Возьми мою руку

— Бей в «девятку», Стэп.

Чернявый парнишка размахивал руками на широко расставленных ногах и громко кричал: — Бей же! Чего медлишь?

Стэп сделал три широких шага назад, и, сделав попытку разбежаться перед ударом, вдруг резко остановился — и ударил. Мяч летел не хлестко и даже как-то вяло. Чернявый вратарь не без труда принял слабый удар и громко рассмеялся.

— Ну ты, блин, Лэмпард! С таким ударом только в «Омский Газмяс» идти играть надо, — вратарь подошел к Стэпу и толкнул его в сторону ворот:

— Вставай! — Стэп понуро шагнул в сторону, плюнул себе на бутсы и угрюмо пробурчал: «Да иди ты! Сам стой! Я домой!»

— Да чего ты, Стэп, а? Давай еще пару ударов? Хочешь я постою? Тем более пацаны сейчас придут, а нам как раз ты для команды «позарез». — Чернявый держал Стэпа за локоть и по — всему было понятно, что он вовсе не хотел обидеть друга; как-то извиняюще улыбался и смотрел ему в глаза.

— Сказал домой — значит домой, — Стэп вырвал из чумазых рук Андрона Чернявого локоть и, резко повернувшись к нему спиной, стал отряхивать колени. — Тошнит еще меня, с утра ничего не жрал.

Чернявый еще раз плюнул под ноги: «Ну ты это…возвращайся как похаваешь. Слышь?»

Стэп хотел сказать «вернусь», но самочувствие было такое, что сейчас вырвет на черное, исстертое пацаньем, футбольное поле — и он промолчал. Только каким-то эхом «Слышь — ышь-ышь» звучал в его ушах чернявинский хриплый голос, больше похожий на шелестенье рядом растущей болотной осоки.

Футбольное поле и мяч были единственным развлечением для 12-летнего Стэпа — Степы Топоркова в период летних каникул. Недавно мама купила ему синие «найковские» бутсы и он, возбужденный радостью и гордостью, бежал на «Мараканчик» (так ласкательно пацаны назвали любимое футбольное поле в честь великого бразильского стадиона), чтобы испробовать новенькие шипы на мягкой, приболотистой почве. Все его товарищи уже давно переобулись во всякие там «Найки» и «Адидасы». Да что там пацаны? Кого не спроси — любому из них бутсы на 23-ое, либо на день рождения дарил отец. А он? Все в бутсах, все кичатся и бахвалятся, лишь он один волоском на лысине шевелится и не знает, что сказать пацанам. Что денег нет? Да есть. Мама неплохо педагогом зарабатывает в школе-интернате. Что отца нет с рождения, который мог бы грубо потрепать по гриве и потом пообещать бутсы к дню рождения? Пообещать и выполнить как часто делают соседские папаши. Но отца и вправду нет. Об этом Степа предпочитал не распространяться: всем говорил, что был-погиб и тому подобное. Про летчиков-разведчиков ему и мама не врала, так и сказала «сбежал твой папка, потому что трус». И потому, когда мама-таки вручила ему белую коробку, перевязанную красной ленточкой на день рождения, аккурат к началу лета, — радости и восторгу степкиному не было конца. Мама стала богиней и самой-самой — самой. Степа с превеликим желанием выполнял все её поручения: бегал за покупками, выгуливал надоедливого старого пса Гира, пылесосил и протирал домашнюю пыль с мебели — и все ради маминого настроения; чтоб не дай Бог, не загрустила она, так как в маминой грусти Степа винил только себя и никого больше.

От сильного августовского ветра осока шипела «ышь-ышь» и доводила степкину боль в голове до невыносимых пределов: по-прежнему тошнило и выворачивало изнутри. Стэп представил почему-то мамину мясорубку, загруженную кровавым мясом, которая перекручивала жилы и вертела в желобе чью-то животную плоть; недавно он помогал маме крутить мясо, и живая память вперемежку с невыносимой утробной болью вытолкнула наружу эту аналогию. «Вот так и у меня внутри, наверное», — подумал Степа и присел на корточки отдохнуть.

