Вот так

Вот так.

0.Раненая ваза.

Нас, русских, хлебом не корми, дай лишь поспорить на вечные темы. В этом и наша непрактичность, и болезненная жажда признания, и нежелание хоть как-то отвечать за свои слова. Ведь темы от того и вечные, что доказать и опровергнуть никто ничего не может.

Вот отмечал я раз у друзей новоселье. И чего бы нам не обсуждать паркетную доску, натяжные потолки и прочий интерьерный хлам, нет, разговор вдруг как-то сам перескочил на справедливость.

А началось с рассказа Александра, хозяина квартиры, брутального мужика, несклонного обычно к сантиментам. Когда-то в далеком детстве они с младшим братом Мишей уронили любимую мамину вазу. Та, к счастью, не разбилась, лишь откололся небольшой полукруглый кусочек, как будто выбитый вражеской пулей. Александр же, опасаясь наказания, трусливо и подло наябедничал родителям, свалив всю вину на брата. Поскольку ваза была не простой, а какой-то победительницей конкурса, и являлась предметом семейной гордости, обычным внушением не обошлось. В ближайший вечер Миша так близко познакомился с отцовским ремнем, что следующие несколько дней, когда садился, вспоминал недобрым словом свою родню.

Но история на том не закончилась. Про этот случай забыли, а вазу поставили в шкаф и повернули сколотым местом к стенке. Прошло довольно много лет, и вот, однажды, на юбилей родительской свадьбы, когда квартира утопала в море цветов, и ставили их уже в графины и трехлитровые банки, Александр вдруг вспомнил про раненую вазу. Он осторожничал, боялся лишний раз над ней вздохнуть, но лишь его руки коснулись ее холодной рифленой поверхности — раздался хлопок и звон разлетающегося хрусталя. Неудивительно, что все это было воспринято, как кара небесная.

— Бог не фраер, все видит. Я теперь, если Он меня гнобит за что-то, сразу пытаюсь всосать за что. Как-то так, — подытожил рассказчик. В его тоне, обычно самоуверенном и грубом неожиданно послышались нотки боголепия.

Когда он закончил, то многие согласно закивали, женщины прямо наперебой стали высказывать свое одобрение, а маленькая брюнетка с влажными пьяными глазами даже кинулась к нему целоваться.

Недовольным казался один Харжевский. Он приходился хозяину каким-то дальним родственником, бывал в нашей компании редко, в основном молчал и обычно сидел с каким-то независимо-скучающим видом. Но услышав рассказ про вазу, он как будто очнулся, и дождавшись, когда восторги поулягутся, а Александр отлепит от себя маленькую брюнетку, произнес тихим, но проникновенным голосом, от которого у меня даже мурашки побежали по спине:

— Ну да, конечно. Как же тогда дети рождаются то с ДЦП, то с гемофилией? Их-то за что наказывать? И поверьте, не все что плохо начинается, должно печально закончиться. А историю такую… да я и сам расскажу, получше твоей...

То, что мы услышали потом, не поразило нас оригинальностью, скорее наоборот, удивило своей обыденностью и в тоже время парадоксальностью. Надеюсь, что и читателю эта история покажется занимательной и поучительной.

1.Невидимый баян.

“Когда ты научишься говорить “нет”?”, — ругал себя Харжевский, борясь с интернетом в квартире приятеля по фамилии Костюков. Истошные визги модема, печальное лицо Костюкова и июльская жара делали этот вечер невыносимым. Потные руки прилипли к журнальному столику, ноутбук раскалился, мозги у Харжевского тоже. Он уже был готов сдаться, когда дверь в спальню открылась и туда заглянуло заспанное девичье личико — юное, свежее, с милой лисьей хитринкой.

— Знакомьтесь: Оля, это Леха, Леха, это Оля, как бы девушка моей мечты, — Костюков скорчил такую плутовскую мину, что все невольно рассмеялись.

— Коль, что значит “как бы”? — на лице “девушки его мечты” появилось притворное возмущение. Она села на диван возле любимого и взяла его под руку: нежно, но в тоже время крепко.

