолапый мишка

Мне на ухо наступил.

Для меня всё это тайна.

Счастья хватит за глаза!

Вынул для себя случайно

Я козырного туза.

Как положено, по таксе

Оплатив за сорок дней,

Мы стоим сегодня в загсе,

Всех, конечно, красивей!

В толстой книге расписались

За свидетельство для нас,

А потом поцеловались,

Но уже не в первый раз.

И свидетели, конечно,

Подтвердили этот брак.

До чего же интересно!

Я женат теперь! Вот так!

Не мальчишка-шалунишка!

Я теперь мужчиной стал.

И от радости излишка

Чуть «ура» не закричал.

Знаю я, что добровольно

На себя взвалил я груз.

Содержать семью достойно

Я торжественно клянусь!

Не пройдет еще и года,

Стану я уже отцом,

Продолжатель буду рода

И ответственным лицом.

Ну, друзья, конечно, те же

Были и пребудут впредь.

Но теперь уже пореже

Буду с вами я сидеть.

Столько лет прошло! На фото

Погляжу я иногда,

И опять, скажу, охота

Возвратиться мне ТУДА.

Ну, что же! Уже поздно! Я закрываю альбом и убираю его. Он столько навеял воспоминаний, светлых и грустных, радостных и печальных. Это моя, это наша жизнь.

Что же осталось? Несколько фотографий. Вот, пожалуй, и всё. да нет же! Погоди! Не всё! А старая швейная машинка?

Она стоит в нашей спальне на шифоньере. Накрыта такой высокой овальной крышкой-кожухом. Покрыт он прозрачным коричневым лаком. Машинка вполне рабочая. Жена просит время от времени достать машинку. Я выдвигаю ее наполовину, упираюсь вниз правой рукой, левой разворачиваю и медленно опускаю себе на грудь. Фу! Теперь можно нести к месту назначения. Если не удержу, то она непременно упадет на ступню, тогда жуткая боль и перелом обеспечены. Но зато чугунная тяжесть машинки придает ей устойчивость. Во врем шитья она не шелохнется с места. Несу в зал и ставлю на журнальный столик. Жена что-нибудь подшивает.

Иногда с просьбой что-нибудь подшить приходят к ней подруги или соседки. Мне снова приходится снимать машинку.

Когда она появилась у мамы? Сколько помню, она всегда была у нее. Но всё-таки когда-то она появилась. Вспоминаю, как она рассказывала о том, с каким трудом ей досталась машинка, сколько претендентов было на нее. Шили-то в основном на руках. Это понятно. В те далекие советские времена швейные машинки были страшным дефицитом, так же, как и телевизоры, проигрыватели, стиральные машинки. Распределял дефицитные товары профком, автомобили же распределялись парткомом. Маме, вероятно, решили дать машинку («дать», а не «продать» говорили в те времена) за трудовые успехи к какому-нибудь празднику: 7 ноября или 1 мая.

Мама часто сидела за столом и стучала машинкой. Обшивала себя, отца, нас, двоих соседей, соседей и знакомых. Кто рассчитывался деньгами, кто остатком ткани. Никаких журналов, лекал, выкроек в те времена, конечно, не было. Разве что в журнале «Работница» на одной-двух страницах давали советы по шитью. Чаще всего покупали черный сатиновый материал, он был прочный, дешевый и сильно не мялся. Из него шились мужские трусы и знаменитые шаровары, в которых ходила чуть ли не вся мужская половина страны. Это нечто вроде современного трико, только просторное, широкое, не стесняющее движений. В пояс вшивалась резинка, а также резинки были на штанинах у ступней. Так что пыль и грязь не попадали на ноги и на велосипеде штанину не замотает цепь. Карманов не было. Ну, иногда сзади с правой стороны пришивался накладной карман. Но это уже для мужчин, а для пацанов зачем тратить пусть и небольшой кусочек ткани. В таких шароварах ходила чуть ли не вся страна с весны и до поздней осени, пока не приходили холода и требовалось надевать уже что-нибудь более основательное. На уроки физкультуры мальчишки и девчонки тоже ходили в самосшитых шароварах, почему-то швейная промышленность не брала в производство эту популярную народную одежду. Уже позднее, не помню с какого года, стали покупать специально для уроков физкультуры так называемый спортивный костюм. Это было трико-штаны и рубашка без ворота с длинными рукавами. Трико плотно обтягивало тело, особенно у полных, подчеркивая все телесные выпуклости. И девочки в старших классах на первых порах стеснялись такой формы на уроках физкультуры, потому что учителями-физкультурниками были исключительно мужчины. Поэтому через некоторое время (может быть, поэтому, не знаю) уроки физкультуры в старших классах у девушек и юношей стали проводить раздельно. Мы, пацаны, допустим., шли на труды, а девчонки на физкультуру. Или они на домоводство, а мы на физкультуру.

