"Вор"

Извольте. Вот вам моя исповедь, извлечённая из истрёпанного чемодана. Кажется, что она пролежала там, в темноте и пыли, месяцы, годы, но нет. Ей всего пара часов. Два часа прошло с тех пор, как я осознал, что в моей жизни изменилось всё. На корню. Корнем моей жизни была Лютиэн. Бедная сестрёнка. Как страшно. Остался только этот чемодан. И смятое одеяло. Вот моя исповедь. Извольте.

Начать с того, что я — вор. Нет, мне не так давно довелось заниматься этим делом. Всего лишь около года. До этого я, Рафаил, работал в одной из больших городских пекарен. Замешивал тесто, принимал товар, подметал пол. А Лютиэн тогда только поступила на службу в городское управление, на должность фонарщика. Она каждый вечер должна была бежать с длинной палкой, свечой и спичками к Аркам. Огромным наземным катакомбам, целиком состоящих из переплетения тёмных коридоров, и освещать их, зажигая фонари.

В Арках часто встречались бездомные, цыгане и просто бродяги. Но фонарщики появлялись до того, как жители этих жутковатых мест приходили туда на ночлег. Так, встречались один-два, не больше, но и те были пьяны до такой степени, что спали глубоким сном. Они были неопасны.

Мы с сестрой не были нищими. Даже бедными не были. О нас можно было сказать — небогатые. У меня и Лютиэн имелась крыша над головой — крошечный полуподвальчик в одном из городских особняков. Нас обоих совсем не тяготило то, что пружины кроватей громко скрипели, стоило кому-либо присесть на матрас, набитый соломой. Или то, что наша маленькая квартирка освещалась то свечами, то керосиновыми лампами, ведь газовых рожков в нашем скромном жилище не имелось.

В то время, отработав положенные мне часы в пекарне, я возвращался домой затемно, по чуть освещённым проулкам. Лютиэн же отправлялась к Аркам, освещать тёплым светом эти неприглядные катакомбы. Возвращалась сестрёнка через пару часов, сонная и уставшая, и тут же падала в кровать, ведь на рассвете предстояло вновь бежать в пристанище бродяг, чтобы погасить там фонари до следующей ночи.

Вечером того дня, когда и начались все те мои грехи, о которых я хочу рассказать, Лютиэн осталась дома, сославшись на плохое самочувствие. И я помчался к Аркам вместо неё — засветить фонари. Кажется, обосновавшиеся здесь бродяги удивились. Они привыкли видеть наведывающуюся в их царство девочку-фонарщицу в простецком длинном платье и тяжёлых башмаках, а вместо неё прошёл скупо освещать их мрачные владения мальчик-подросток в видавшем виды плаще без пуговиц.

Наутро Лютиэн как будто поправилась. Она сказала, что виной её недомоганию усталость и более ничего. Но вечером, в назначенный час, когда сестра должна была появиться в полуподвальной квартирке, я не дождался её и решил отправиться на поиски. Бродяги не трогали детей-фонарщиков, коих называли светляками, ведь у них нечего брать. Значит, что-то задержало Лютиэн в пути. Или кто-то. Я останавливал всех «светляков», встреченных по пути, и спрашивал у них, не встречали ли они мою сестру? Но они только пожимали плечами и спешили к следующим фонарям.

У входа в Арки собралось несколько бродяг и пара цыган. Все они испуганно переглядывались, присаживались, суетились, один из них припустил за знакомым доктором. Протиснувшись между бездомными, я увидел, в чём причина их беспокойства. Лютиэн. Она сидела на земле, привалившись спиной к каменной стене, дрожа и пытаясь встать. Сестра опиралась на шест, с помощью которого обычно зажигала редкие арочные фонари. Сейчас же в Арках, в прибежище бездомных, царила темнота. Подоспел доктор с соседней улицы, помог мне и Лютиэн добраться до дома, остановив последний, припозднившийся, кэб. В нашем полуподвале доктор осмотрел сестру и сказал, какие лекарства необходимо достать. Потом встал, набросил на плечи пальто и отправился домой.

Вот тогда наша с Лютиэн счастливая — да, пусть не простая, но счастливая! — жизнь рухнула.

Лютиэн, моей маленькой Лютиэн становилось то хуже, то лучше. Иногда, всё чаще, она почти не вставала с кровати неделями. Пекарь, узнав, что моя сестра больна, выгнал меня, опасаясь заразы. Что ж, его можно понять. Одно время я работал маляром, почтальоном, помощником столяра, делал свечи и глиняную посуду, чинил сломавшиеся кэбы, собирал виноград в шато, даже был контролёром в поезде. Но кто станет хорошо платить подростку? Однако позже я всё же умудрился купить сестре в подарок пусть дешёвые, простенькие, но зато нетяжёлые, удобные туфли с пряжками. Она вот так, в них, и ушла.