Удивительно, как женщина может даже самое нудное и противное занятие превратить во что-то приятное и увлекательное. И вроде бы Ольга специально ничего не делала: просто прижималась к Костюкову, улыбалась Харжевскому, задавала глупые вопросы и смеялась над глупыми ответами. Но работа пошла по-другому, как-то весело и почти незаметно. В конце концов, даже всемирный разум поддался женскому обаянию и пустил ноутбук в свою обитель. Харжевский облегченно вдохнул, кинул взгляд на часы, висевшие напротив двери, покачал головой и засобирался домой.

Он уже спускался по ступенькам, когда услышал голос приятеля:

— Эй, подожди-ка. Давай провожу.

Хлопнула тяжелая дверь, и на лестнице послышались торопливые шаги.

— Спасибо, что помог, — начал Костюков, когда они вышли во двор. — Слушай, тебе Оля понравилась?

— Да мне все нравятся, — ответил Харжевский осторожно.

— Ты ей, кажется, тоже. Ты ж у нас красавец-мужчина.

Костюков посмотрел на приятеля снизу-вверх завистливым взглядом. Потом помялся секунду, как бы решаясь на что-то, набрал воздуха в рот и выдал:

— А не хотел бы ты ее трахнуть?

— Трахнуть?!

— Ну да.

Костюков свернул правую ладонь трубочкой и, глупо улыбаясь, начал елозить внутри нее указательным пальцем левой руки.

— Не понял, — Харжевский чувствовал себя так, как будто его только что самого трахнули по голове.

— Что ты блин… как маленький… Надоела, не знаю как отделаться. Родаки ее все время прессуют. Да и за матушкой моей она в больнице смотрела. Просто взять и бросить — неудобно как-то. А так, застукал бы вас за этим делом, она бы еще и виноватой оказалась… Слушай, я такую нерпу в институте подцепил: жопа ну реально недетская, талия, дойки такие.

Глаза Костюкова заволокло сладким туманом, руки и пальцы зажили своей отдельной жизнью, со стороны могло показаться, что он играет на невидимом баяне.

— Нет, как-то это… Обратись к другому специалисту, — Харжевский решительно протянул руку для прощания.

— Ну как знаешь, — расстроился Костюков. — Ты подумай еще, — крикнул он уже вдогонку.

— Непременно, — соврал Харжевский.

Тогда ему показалось, что эта история для него закончилась.

2. Коварная вилка.

По всей видимости, другого специалиста Костюков так и не нашел. И как не изворачивался, как не пытался оттянуть время, придумывая самые нелепые причины, но через год с небольшим они с Ольгой сочетались законным браком.

А беда, как известно, никогда не приходит одна — НИИ в котором работали приятели вскоре закрылся: Харжевский отправился в плавание по волнам бизнеса, а Костюков остался не у дел. Но несмотря на все удары судьбы, он не растерял своего радушия и упорно звал приятеля в гости, сначала на первую годовщину свадьбы, потом на вторую. Тот отнекивался, ссылался на занятость, но в конце-концов уступил.

И вот, в назначенный день и час, дверь ему открыла удивленная Ольга.

— Привет?! А он ушел. Вы что договаривалиcь?

— Мягко говоря.

— Во дает. Ну как обычно. Ладно, будешь ждать? Заходи.

Она проводила гостя на тесную кухню, усадила за старый, местами вздувшийся стол, выдала вилку, тарелку со слипшимися макаронами и дубовой котлетой, а сама отправилась “припудрить носик”.

Когда Ольга вернулась, Харжевский, не то что бы почувствовал зависть к приятелю, но хотя бы сумел найти оправдание его браку.

— Отлично выглядишь, — сказал он, судорожно сглотнув очередную порцию ее стряпни.

Ольга грустно улыбнулась и присела за стол.

— Ну, как жизнь? — спросила она.

— Росту понемногу, — туманно ответил Харжевский.