***

Детский психолог Илья Ильич Трубников всегда спешил на работу с охотой. Ему нравился его просторный кабинет: вокруг овального орехового стола висели цветные копии картинок, вытащенные из Интернета, с изображением смеющихся детей. Кто автор этих работ — Илья Ильич не ведал: ему нравились сами работы, вселяющие в атмосферу рабочего кабинета беспечность, стойкое жизнеутверждение и неугасаемый огонек надежды для его пациентов, которые сплошь и рядом, были обычными детьми, когда-то умеющие так же смеяться и щебетать, — а впрочем, не разучившиеся это делать и после поставленного диагноза. Илья Ильич знал об этом и потому сделал все возможное, чтобы придать своему рабочему пространству благообразный, внушающий доверие, вид. Все работы были старательно упакованы в деревянные, узорчатые рамки и развешаны по стенам так, отчего создавалось впечатление постоянного присутствия ребяческого смеха. На одной работе золотовласый мальчуган с огромными и добрыми глазами рассматривал бабочку на цветке, на другой — карапуз сидел по-турецки и нюхал какой-то розовый лепесток, а напротив стола — белокудрая, пухленькая девочка с явным ожиданием чуда тянула за розовую ленточку белой подарочной упаковки и по-ангельски улыбалась.

Кабинеты, палаты, коридоры, хосписного отделения больницы, в которой с недавнего времени трудился Илья Ильич Трубников были светло-бежевого цвета; по стенам всего учреждения висели яркие акварельные работы воспитанников, находящейся по соседству детской художественной школы. Отделение было открыто недавно и достаточно быстро укомплектовано квалифицированными кадрами из двух педиатров, семи санитарок, одного социального работника и одного детского психолога. Два месяца назад Илья Ильич перешел из частной фирмы по психологической реабилитации детей и молодежи на это бюджетное и малооплачиваемое место, заранее понимая и зная — куда он пришел. Здесь были безнадежные и маленькие дети, которым врачи-онкологи вынесли жестокий вердикт (если быть точным, то этот вердикт они, прежде всего, выносили родителям малышей): последняя стадия онкологического заболевания, глубокое поражение центральной нервной системы, врожденная или наследственная болезнь и другая страшная патология. Никто не понимал Трубникова — ни его знакомые, ни родители, — да он и не нуждался в их понимании и поддержке, — говорили, что «бессеребренник», «благоподатливый» — и все в таком духе. Илья Ильич сам не мог, наверное, объяснить этот порыв идти навстречу боли и смерти, это желание взять за руку безнадежного малыша и помочь ему хотя бы словами и улыбкой превозмочь страх потери своих любимых родителей. Некогда он читал, что дети вовсе не боятся смерти, потому что о ней, проклятой, они ничего не знают и мало что понимают, а зачастую боятся через свою собственную смерть лишиться родителей и друзей; будто понимание и страх неотвратимого к ним приходит уже после двенадцатилетнего возраста, с началом ранней подростковой стадии; объяснение его перехода в детский хоспис скрывалось в далеком детстве: когда Трубникову было десять лет — от опухоли головного мозга умер его младший брат Митя и, может быть, после этого Илья Ильич стал придавать смерти какое-то свое, непостижимое для других, значение, когда теряется часть чего-то дорогого и важного, даже важнее поломки любимой игрушки. И все меркло и затуманивалось, становилось бесцветным и безвкусным. Детство Трубникова, — и он это ощущал, — поделилось на до и после, когда он, счастливый и беззаботный играет в «городки» с Митей и когда опустошенный и изжеванный под всхлипывания своих родителей убирает митиных осиротевших солдатиков в верхний ящик, не дозволяя никому до них прикоснуться, — будто ожидая возвращения брата домой, чтобы снова достать и с радостью вручить ему командира Борисова, рядовых бойцов и танкиста с оплавленной ногой.

