Ведьма

Служба окончилась. Молящиеся потянулись приложиться к кресту. Отец Николай ощущал лёгкие прикосновения губ к руке, держащей крест. "Словно пташки Божьи клювиками тычутся", — подумал он. На душе было светло и уютно.

Отца Николая любили. Высокий, красивый, волосы чёрные, с лёгкой проседью на висках. И обходительный, не то, что отец Александр, к которому страшно порой подойти и который постоянно куда-то торопится. А батюшка Николай всегда выслушает внимательно, и совет даст, и утешит, может потому, что семьи у батюшки нет, торопиться не к кому. На службах, которые вёл отец Николай, всегда было много народа. А голос! Заслушаешься. Бас, густой, сочный, душа так и трепещет, когда он начинает выводить "Миром Господу помолимся..."

Храм постепенно пустел. Рука, держащая крест, слегка опустилась, и вдруг… как обожгло. Как углём раскалённым прикоснулись к руке, иль ужалили? Губы сухие, горячие… Николай вздрогнул. Непроизвольно отдёрнув руку, глянул на того, кто прикоснулся. И увидел её. От креста отошла, но не ушла, стоит поодаль; глаза зелёные, лёгкий шарф паутинкой лёг на кудри медные… Что-то в грудь ударило отца Николая. Отвёл взгляд, стал смотреть на тех немногих, кто ещё не приложился. Захотелось уйти. Нет! бежать, как от какой-то неведомой опасности. И тепло исчезло из груди. И не поймёшь: то ли холод, то ли жар разлился… Ведь и лёд обжигать может… Секунды в вечность превратились. А поднял глаза — её уже и нет. Может, померещилось? "Спаси, Господи". Только вот покой так и не вернулся, и что-то тяжёлое, лишнее, ненужное поселилось в душе. И такое, о чём не хотелось думать, чего не хотелось знать.

Оставшись один, долго молился. Вернулся покой, утешилась душа. Да и спать давно пора. С утра исповедь принимать, а потом и Литургия, а там не успеешь отдохнуть — уже и Вечерня. Ведь завтра Прощённое воскресение. А за ним и начало Великого поста.

Ох, и много вчера вечером было народа на исповеди, а утром лишь немногим меньше исповедоваться пришло. Отца Николая это радовало. Потянулись люди в храмы, а детей сколько стали приносить к Причастию… Сейчас-то пока детишек не видно, но вот позже, в конце Божественной Литургии, будут нести и нести.

Николай положил крест и Евангелие на аналой*, и, повернувшись к иконам, начал молиться. Окончив молитву, со словами: "Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое...", — повернулся к исповедующимся. И… увидел. ЕЁ. Она! Ведьма! Вот оно — слово нужное! Стоит, смотрит прямо на него своими огромными глазищами. И вся солнечным светом озарена, бьющим сквозь зарешечённое окошко. И шарфик на тяжёлой копне волос медных лишь для вида. И одета вроде бы скромно — водолазкой тело закрыто до подбородка, а липнет ткань тонкая к телу, не скрывая его, а обнажая без обнажённости. И сердце забилось глухо и сильно, так сильно, что свет в глазах пульсировать начал в унисон глухим ударам. Во рту стало сухо. Кое-как довёл молитву до конца, подозвал рукой одну из бабулек, которая радостно засеменила к нему. Слушая её шепоток, постепенно приходил в себя, но покоя не было. И мысль гнал о той минуте, когда… ведьма приблизится к нему. Откуда она? Зачем? Никогда раньше не видел он её в храме. Увидел бы — помнил.

Привычным жестом накрыл голову старушки Епитрахилью**: "властью данной мне прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих...", — сказал, и как проснулся. Не мог припомнить ничего из того, что говорила ему старушка. Провёл рукой по влажному лбу, глубоко вздохнул. Понимал, что должен немедленно прийти в себя, успокоиться. Ведь Таинство вершит. А рядом уже другая стоит, смотрит смиренно так, умиленно. Улыбнулся, пришёл немного в себя:

— Как имя-то?