— Понятно… А мой что-то… Ходит, ходит по этим собеседованиям — все без толку. Кто бы знал, как я устала семью на себе тянуть. Он раньше казался таким взрослым, настоящим мужиком, а теперь вижу, что он еще ребенок, просто большой ребенок. Знаешь, я все чаще думаю, что ошиблась.

Она замолчала и пару минут тоскливо разглядывала овощи и фрукты на аляпистых обоях. Потом вдруг как-то резко выпрямилась и порывисто взяла Харжеского за руку.

— Какая у тебя нежная кожа, — сказала она бархатным голосом.

Он хотел перевести все в шутку, уже собирался что-то сострить, но Ольга вдруг наклонилась к нему и посмотрела глаза в глаза немигающим взглядом.

Харжевский поплыл. Он почувствовал тепло ее тела, запах духов, и что-то еще, что-то неосознанное и непонятное, но такое магнетическое.

“А почему бы и нет, ведь Костюков сам предлагал”, — промелькнуло у него в голове. Он представил, как гладит Ольгу по щеке, резко прижимает к себе, целует в губы, расстегивает пуговицы на кофточке...

Но вероятно, он слишком уж замечтался и расслабился. Коварная вилка выскользнула из руки и бесцеремонно громыхнула о тарелку с макаронами. Харжевский вдрогнул — атмосфера интимности была разрушена. Способность мыслить снова вернулась к нему.

“Зачем это ей? А мне? Что бы потом всю жизнь чувствовать пред Костюковым вину? Бред какой-то.” Вероятно, эта мысль, слишком явно отразилась у него на лице. Или может Ольга просто почувствовала тоже самое. Но она вся переменилась, стала холодной, равнодушной. Высвободила руку, поднялась и ушла покачивая бедрами, как-то зло и совсем не сексуально. Харжевский уткнулся в тарелку с остывшими макаронами, а она закрылась в спальне, и сидела там без единого звука, пока в квартиру не ввалился потухший и раздавленный Костюков.

Он кисло улыбнулся, увидев приятеля, начал оправдываться и врать что не смог дозвониться. Потом подозрительно посмотрел на похорошевшую супругу, нахмурился, но ничего сказать не успел. Она опередила его и перешла в наступление, вымещая на нем всю накопившуюся злобу.

— Как так можно! Как я устала от твоей безалаберности! А если бы меня не было дома! Человек поцеловал бы дверь и ушел! Как же я устала! — ее милое личико стало злым, как у маленькой собачонки, внезапно учуявшей пьяницу, — ну, рассказывай как там твое собеседование?

— Перезвонят, — сказал Костюков нарочно бодрым голосом, но стало понятно что надежды нет.

— Как же я устала, как я устала…

Ольга затянула бесконечную заунывную песню о тяжелой женской доле. Супруг вжался в стену и еще больше поник, а Харжевский наблюдал за ним с какой-то даже жалостью и думал: “Вот семейка, стоят они друг-друга. Что бы я когда-то вляпался в это дерьмо...” Левая рука еще помнила тепло Ольги, и ему вдруг стало так неудобно, что он машинально вытер ладонь о штанину брюк.

— Кажется я не вовремя. Пойду наверно, — прервал он тираду хозяйки, попрощался и торопливо вышел в коридор.

— Может по пиву? — крикнул Костюков.

— Давай в другой раз.

Теперь-то Харжевский был точно уверен, что эта история для него закончилась.

3. Тонкие иглы.

Другого раза пришлось ждать больше двенадцати лет. Нельзя сказать, что они пролетели для Харжевского, как один день, скорее они тянулись бесконечной вереницей одинаковых, напряженных серых будней, проведенных в не очень удачных попытках разбогатеть, а затем понять и обрести свое счастье. И вот, в один из таких серых дней, он встретил Костюкова, не сразу распознав в располневшем, лысеющем мужике своего давнего приятеля. Но по характеру тот оставался все таким-же общительным и радушным как прежде. Ему легко удалось заманить Харжевского домой, тем более и повод искать не пришлось. “Завтра у супруги юбилей. Не шутка! Тридцать пять бывает в жизни только раз!”. Против такого аргумента устоять было нелегко.