Никто не понимал поступка Трубникова, когда он ушел в хоспис, но все почему-то дружно замолчали и не спрашивали его больше об этом.

***

Стёпа зашёл в квартиру, еле дыша. Мама была дома: сегодня у неё первый день отпуска.

— Ма! Есть чего поесть? Чего-то живот свело!

Мама Стёпы, Раиса Романовна, ответила не сразу: шум включенного крана в ванной заставил её переспросить.

— Есть, говорю, охота, — с раздражением ответил Стэп и повалился на свою узкую, но приятно-мягкую кровать.

Мама сразу побежала к холодильнику, что-то вытащила в огромной желтой кастрюле и поставила на плитку.

— Ты со своим футболом теперь уже и кушать забываешь? Нельзя так! Нельзя, сына!

Раиса Романовна была очень доброй, — даже чересчур, — не только к своему родному сыну, но даже к окружающим её разным людям, у которых, как известно, нравы зыбкие и чаще всего сложные, со своими затаёнными уголками, в которых не находится место для других. А она со всеми была покладиста и открыта и, может быть, поэтому не могла нажить хороших и верных подруг, потому что в каждой открытой улыбке окружающие видели подвох. Когда-то одна из её лучших подруг, с кем Раиса Романовна дружила с первого класса, — увела её любимого мужа. Но даже несмотря на это она старалась сохранить свое неподдельное добродушие к другим: каждый раз переживала очередную потерю подруги, не находила себе места, нервничала, а по ночам даже плакала. Женщина она была несимпатичной, но очень обаятельной, и обаяние её фонтаном брызгало улыбками и заразительным смехом.

«Ешь давай, мой форвард и больше не вздумай идти на улицу не поемвши», — распевно произнесла мама, разливая из кастрюли в тарелку ароматные щи.

Степке кушать уже не хотелось — и он начал вертеть ложкой и дуть на полоски вареной капусты, представляя себя бушующим ураганом.

— Ну и что теперь? — строго спросила мама, увидя как Степа сливает тарелку Гиру.

— Извини, ма…Уже не хочется. Можно я бутер себе сделаю, — виновато произнес Стэп и стал разрезать хлеб и «докторскую».

Мама улыбнулась и как обычно нежно ухватила двумя пальцами нос Степы.

— Эх, ты мой Стёпка-попка

Стэп засмеялся, отдернул мамину руку, сказал «ну хватит» и стал наливать себе молока.

Квартира, где жил наш герой, была двухкомнатной. Отдельная спальня для Степы, где стоял новенький компьютер с принтером и сканером, кровать с любимой подушкой в виде огромного футбольного мяча, — представляла из себя сплошную галерею знаменитых футболистов: прямо над кроватью висел плакат с его любимым Фрэнком Лэмпардом, слева — Джон Терри, справа от Лэмпарда — Дидье Дрогба, а чуть ниже огромный постер с фигурой в полный рост футболиста Андрея Смирнова — статного форварда московского «Динамо». Степа всегда болел за английский «Челси» и московский «Динамо», и очень обижался на своих приятелей, если они начинали хоть как-то отзываться об этих клубах с иронией и сарказмом. Справа от компьютерного стола стоял старый мамин книжный шкаф, доставшийся ей когда-то еще от бабушки, где на четырех полках красивыми рубиновыми плитами стояла дедушкина коллекция большой советской энциклопедии, которая мирно уживалась с мамиными дешевыми детективами Донцовой и Марининой.

Степа медленно жуя бутерброд, чувствовал, что тупая боль в районе живота незаметно исчезла и как будто стала перетекать в голову. Степа включил компьютер и стал загружать свой любимый футбольный симулятор, чтобы отвлечься от боли.

