Вечные носки

Отец и мать работали на строительстве Чарвакской ГЭС, а я жил в сибирской деревушке у бабушки и деда. Родителей знал, главным образом, по фотографии. Получал от них бандероли, пахнущие сургучом. Подарками щедро делился с пацанами из соседних дворов.

— Смотрите, обратный адрес: Узбекская ССР, — говорил я, рассыпая урюк по исцарапанным мальчишечьим рукам.

А чтобы окончательно поразить воображение приятелей, вспоминал дедову присказку: «Гидроэлектростанцию строить — это вам не коров доить».

Друзья читать не умели и верили мне на слово. Глаза их блестели от зависти. На самом деле, у них было нечто более ценное, чем эти посылки, — деревенская свобода. Я торопился вкусить ее сполна, вспоминая скупую на впечатления городскую жизнь.

В одной из комнат сумрачного дома обитала бабушкина мать, баба Поля, на старости лет оставшаяся без крова. Пока все работали, она должна была следить за мной. Справиться с малолетним сорванцом ей было не под силу. Она едва ходила на распухших ногах, а я носился как угорелый.

— Ну, иди сюда, Олешек, я заправлю тебе рубашку, — говорила она, доставая из складок длинной темной юбки карамельку.

Выхватив конфету, я убегал. Меня злило имя «олежек-олешек». Зная, что бабушка хранит серебряный крест в фарфоровом чайнике, я мстительно дразнился:

— Космонавты летали — бога не видали.

Я брал пример с деда, который на дух не выносил тещу. При этом — от горшка два вершка — я был более изобретателен и жесток в своих шутках.

Бабушка Поля изо всех сил старалась быть полезной: плела никому ненужные коврики из лоскутков, готовила. Харч выходил скудный и невкусный. Из экономии она жарила на одном жиру разные блюда, и они пахли прогорклым салом.

— Сермяжная еда, — плевался дед. — Ты бы хоть салат, старая, сделала.

Бабушка сникала, она не знала, что такое салат. За сгорбленной спиной маячили века нищеты и сурового крестьянского быта. По тем же крестьянским обычаям семья выдавливала ее, бесполезную.

Зато она была мастерица вязать шерстяные носки. С октября по март носки в деревне были необходимой вещью. Их одевали в галоши, в резиновые сапоги, носили дома.

В спальне между шкафом и кроватью стояла прялка. Когда все уходили на работу, бабушка навешивала на нее облако шерсти и начинала колдовать. У нее был свой секрет: в пряжу на пятку она подмешивала нить из парашютного шелка, которую добывала из строп. Их приносил дед.

Я садился напротив и выпрашивал побасенку. Колесо крутилось, дребезжащий голос напевал старинную песню или рассказывал сказку. В эти часы образ всесильного деда бледнел, и мы дружили.

— А ты можешь связать вечные носки? Целиком из строп? — как-то спросил я.

— Не получится, они тянуться не будут, — улыбнулась она.

Бабушка оказалась умнее меня, и я впервые задумался, прав ли дед в своем отношении к ней.

Мы бы приятельствовали до самого лета, если бы не чрезвычайное событие. С соседом Костей я сбежал на котлован, где пацаны постарше запускали плот. Вода в октябре холодная. Еще холоднее промокшая одежда, она сдавливает тело, как тиски. Конечно же, я свалился в воду, испортив всем развлечение.

Домой меня вез какой-то мужик на «Урале». Я трясся в люльке, и свет мерк перед глазами. По моей вине соучастникам регаты светил ремень, а доступ к котловану отныне был под вопросом. Но я настолько замерз, что мне не хватало сил осознать свой позор.

— Единственная ее обязанность смотреть за Олегом! — кричал вечером дед.

Я горел в бронхитовом аду, и меня ругать было бесполезно

— Хватит жить у нас, пусть отправляется к Лизке (бабушкина сестра). А пацана следует вернуть родителям. Пусть воспитывают, нечего мотаться по стране.

Когда я выздоровел, бабы Поли в доме уже не было. Ее кровать пустовала, а прялка без дела стояла рядом. Зато появился новый человек — моя мать. Я смотрел на нее отчужденно, но был благодарен за то, что она спит на кресле и не трогает бабушкины вещи.

Полю я увидел еще раз. В конце ноября на расхлябанном ПАЗике мы приехали к кладбищу. Незнакомые люди толпились вокруг гроба, в котором лежала прабабушка. Вокруг ее головы была повязана лента с молитвой, в скрещенных ладонях лежала икона. На Поле была красивая светло-серая юбка и такая же красивая бархатная кофта. Вещи я не раз видел в шкафу — гробовые. Так она их называла.

Я взял мать за руку.

— Замерз? — спросила она, склонившись ко мне.

Злой ветер терзал одежды на собравшихся, но я не замечал его. Бабки пели похоронные песни, вот от них по телу пробегала дрожь. Заунывный гимн смерти поднимался над стылой землей, придавая происходящему торжественность. Никому ненужная старушка вдруг стала центром внимания. Я смотрел на деда и думал: «Ты больше не главный».

Мать увела меня в автобус и дала бутерброд с копченой колбасой. Я сидел в тепле, ел белый хлеб колбасою вниз. Потому что если будешь есть колбасою вверх, то очень скоро начнется икота, а запивать мне мама не дала. Так я откусывал и ждал, пока во рту скопится слюна, чтобы смочить сухие куски. А потом на стекло упала снежинка.

Вечером в спальню пришел дед и положил на край кровати носки.

— Лизка передала, — сказал он.

Они были на размер больше, чтобы я мог проходить в них следующий год. Стопу целиком бабушка усилила парашютной нитью. В одном из них я нашел серебряное кольцо — единственную ценную вещь, нажитую ею за всю жизнь. Я храню его до сих пор, а носки сгинули в потоке времени, оставшись «вечными» лишь в моей памяти.