— Евдокия, батюшка...

— Ну, рассказывай, раба Божья, Евдокия..., — слушает, а сам головой качает в такт словам её. Личико у бабушки далеко не доброе, и глазки хитрые… Ох, видно, и даёт жизни своим домашним… в чём, впрочем, и кается. А ведь домой придёт и… Он снова едва заметно улыбнулся. За долгие годы службы хорошо изучил природу человеческую. Неисправимую. Такого ведь наслушался. А любил людей, знал, что порой даже самую грешную душу может вдруг так озарить, как лучик в душе зажжётся, и не только внутри, но и всё вокруг осветит, а потом снова во мрак… Встряхнул головой, нахмурился. Никогда раньше такого не было, чтобы вот так, невнимательно. Бабулька, увидев, как сдвинулись брови, такого всегда доброго и ласкового батюшки, слезу пустила, и уже не с оправданием, а с осуждением себя каяться начала. Николай снова улыбнулся. Накрыл и её голову, перекрестил… Ещё одна чистая душа отошла от аналоя...

Николай не стал затягивать ожидание, жестом подозвал её. Она с готовностью метнулась к нему, встала рядом. Тонкий аромат духов волною чуждой смыл запахи ладана и свечей.

— Анастасия, — голос глубокий, волнующий, по нервам ударил. А она записочку протягивает, значит, научил кто-то. Взял записочку, близко поднёс к глазам, от записочки тот же аромат исходит, к рукам липнет, кожу пропитывает. А в записочке всего два слова: "изменила мужу".

Потемнело в глазах у Николая: "Ведьма! Прелюбодейка!" Даже кулаки сжались, злоба, доселе неведомая колом встала в груди — сдержался. Не кулаком — взглядом бьёт. А она глаз не опускает. Лишь языком губы облизнула. И шёпотом горячим:

— Это в прошлом месяце было, батюшка. Сама не хотела, случайно вышло так… Я ведь мужа люблю. Никогда прежде такого не было..., — и умолкла, ждёт.

— Каешься? — только и смог спросить. А вопросов много, ой, как много… Всё бы выпытал!

— Каюсь, — и глаза бесстыжие, кошачьи опустила, наконец-то.

Голову накрыл ей, а руку не посмел положить, лишь на весу подержал: "… разрешаю тебя от всех грехов твоих..." Отошла она, а уж следующая подходит, и тоже с записочкой. Только тут понял Николай, что так и сжимает в кулаке бумажечку ведьмину, с грехом её единственным… Единственным ли? А ведь порвать должен был над головой её склонённой. Разорвал, скомкал, выбросил...

Как во сне службу вёл — вроде бы и его голос, но всё будто бы со стороны наблюдает. Старается смотреть поверх голов, а нет-нет, да и увидит её. Глаза сами к ней тянутся. "Ведьма! — ужасается Николай. — Ведьма! Вот и мне искушение пришло. Спаси, Господи!" Да и как её не увидеть-то? Ярким пятном выделяется, слишком ярка она для храма. "Нет, — поправляет себя отец Николай, — чужда! Чужда она храму Господню. Бесы в душе её пристанище нашли. Вот и искушают через неё..." И вроде бы полегче стало на душе — нашлось объяснение. О другом уже мысли пошли. Ведь уже "Верую" пропели. Ещё совсем немного, и вынесет он Чащу. И она к Чаше подойдёт, а ведь он и не спросил её ни о чём: постилась ли, читала ли молитву перед причастием?.. Не в осуждение ли таинство сие будет для души её? И не дать не может...

Подошла — причастил.

А ночью вновь молился, до утра почти молился… Под пение соловья одинокого. В душе тоска, руки и ноги ледяные, а лоб горячий. Ненадолго забылся сном тяжёлым, как в яму провалился. Только и во сне коротком покоя не было. Всё какие-то образы неясные сквозь сон прорывались, в сознание проникнуть старались.