— Тааак! Опять? — мама строго смотрела на сына, но в глазах была видна ласковая, ублажающая и никем никогда неповторимая мамина любовь. Степа знал этот взгляд и знал, что он не сулит ему неприятность и обиду, и потому, посмотрев на маму — сразу отвел глаза к монитору и быстро сказал: «Ма, один матч — и на улицу!».

Черный монитор компьютера отражал большую, светло-русую голову с аккуратным носом и немного пухлыми губами. Губи улыбались и показывали маме через отражение длинный, белый от молока язык.

***

Илья Ильич как обычно задерживался на работе допоздна и никуда не торопился: ему было свободно в этих стенах, пропитанных его беседами с больными детьми, слезами безутешных родителей и родственников. Иногда, в минуты особенной тишины, когда вымоют полы и сторож повернет ключ входной двери отделения — Илья Ильич будто слышит, доносящиеся от стен еле уловимые повторения тех бесед, что вел с уже умершими детьми. В тех диалогах был Бог, тема вечной и живой души и духа, тема темного и злого, что наводнило этот земной мир в еще давние времена.

Илья Ильич был холост, и было ему сорок пять лет. В свои годы Илья Ильич был абсолютно лысый; его блестящая голова носила старомодные черные, роговые очки, которые носили еще его родители в какие-нибудь там шестидесятые прошлого столетия. Лицо было без всякой растительности, — всегда серьезное и задумчивое. Часто смотрясь в свое отражение Илья Ильич морщился и отворачивался: его не устраивал собственный внешний вид, но поделать с этим что-либо ленился, да и не хотел, в общем.

В сорок пять мужчина начинает переосмысливать жизнь и жизнь своих детей, готовясь в лучшем случае стать молодым дедушкой. Илье Ильичу Трубникову не то что не везло, — нет, напротив, он пользовался успехом у женщин, — но необъяснимое свойство его характера не давало удержать ту женщину больше чем на месяц: они уходили чаще, чем он их запоминал. Уходили, растворялись и забывали, наверное, о нем. А он? Он вовсе не грустил. Он жил не для себя и не для них — вечно ищущих семейного очага и крепкого тыла. Трубников был обыкновенным «трудоголиком», готовым расстелить свое любимое, оранжевое одеяло на полу, подле письменного стола. Он очень любил детей и верил что любовью к ним, — любовью искренней и всепоглощающей, — можно предотвратить, или, что вернее, замедлить ход смерти, позарившейся на безвинное дитя. Трубников часто читал Евангелие, поэзию Вячеслава Иванова, проповеди отца Александра Меня и в большой степени книжки по психиатрии и психологии, — преимущественной детской психологии. Его часто мучил один и тот же вопрос: почему смертельная болезнь косит безвинных детей, чем они хуже грешных взрослых? Этот вопрос он впервые задал после смерти Мити, но так и не нашел на него исчерпывающего ответа. Все основное время Илья Ильич читал, иногда молился и иногда выпивал исключительно крепкий виски. Выпивка, — строго по сто граммов, натощак, перед сном, позволяла ему видеть содержательные и цветные сны, которые он потом старался записывать в свой красный, потертый ежедневник; записи получались хаотичные и чаще всего бессмысленные. А иногда он поступал как Сальвадор Дали: садился в кресло, брал в левую руку любой легкий металлический предмет, ставил возле ног тарелку — и старался засыпать. Погружаясь в легкий сон, он ронял предмет на тарелку и со звоном пробуждался для того, чтобы быстро попытаться записать содержание начинающего сна, так как верил в необыкновенную его осмысленность, — особенно на раннем этапе; что-то из записанного он расшифровывал и толковал как предсказание и ответ на мучившие его голову вопросы.