Когда денег стало не хватать даже на хлеб, а квартирная оплата всё время отсрочивалась, я решился взять грех на душу. Я начал воровать. Окончив работу, бежал на рынок, где располагались мелкие лавчонки, и стояли лоточники. Первая вещь, которую мне довелось украсть в своей жизни — это маленькая бутылка с молоком. Лавочник отвернулся на минуту, а молоко, что стояло на стойке прилавка, уже было надёжно упрятано мною под плащ без пуговиц. Сестре я сказал, что купил эту бутылку. А Лютиэн, улыбаясь своей болезненной улыбкой, от которой у меня сжималось сердце, говорила, какой же молодец её брат, извинялась за то, что пока не может работать, а мне приходится вкалывать за двоих. Лютиэн обещала, что скоро поправится. И я верил ей безоговорочно. И она верила мне, когда я лгал, будто купил ту или иную вещь. Лютиэн верила. Мне кое-как удалось расплатиться с хозяином особняка. В те дни, когда не удавалось купить еду, я воровал её с лотков, а потом шёл в проулок, где у меня уже стояла старая плетёная корзинка, и складывал всё туда. Например, крал я буханку хлеба — и в проулок. И опять на рынок. Воровал пару груш — и снова к корзинке. А потом шёл с такой поклажей, прикрыв её старым шарфом, домой, к сестре. Когда не хватало денег на лекарства, я воровал монеты из карманов и кошельков. Шёл в такое место, где бродит уйма народу. А где уйма народу, там и толчея. Ну кто обратит внимание на мальчика-подростка, случайно столкнувшегося в толпе с почтенным господином? С кем не бывает? Но я никогда не воровал у бедных и редко срезал кошельки целиком. Брал по нескольку купюр или монет, не глядя. Конечно, мне везло не всегда. Часто приходилось спасаться бегством от полиции, но потом я научился быть осторожнее, изучил многие закоулки и пути отхода. Мне пришлось научиться воровать. Для сестры. Денег нам с ней хватало. Лютиэн, кажется, пошла на поправку. Она иногда вставала и выходила на двор. Постояв немного, девочка медленно-медленно обходила его и возвращалась обратно.

И, казалось бы, всё у нас с Лютиэн будет хорошо, но не тут-то было.

Однажды мы узнали, что хозяин особняка отравил свою любовницу и оказался в тюрьме. А нас вот-вот должны были выселить. Особняк переходил в собственность к родственникам той погибшей дамы в качестве компенсации. Естественно, те не желали, чтобы в доме были квартиросъёмщики. Долго я умолял судей об отсрочке. Лютиэн говорить уже не могла. И ходить тоже не могла. Мне приходилось всюду носить сестрёнку на руках и не оставлять её надолго одну. Теперь я не мог весь день пропадать на работе. Я воровал. Каждый день на мою душу ложился грех. Но было ли это грехом? Что мне оставалось? Я отдал бы жизнь за сестру и продал бы душу Дьяволу.

Лекарства не помогали. Боль Лютиэн перестала утихать. Бывало, что моя маленькая сестра беспрерывно кричала в подушку. А я не мог на это смотреть. Утешал, обнимал, звал доктора, лгал, что скоро ей будет легче, что нужно потерпеть, что я с ней, что всё хорошо. Боже. Моя жизнь стала одной большой ложью.

За день до того, как явилась свету божьему сия исповедь, Лютиэн не могла даже кричать или плакать. У неё не осталось ничего, кроме боли и меня. Тогда я поклялся, что смогу помочь ей. И в темноте, посреди ночи, отправился в аптечную лавку. Я снова украл, забравшись в помещение через разбитое окно. Украл морфий.

Когда появилась эта исповедь, Лютиэн уже не было в живых. Я остался один в ночи. Потерявший любимую сестру, вор.

Через несколько дней меня выселили. Теперь у меня не было дома. Не было сестры. Не было семьи. Кажется, не было даже сердца. Но что же тогда так болит?

Ноги сами принесли меня к Аркам. Прибежище всех тех, у кого нет дома. А есть ли прибежище для тех, чьё сердце выжгла боль утраты? Вряд ли.

Мрачные «катакомбы», едва освещённые несколькими кострами. Фонари не горят. Некому стало их зажигать. Как темно. Шаги отдаются в ушах гулким эхом. Шуршит плащ без пуговиц.

Вот и окончена моя исповедь. Я остался один в темноте. Я уже давно живу здесь, в Арках. И иногда ночами до моих ушей доносится шорох длинного платья, скрип крохотных стеклянных дверец и едва слышное потрескивание свечного фитиля. Но здесь уже давно никто не зажигал фонарей. И всё же временами я вижу их мерцание и тонкую девичью тень на мощёных булыжником дорожках.