Обычная мальчишечья летняя одежда — шаровары. Иногда майки. Они были исключительно синего цвета. И босиком. И в таком одеянии нисколько не стеснялись показаться на городских улицах. Принаряжались только в гости. И то не всегда.

Шила мама и рубашки из белого или светлого дешевого материала, прямые с короткими рукавами, которые уже надевали в школу. А вот пионерский галстук приходилось покупать. В гости тоже обычно принаряжались. Прийти в гости босиком, в шароварах и с голым пузом всё-таки считалось моветоном.

После получки, хотя и не каждый раз, родители ехали на автобусе в Кривощеково, где был большой магазин «Ткани». И конечно, на рынок, где тоже был магазинчик тканей.

Приходили соседки, подруги. Мама развертывала отрезы, хвалилась покупками, обсуждали, что и как можно сшить из этих отрезов. Делалось это долго и с большим интересом.

На платье покупался какой-нибудь светлый ситчик с цветочками.

Потом, когда маму из Верх-Алеуса забирали к себе в Калиновку, первым делом она потребовала, чтобы погрузили швейную машинку. Зрение у нее уже было слабое, и вдеть нитку в иголку она просила меня. После чего опять начинала крутить ручку. Она сама делала мелкий ремонт машинке, если что-то там откручивалось, начинало дребезжать. Сколько лет, десятилетий этой машинке, я не знаю. Но никак не менее полвека. Она ни разу серьезно не ломалась. Могла сломаться иголка, но заменить ее было плевым делом. А остальное — подкрутить колесико руками. В ремонт ее ни разу не отдавали. Сама машинка, довольно тяжелая, стояла на деревянном ящичке. Ее можно было откинуть назад и тогда открывался деревянный ящик, в котором лежали иголки, нитки, шпульки, масленка и флакончик с машинным маслом. Время от времени мама смазывала машинку. Брала металлическую масленку, наливала в нее масло и давила на бока масленки. Масло из длинного узкого носика капала в дырочки на машинке. Вот и вся нехитрая процедура.

Впрочем… Я иду в гараж. Вот оно! Это шило. Самодельное. Деревянная ручка неровная, явно выстрагивалась ножом. Почернела от времени. Само шило, скорей всего, сделано из гвоздя, который расплющили в кузнице на наковальне.

Заостренный конец с крючком. Таким шилом (ап может быть, оно называлось как-то иначе) подшивали валенки, прошивали овчины и вообще грубый и толстый материал. Прокалывали подошву и валенок, а с другой стороны цепляли за крючок черную нить и вытягивали ее.

Это была толстая, скрученная из нескольких ниток, нить/, смазанная дегтем. Она не гнила и не рвалась. И не пропускала воду. Скорей всего ее делали сами умельцы. Нить протягивали через отверстие, сделанное шилом. И так прошивали всю подошву по периметру, накладывая один стежок на другой. А потом рядом делали еще один прошив. Работа была довольно долгая, требовала терпения и сноровки. И конечно, нужен был точный глазомер, чтобы стежки получались ровные. В деревнях и городских кварталах, которые зачастую были похожи на большие деревни, всегда были мастера по подшиванию валенок. Обычно это были пожилые мужчины. Поскольку в валенках ходили все от мала до велика, независимо от социального положения, заказов у него всегда хватало. А это какой-никакой довесок к более чем скромной пенсии. В Затоне валенки подшивал маленький дедушка. Может быть, он и не был таким старым, как мне казалось мальчишке. Но то, что он был уже на пенсии, это точно. Мои родители дружили с их семейной четой. Детей у них не было. Жену его, помню, звали бабой Оней (Анисья, наверно). Была она женщиной тучной и нюхала постоянно нюхательный табак. Родители часто ходили к ним в гости, они к нам. Благо и жили они неподалеку, через дорогу на первом этаже двухэтажного деревянного дома. Они занимали небольшую коммунальную комнатушку. В углу стопой лежали валенки, подшитые и которые требовали подшивки. В этом углу было рабочее место мастера. Сидел он на старом крашенном табурете. В высоком шифоньере, занимавшем соседний угол, в нижнем большом ящике хранился инструмент и материал для подшивания. Когда приходили гости, дед его задвигал. Постоянно, когда мы к ним приходили, дедушка был занят подшиванием валенок. Делал он это неторопливо, но уверенно. Чувствовалась рука мастера. Он сидел на низенькой скамеечке перед табуретом, в очках, одно стекло которых было с трещиной. И держались очки на белой плоской резинке, которую вставляли в одежду. Надевал он очки только тогда, когда работал. Когда мы приходили, он снимал их и клал в деревянную шкатулку, стоявшую на комоде в окружении глиняных слоников. В комнате всегда стоял особый запах валенок и дегтя, который не мог перебить даже свежий воздух, врывавшийся через раскрытую форточку.