А когда-то в студенческой юности Трубников у какого-то «медика» -второкурсника приобрел за блок хороших, импортных сигарет настоящий человеческий череп, принадлежавший со слов «медика» некоему «буржую», обезглавленному в годы гражданской войны где-то возле голодного Петрограда. Череп был аккуратной, правильной формы и некогда принадлежал первому «хозяину» — бывшему красноармейцу-алкоголику. Вранье или правда — Трубников не допытывался: просто выменял и использовал по своему, необыкновенному предназначению. А предназначение было следующее: когда Илье Ильичу было тягостно и грустно — он гладил череп и успокаивался. Грустил же Трубников о всякой посещавшей его мысли, касающейся смерти; череп давал ему прилив сил и жизненной энергии, заодно напоминая о неотвратимости смерти и бренности тела. Может внутри этого черепа кипела мощная интеллектуальная энергия какого-нибудь эрудированного интеллигента, а может быть и дворянина? Череп сопровождал Илью Ильича по всем местам его постоянного и временного проживания. Всякий раз при посещении жилья девушками и подвыпившими друзьями, аккуратно завернутый в полиэтилен, череп прятался в антресоли: никому, даже самым близким, эта страшная вещица не показывалась. Илья Ильич никогда не разделял постулатов мировой эзотерики и тем более языческих традиций и культовых обрядов аборигенов Земли, где череп в первую очередь расценивался как священный атрибут, но и даже фетиш, — Трубников к данной части бренного тела относился в большой степени как философ и поэт. Сам Байрон, между прочим, любил пить игристое вино из черепа, принадлежавшего средневековому монаху. И для Ильи Ильича череп был что-то вроде талисмана и предмета, заставляющего предаться успокоению и даже вдохновению.

Очень часто Трубникову нравилось садиться на скамью под единственным растущим дубом в близлежащем от места работы городском саду. Дуб он приметил давно и называл его «Рафаэлем»; в часы тяжелого нравственного упадка, наступавшего после очередной смерти каждого своего малолетнего пациента, Трубников покупал бутылку любимого виски и начинал разговаривать с дубом. Он рассказывал Рафаэлю об этом ребенке, говорил о его смехе и мечтах, о том, как он, несчастный, боялся умереть и как он, детский психолог, пытался преодолеть этот невыносимый груз страха, нависшего над маленькой детской головой, похожей на гладкое белое яйцо после чудовищной «химии». «Рафаэль» слушал, шуршал, внимая и успокаивая. Трубникову становилось легче: он медленно, словно столетний старик, поднимался со скамьи и шатающей походкой гладил подошвами разбитый асфальт парка в сторону дома. Там он включал душ, медленно забирался в ванную и начинал рыдать. Рыдал громко и в голос — и ему было легче, потому что он освобождался от очередной жизни любимого, малолетнего, ни в чем не повинного, пациента, смывая из памяти заплаканные детские глаза, растянутую сквозь боль улыбку, теплящуюся надежду на выздоровление.

***

Той же ночью Степё стало хуже: его бесконечно рвало и кидало от боли по квартире. Желтые обои комнат становились красными, и казалось, что все вокруг стало мягким, пластилиновым — хотелось биться об это мягкое и хоть как-то преодолеть разрывающую голову боль. Маму он совсем не замечал. Раиса Романовна, пока ждали «скорую», заливалась слезами и пыталась удержать Степу, чтобы прижать к себе и хоть как-то успокоить.

— Сына, роднуля, потерпи, пожалуйста, потерпи, — повторяла мама. — Сейчас приедут и помогут.

Степа ничего не мог слышать: боль заглушала мамин родной голос и громким эхом от собственных криков вонзалась в затылок острой спицей.

«Скорая» приехала через 30 минут. Мятый и уставший педиатр был равнодушным и немногословным; от него несло потом и табачным дымом. Степа уже не кричал, а стонал: боль уже немного утихла и змеей отползла от головы к спине — кололо ниже затылка. После прослушивания и простукивания педиатр угрюмым и глухим голосом сказал Раисе Романовне, что нужно везти ребенка в центральную, дежурную больницу. Раиса Романовна с опухшими от слез глазами активно кивала головой и повторяла «конечно-конечно». Быстро она собрала необходимые вещи для Стёпы и для себя, — на случай если «положат», — выглядела она уже не растерянной, а собранной и деятельной: по ходу «сборов» говорила педиатру, что Степа с рождения не болел ничем серьезным, и вообще, занимается спортом, хорошо учится. Врач молча кивал, деликатно подгонял и что-то все время искал в своем мобильном телефоне.