А из сада ароматы тянутся в окошко распахнутое. Пасха-то поздняя в этом году — уже сейчас почки лопнули, и днём по-летнему тепло… Только рано ещё для аромата цветочного, а ароматом этим всё заполнено. Вскочил Николай, бросился к умывальнику. Трёт руки мылом — аромат ведьминых духов смывает. Да не смывается, тело вымыть можно, а вот попробуй вымыть сознание и душу...

После той исповеди недели три прошло. Первое время, отец Николай со страхом и надеждой бесовской храм обводил взглядом, будто искал кого-то. Но ведьмы не было.

По ночам молился горячо, истово — и оживала постепенно душа, только грусть какая-то глубоко поселилась. Да и не грусть вовсе, а что-то с унынием схожее. Исповедовался, каялся в своём унынии. Но только в унынии, остальное слишком темно и неясно, об остальном забыть нужно, а лучше и вовсе не понимать — о чём надо забыть...

Вот уже и пост к концу подходит. Радость нет-нет, да и озарит душу предвкушением праздника Светлого. Легко на душе у Николая. Завтра суббота Лазарева, поэтому и верующих сегодня особенно много, исповедь надолго затянется. А он радуется — легко ему, хорошо. Да и солнышко сегодня проглянуло, и вновь потеплело после дождей и похолодания. На скамеечках, что стоят вдоль стенки, где будет проходить исповедь, одежда ворохом лежит. В храме жарко, душно, то и дело приоткрывают двери.

Прочитав, что положено, посмотрел на тех, кто стоял перед ним в ожидании. Многих из них, Николай знал давно. И многое о них знал. И вдруг, как током ударило!.. увидел её — свою ведьму! И сердце забилось, и покой враз исчез. И все смешалось в душе его. И, как Господь творил мир из хаоса, так и Николай молитвой к Нему пытался сейчас сотворить прежний мир в душе своей из хаоса мыслей и чувств. И вроде бы ему это, хоть немного, да удалось. Но, что с ней? Почему он до этого не увидел её? Только что пришла? А, может, потому не узнал, что на голове её платочек светленький, спереди завязанный, а голова и сейчас опущена? Да и будто прячется она за спинами других мирян. Но вот подняла она глаза… Нет! Ведьма, она и есть — ведьма! Только бледная очень. И как только встретились их взгляды, так она сразу же шагнула вперёд, опередив пожилого мужчину. В толпе пронесся ропот, но Николай жестом успокоил роптавших.

— Анастасия, — голос странный, чуть зазвеневший. И никакой бумажки на этот раз не даёт. Стоит, смотрит, ждёт чего-то, а ему кажется, что зрачки у неё, как у кошки: то расширяются, то сужаются. Может, просто, кажется? И сказать ничего не может, и взгляд отвести не в силах.

— Батюшка, — сглотнула судорожно, а потом едва слышно, — я аборт сделала… Не могла оставить...

Кровь ударила в голову Николая, с трудом сдержался, чтобы не схватить её, не отшвырнуть от аналоя, не бросить на пол… Не она первая признавалась в этом. И всегда ему тяжело было слышать подобное. Ведь ни одно животное, даже змея, не погубит дитя своё. Грех-то уж больно тяжкий, и женщина, совершившая аборт к убийцам причислена, и даже хуже. Ведь не дала она душе в мир прийти, не дала душе принять таинство Крещения. Накладывал епитимью***, и в сем наказании строг был. Ведь раньше-то за грех такой на десять, а то и на двадцать лет от святого Причастия отлучали.

И вот теперь — она! "Ведьма!" — ладони до боли в кулаки сжаты. Как гвозди в ладонях.

— Ты хоть понимаешь, какой это грех великий? Смертный грех-то! — слышит он голос свой — чужой, непохожий, будто издалека.

— Я не могла оставить, — вновь повторяет она. Упорствует в грехе?! Ведьма!