Подшитые валенки еще носились долгие годы. Да скорее увидишь подшитые, чем не подшитые. Валенки переходили по наследству. От родителей доставались детям.

Старшие дети передавали валенки своим сестрам и братьям, когда подрастали. Так что в валенках выросло несколько поколений в нашей стране и сохранило здоровье.

Валенки сейчас носят уже редко. В основном пожилые люди. На горожанах их почти не увидишь. Девушки даже в лютые морозы не обуют валенки и будут мерзнуть в китайских сапожках. А с подшитыми подошвами точно никого не встретишь. Да и старики, которые занимались подшивкой, умерли. И ремесло их осталось забыто.

Отец не подшивал валенок, он относил их к этому знакомому старику. Значит, шило досталось ему от кого-то другого. Может быть, он привез его из деревни от бабушки. Мне оно не нужно. Да и кому оно нужно. И даром не возьмут. Но я его не выбрасываю. Оно без дела торчит в гараже, уже, наверно, и само забыло о своем предназначении. Иногда попадается мне на глаза. Приходит шальная мысль: «А может быть, самому попробовать что-нибудь подшить?» Но подшивать нечего. Старую ненужную обувь мы выбрасываем. Детям и внукам уже непонятно его предназначение, такого нехитрого, но мудрого изобретения русских умельцев, которое позволяло им творить чудеса.

Феномен советской семьи ушел в прошлое. Современная семья уже иная. Конечно, что-то осталось. Но во многом изменились семейные ценности, структура семьи. В чем же особенности советской семьи.

• Семья — это обязательно где есть дети. На бездетную семью смотрели как на ущербную. Недаром и выражение бытовала: Бог не дал. Супруги очень хотели, но… Значит, кто-то болен, поэтому не могут иметь детей. Таких людей жалели, как жалеют тяжелобольных, обреченных. Тут уж ничем не поможешь. Были и приемные дети. Но это было редкостью, особенно в городе.

В сельской местности обычно родственники разбирали сирот. В редком случае они попадали в детские дома. Либо у них не было родственников, либо родственники не желали обременять себя лишними ртами. Так, когда у моей мамы утонули родители, деток забрали родственники. Правда, две сестры и брат попали в разные семьи, которые к тому же жили в разных деревнях, поэтому связи между ними почти прервались. Судьба их разошлась и встретились сестры только многие годы спустя, а брат погиб. Был убит в драке парнями.

• Обязательная регистрация брака. Венчание в церкви было крайне редким явлением, и в детстве я ни разу не слышал, что какая-то из семейных пар венчалась. А вот в загсе регистрировались и получали официальное свидетельство о браке. Тех, кто не регистрировал брак, было мало. Чаще всего это были тайные отношения, которые не хотели афишировать в силу разных причин. К таким парам относились если не отрицательно, то с некоторой долей презрения и не считали их полноценной семьей. Бытовало мнение, что если ты не хочешь регистрировать брак, то не собираешься себя надолго связывать семейными узами. Называли их сожителями, если не бранным словом. Так и говорили: «Сегодня сошелся с одной, завтра с другой».

Все взрослые трудоспособного возраста члены семьи работали на общественном производстве. Понятий «домохозяйка», «безработный» не существовало. Зато была уголовная статья за тунеядство, которая обеспечивала реальный срок. И декретный отпуск был долгое время лишь до полугода. Когда ребенку исполнялось полгода, его сдавали в ясли. Ребятишки дошкольного возраста посещали детский сад. Мама через полгода после рождения ребенка выходила на свое рабочее место. Отпуск был восемнадцать дней.