На часах было половина пятого утра, когда Раиса Романовна и Степа сидели в кабинете терапевта. Степа все так же стонал и прижимался к маме.

Доктор был заспанный, но не злой. Мама Степы все время смотрела на его пишущую руку и отметила про себя: «ухоженный, а от таких ничего худого ждать не следует» — так говорила еще её покойная мама.

— Так-так, Степан, значит, головная боль еще есть? Пульсирующая? — доктор поднял маленькие, прямоугольные стекляшки на Степу и ждал ответа.

Степа молчал и ему было все равно — пульсирующая или нет — главное, чтобы её не было вовсе. Раиса Романовна смотрела то на сына, то на терапевта — она знала, что врач сделает все возможное, чтобы избавить её сокровище от злой напасти. Она верила доктору и смотрела на него как первоклассница на уважаемого учителя

Доктор выдержав паузу продолжил:

— Естественно, я сейчас не могу ничего сказать определенного — необходима полная диагностика и потому даю направление к невропатологу и окулисту, на кал и мочу — доктор уже был серьёзен. — Пройдете вне очереди и быстро ко мне.

В коридоре детского отделения больницы было почти пусто: только в самом дальнем конце, возле туалета, громко плакала маленькая девочка — она сидела на коленях у папы и обнимала его за шею. Плач казался Степе очень громким и раздражающим, он и сам хотел так же вот плакать, но не стеснялся, — боль возобновилась, и уже остро разрезала его голову на две половины. С самого раннего своего восприятия жизни, Степа усвоил мамин совет: не плачь понапрасну, сына, так как в твоем плаче многие увидят твою слабость.

Результаты анализов не удовлетворили доктора: он десять минут хмурил брови, шевелил губами, поднял голову, потер правый висок, отчего синий медицинский головной убор покосился влево и, обращаясь к Раисе Романовне как-то неуверенно проговорил:

— Черт те, что такое! Результаты не дают никаких оснований утверждать диагноз.

Мама Степы, едва успокоившись, снова напряглась и сжала стёпину руку:

— Не понимаю вас, доктор?

— Дело в том, что предположения на менингоэнцефалит не подтвердились. Надо немедленно проходить МРТ! И чем быстрее, тем лучше, — доктор привстал и подошел к Раисе Романовне. — У вас славный сын! Он, я надеюсь, будет не против, — врач улыбнулся и потрепал Степу по голове. Только тогда Стэп заметил, что доктор был совсем беззубый.

Раисе Романовне показалось, что стул под ней стал раскаленной сковородой, пальцы и губы онемели и совсем не поддавались.

— Как МРТ? Что-то серьезное?

Доктор ходил вокруг своего стола и Стёпа вспомнил, что так любил ходить его дедушка в своем рабочем кабинете и обдумывать что-то важное и непостижимое его детскому разуму.

— Пока говорить рано. Результаты стопроцентные и неоспоримые — он стал что-то писать на маленькой бумажке и беззвучно шевелить губами, потом протянул Раисе Романовне «это что-то» и добавил: — Обследование бесплатное, в стенах нашей клиники.

— А когда? — спросила мама.

— Сегодня же, в восемь утра, на втором этаже. А пока…— доктор сделал паузу и посмотрел внимательно на Степу, — нужно лечь к нам!

Перевел взгляд на маму и добавил совсем тихо: «Вы можете быть вместе!»