И вот, в назначенный день и час, дверь ему снова открыла Ольга. Хотя конечно это была уже другая Ольга, повзрослевшая, обремененная грузом прожитых лет. Этот груз тщательно скрывался и утягивался, но было его уже столько, что спрятать весь не представлялось возможным. Он так и наровил вылезти на каком-нибудь видном месте, сковывал движения, и вероятно даже мешал хозяйке дышать.

В прихожую, на шум, выглянул Костюков, а вместе с ним два его юных отпрыска, лет примерно десяти и семи, такие-же смуглые и коренастые как отец.

— Знакомся, Толик и Вовик. Так сказать, продолжатели династии. Ты то сам как? Женился?

— Пока никак, — Харжевскому не понравился вопрос и, чтобы избежать дальнейших объяснений, он решительно протиснулся в зал.

Там почти все пространство занимал праздничный стол. За ним сидело полтора десятка гостей, большей частью немолодых и побитых молью. “А ведь это наверно мои ровестники”, — тонкая иголка беспокойства кольнула сердце Харжевского.

Ему нашли место на углу, рядом с вульгарной пергидрольной блондинкой.

— Жанна, — представилась она прокуренным голосом.

— Очень приятно, — ответил Харжевский вежливо, но имени своего не назвал.

Через некоторое время оживление, вызванное появлением нового гостя, сошло на нет, и слово взял глава семейства. Он встал с бокалом в руке, торжественно оглядел собравшихся и, дождавшись всеобщего внимания, начал свою речь. Он вероятно готовился, потому что говорил бойко, уверенно, но как-то без души. Нес чушь, обычную в таких случаях: про спортсменку, комсомолку, красавицу и хозяюшку. Но вскоре расчувствовался, видимо позабыл текст и начал говорить от самого сердца:

— Я вот часто стал задавать себе вопрос: для чего же я живу? В чем же это хренов смысл? Не в бабках же, не в новой квартире или машине. Только в Вас, — он посмотрел на жену и детей. — Ничего другого придумать не могу. Я знаю, что не очень удачлив и далеко не красавец. Знаю, что кроме вас я никому не нужен. Но и мне, поверьте, тоже не нужен никто. Только вы. Что бы делал, кем бы был, если бы не встретил любимая тебя? Не хочу об этом думать. Потому что я доволен своей судьбой. Счастлив от того, что ты рядом. Спасибо, спасибо, что ты со мной.

Он закончил и посмотрел на супругу. У нее в глазах стояли слезы.

— Горько! — услышал Харжевский рядом с ухом прокуренный голос Жанны.

— Горько! — подхватили остальные гости.

Ольга слабо пыталась сопротивляться, но Костюков сгреб ее в охапку и впился ртом в ее губы. Толик и Вовик, как будто все было отрепетировано, встали и обняли своих родителей.

— Раз, два, три…-— считали гости, и каждый в этот момент думал, что счастье есть, что оно рядом, такое удивительно простое и доступное.

Один Харжевский был неприятно поражен происходившим. “Как же так? — подумал он. — Как же так? Где же справедливость?”. Ему захотелось встать и закричать: “А помнишь, как ты предлагал с ней переспать, а помнишь, как ты хотела меня соблазнить?” Но он не встал и не закричал. Потому что кричать было некому. Не было тех людей, которым это предназначалось. Перед ним были два совершенно других человека: родных и близких. И близость эта не была напускной и отрепетированной.

Харжевский почувствовал себя обманутым. Весь вечер он просидел в раздумьях, разглядывая пузырьки на дне бокала и краем уха слушая пустую болтовню Жанны. Когда гости стали расходиться, он тоже одним из первых оделся и вышел, не прощаясь.

На улице было темно и пустынно. Даже вороны с их надоедливым карканьем куда-то пропали. Скрип сухого снега под ногами казался единственным звуком во вселенной. Он тонкими иглами пронзал тишину и растворялся в бесконечности. “Как же так? Как же так?” — вертелось в голове Харжевского. Никогда раньше ему не было так одиноко.