— Батюшка, у нас ведь не может быть детей-то с мужем. И не по моей вине… Не могла я сказать ему… Не простил бы..., — подняла ресницы изогнутые, смотрит на него. А глаза сухие… Руки к груди прижаты, а ногти лаком алым накрашены, как кровью выпачканы, руки-то… И уж не помнит Николай точно, что и говорил ей. Как в тумане наказание вершил — суровую епитимью накладывал: и Причастия лишил её, и поклоны земные положил класть вместе с молитвами покаянными и… мужу приказал признаться в грехе том страшном, и каяться перед ним… Слушала она его, не проронив ни слова, вновь глаза опустила, и больше так и не глянула, пока не отошла...

И не видел её больше Николай: ни в этот день, ни на следующий. Осунулся, и голос изменился: глухой, бесцветный стал. И, вроде как, и виски засеребрились заметнее...

А дня через три, после службы, подошёл к нему в храме человек. Ещё и не представился, но Николай уже понял — кто перед ним. У того круги чёрные под глазами, а сами глаза воспалённые, красные. И что-то сжало грудь отца Николая, да так, что и вздохнуть трудно. Как в тумане слышит:

—… жена моя. Она была вашей прихожанкой. Я-то в Бога не верю, а она ходить начала. И в записке, что написала перед смертью, просила меня в храм прийти, написала, что хочет, чтобы я поверил ради неё. Да не могу я! Мне же сказали, что её и отпевать нельзя… сама она… ушла… И ведь не написала ничего. Почему? Зачем? За что?! Мы жили с ней хорошо. Душа в душу. И не ссорились вовсе. И, ведь знаю, что любила она меня, и я её любил… Знаю, что ходила она в храм, исповедовалась. Батюшка! Скажите мне, что она говорила? Иначе не будет теперь мне покоя...

Николай зубы сжал до боли, а стон все же вырвался. Мысли бились больные, злые: "Значит, не сказала ему ничего, ослушалась… Скрыла! Вся из греха состояла, вся! Потому и смерть такую выбрала. Позорную! Богохульную… Ведьма! Ведьма! Дитё убила, себя убила! Прелюбодейка! Нет, раз не верит он, значит, не венчаны, блудница, стало быть… И ведь душу свою загубила. Навечно. Навсегда! Где же и быть ей, ведьме-то, как только не в аду?" Взглянул на мужа, и жалостью душа наполнилась. "Всех погубила… И его тоже..."

— Батюшка! — мужчина схватил отца Николая за рукав. — Скажите мне, что я могу для неё сделать?..

"Слава Богу! Забыл об исповеди, а, может, и сам понял, что нельзя о том говорить… Ведь таинство сие есть ..." А в горле ком, не проглотишь… С трудом, но ответил:

— О самоубийцах лишь дома можно молиться, а в церкви не то что отпевать, но и молиться нельзя, как нельзя подавать о них в церкви ни на Литургию, ни на панихиду… Ведь сама она выбрала путь-то свой..., — говорит, а на сердце всё тяжелее становится, и как в тумане видит уходящего мужа, плечи его понурые, вроде как, вздрагивают. И вернуть хочется, и рассказать ему о ведьме-то! Всю правду, что скрыла она от него.

Но дверь уже закрылась. Ушёл...

Еле-еле отлепил отец Николай тяжёлые ноги от пола, повернулся, чтобы к алтарю идти, а взгляд на канун**** упал. Лишь несколько свечей догорает на нём, и пламя их в глазах расплывается. И ноги сами несут к нему отца Николая, смотрит он на распятие, и в голове одна лишь мысль: "Ведьма! Ведьма..." Но рука сама ко лбу тянется, творит крестное знамение, а губы шепчут, шепчут… "Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей, Анастасии… Ведь Ты же милосерд и человеколюбец… Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей… Упокой, Господи..."

__________________________________________________________________________

* Аналой — Высокий столик с покатым верхом, на который в церкви кладут иконы или книги.

** Епитрахиль — Часть облачения священника, носимая на шее.

*** Епитимья — в христианстве — церковное наказание, накладываемое за грехи.

****Канун — панихидный столик с распятием, куда ставят свечи за упокой.