***

Красный свет стелился на белую, заправленную кровать и Степе казалось, что это красное покрывало. От восхода солнца слепило глаза, — и Степа зажмурился: боль затаилась и коварно поджидала другого удобного для себя случая, чтобы снова ужалить. Боль он терпел всегда как-то стойко и с молчанием. Сколько раз пацаны из соседнего «Карабаха» — неприветливого, хулиганского района, разбивали Стэпу нос, — но ведь терпел же? Кровь томатным соком текла по губам и не причиняла неудобств — Степа лишь улыбался и пытался дать сдачу. Но чаще всего боль сопровождала Стэпа в ходе игры в мяч, когда он, то защитник, то — нападающий, не щадя ни себя ни других рвался к чужим колышкам ворот, разбивая то бровь, то губу. И не ныл. Молчал и играл дальше — до победного. Обидно было лишь тогда, когда он разбивал губу понапрасну, не забив не одного радостного гола. Но теперь боль была другая. Коварная. Степа боялся почувствовать её снова и просил молча то Бога, то маму не возвращать эту самую боль в его голову, шею, спину, не допускать её победы над ним. За два часа, проведенные без боли, Степа успел немного поспать, приятно уткнувшись в мамины колени. Палата была современная: светлая, вычищенная до блеска, с плазменным телевизором, холодильником и с пластиковыми окнами. Степа, увидя телевизор, сразу подумал, что неплохо бы сюда привезти его игровую приставку и скоротать время за игрой в футбол, но нежелание здесь оставаться надолго — немедленно развеяло его желание.

Сон помог — появился аппетит, но доктор строго-настрого запретил завтракать перед МРТ — диагностикой. В девять часов утра в палату зашла миловидная медицинская сестра и пригласила Степу на томографию; его переодели в странный, серый халат, маме велели подождать сына у дверей в лабораторию.

Когда Степа увидел странный аппарат, похожий на мамину стиральную машину со стеклянным круглым отверстием, ему было совсем не страшно, — наоборот, любопытство раздирало его, хотелось быстрее туда влезть и узнать — что же с ним, наконец, происходит, откуда такая боль?

Все та же медсестра аккуратно помогла Степе лечь на «скамейку» головой к «стиральной машине», которая плавно выехала из стеклянного круглого отверстия. Кошачьим мурлыканием «скамейка» заехала внутрь — и Стэп оказался там. Он закрыл глаза и стал представлять, что он проходит медицинское обследование в английском футбольном клубе после подписания с ним профессионального контракта. Он знаменитый и нужный клубу игрок, здоровье которого всем небезразлично — и особенно влюбленным в него фанатам. Прошипев, и пропищав пять минут, «машинка» вытащила Степу наружу навстречу равнодушному лицу медицинской сестры.

— Ну, все, солдат, можешь идти, — неожиданно улыбнулась «сестра» и стала быстрыми движениями клацать по клавиатуре рядом стоящего компьютера.

— Я не солдат, я футболист, — серьезно ответил Степа и вышел.

***

Раиса Романовна шла к «доброму» терапевту с нелегким сердцем: внутри от волнения щекотало и давило — она не знала результатов обследования сына, но ждала чего-то недоброго. Еще сидя в палате, когда засыпал Стёпа, она отгоняла из головы залезшие недобрые мысли как «мясных туалетных» мух от накрытого вкусным обедом стола; ей не хотелось представлять ужасного хода событий, но как-то внутренне она постепенно готовила себя, что называется, «на случай». Перечитав с добрых трех десяток коротких молитв, заученных со слов своей покойной бабушки, Раиса Романовна успокаивалась и засыпала — и только тихий, тонкий голосок медицинской сестры Алёны (они уже успели познакомиться!) вернул её на четвертый этаж клиники:

— Раиса Романовна! Ребенок пусть еще поспит, а вас пока ждет доктор.

Ступая медленно, Раиса Романовна повторяла молитву к Богородице с волнением и сосредоточенностью идущего человека на выпускной экзамен; она видела падающие вниз паркетные ступени лестницы и вспоминала с каждым шагом моменты из общей с их сыном жизни. «О Пресвятая Владычица Дева-Богородица…». Стёпка совсем маленький заходится в плаче — болит животик, машет ручонками и тянется к груди. «Спаси и сохрани под кровом Твоим моё единственное чадо. Вручаю дитя мое всецело Господу моему, Иисусу Христу и Твоему, Пречистая, небесному покровительству. Аминь». Стёпа сказал первые слова «Тя — ма», «амам», «мам» — улыбается и заглядывает в глаза.

Ноги стали непослушны и тряслись руки — приближалась позолоченная круглая ручка докторской двери. «Избавь, Пречистая, чадо мое, раба Божьего Степана от хвори…».

— Проходите, Раиса…э…извините…

— Романовна.

— Раиса Романовна, да-да, — доктор улыбался и был приветлив. Быстро шагнув в сторону, за ширму, он вынес электрический чайник и стал наливать в две чашки приготовленный кипяток. — Сейчас с вами мы будем пить зеленый чай, Раиса Романовна — и я вам все поведаю.

Улыбка и неестественно-бодрое поведение доктора насторожило Раису Романовну и она не дожидаясь прелюдии и ненужных диалогов спросила: «Что с ним не так?»

Доктор замер с чайником и его звонкий голос на высокой финальной ноте еще летал в кабинете и резал слух; он молчал, а звук звенел на стеклянных предметах и дребезжал на стекле.

Раиса Романовна уже твердо спросила: «Что с ним? Что?»

Доктор долил кипяток до самых краев чашки и вздохнул.

— Вы так не переживайте, Раиса Романовна. Присядьте.

— Спасибо, я насиделась, — металлическим голосом сказала женщина и, вперив взгляд на врача, сказала: — Я ко всему уже готова, доктор. Умоляю вас, заклинаю. Что с ним?

Доктор как-то виновато взял стул и поднес его к Раисе Романовне. Та села.

— Видите ли, дорогая, ваш сын действительно серьезно болен, — доктор сказал это тихо и сел на кушетку рядом. Он смотрел куда-то «над» женщиной и что-то там разглядывая, голосом неуверенного студента, продолжал: — Магнитно-резонансная томография выявила нейроэпителиальную опухоль, эпендимому, которая, к сожалению, метастазирует.

— Мета…— Раиса Романовна смотрела на цветочные горшки подоконника и под мутным стеклом из слез, горшки вытягивались в длину и становились похожими на маленьких черных карликов. — Мета…мета…Это рак, доктор? — женщина резко повернула голову в сторону врача и кроме желтого пятна ничего не увидела.

— Да. Это рак, — доктор как будто выдохнул и стал ходить вокруг женщины. — Необходима, конечно, хирургия и лучевая терапия. Шансы удалить заразу есть. Мы направили запрос в хоспис на прием туда Стёпы. — Доктор сделал паузу и медленно, с расстановкой, произнес: — Поверьте, ему там будет лучше.

— Хоспис? Это там, где умирают? — Раиса Романовна хотела встать со стула, но покачнувшись, поняла, что не в силах преодолеть одеревенелость своих конечностей.

— Нет, Раиса Романовна, хоспис — это там, где, прежде всего, спасают. Вашему сыну необходима послеоперационная реабилитация не только тела, но и души…

— Заткнитесь! — женщина взглядом разъяренной тигрицы смотрела на доктора, рот её безобразно скривился. — О какой душе вы говорите?! Вы что его хороните?! Вы должны спасать его тело. Тело! Вы слышите?!

Доктор спокойно взирал, видимо, привыкнув к таким эмоциональным выпадам и по всему его виду было понятно, что он ждал такой реакции.

— Раиса Романовна, мы сделаем все возможное, чтобы помочь вашему сыну. Пожалуйста, не беспокойтесь — доктор взял холодную руку женщины и почувствовал пробежавший по его кисти озноб от неприятного как будто соприкосновения с бескровной плотью. — Степа будет жить! Будет! — доктор повторил это еще раз и нежно обнял Раису Романовну.