Торговец пряностями

Плоть рождения: бассо-остинатное гравирование контура, будто в музыке (тягучая пульпа пассакалии) — подумал капитан Теофилус д’Акоста, опускаясь, поддерживаемый двумя слугами, в медную ванну — итак, телесно он родился в той местности, где Гирканские ворота, помните ли вы великолепное и несколько жутковатое описание в VI книге «Естественной истории» Плиния (известное, впрочем, лишь по венецианскому изданию братьев да Спира); эти порфирно-багряные колонны, свитые из переплетающихся псов; и дальше, дальше, туда, где нежно-свежие долины Хорасана. Теперь о блужданиях в мире форм (блужданиях чего?). Он странствовал из кешвара в кешвар, переходил от двипы к двипе, принимая разные имена (при рождении его нарекли, кажется, Джубал, когда-то и где-то звался он Константин Мёглинг). Как тот несчастный царевич в оксидентальной ссылке (колодец безумного Эдгара). Не суть ли скорлупы келлипот инверсия василидианской оболочки третьего сыновства? Тропа пряностей: из страны Офир, из Пунта и Тапробаны, взамен мертвого физического золота на Запад текло потоками звездчатых точек злато живое — специи. Сервусы стали по сторонам от ванны, держа в руках высокие, в половину человеческого роста, медные кувшины, наполненные серной кислотой. Сцепив руки и уставившись в невидимую точку, д’Акоста напоминал сейчас «Демона сидящего», постаревшего лет на тысячу, и без роскошных шефшауэнски-синих шальвар (выданных, вероятно, Демону еще при сотворении мира). Допустим, предположил капитан, существовал когда-то Жак Деллёз, провинциальный профессор философии (лицей Людовика Справедливого, город По, Аквитания). Господа, он имеет ряд заслуг, в частности, именно он в очередной раз указал на различие Хроноса, нексуса ризоморфных гиф, царства смесей, и математически-бесплотного Эона. Он очень любит оттачивать карандаши. Истонченнейший фарфор и опасно-филигранно-исчезающий грифель. Это необходимость, обусловленная отнюдь не практическими потребностями, но метафизической нецесситивностью, ибо иначе невозможно хотя бы приблизиться к попаданию в недостигаемый пунктум нескончаемого, умоисступляющего деления. Впрочем, при этом в отношении яиц капитан, в отличие от профессора, был убежденным остроконечником и мог бы обосновать это многими философическими резонами, подумайте, к примеру, о том, что мунданное яйцо прободено было еще в незапамятные времена. Этот морской и гнилостный климат Аквитании очень подходит — и совсем не подходит профессору. В конце концов, мучительная болезнь профессора обострилась, и он вынужден был броситься в закручивающийся провал лестничных маршей. Он помнит маритимные величественные дворцы стиля мануэлино, жемчужно-палевые, мшисто-зеленые, изысканно-желтоватые, конфлюэнция готической архитектоники и мавроиндийского ювелирного прециоза; звуки хорала, корабли под бело-красными парусами, отплывающие на Запад, ставшие вдруг абсолютно черными на фоне всезатопляющего невесомо-скорбного имперского шафранно-куркумного заката. Продолжим о рождении. Море. Рождение души, вероятно, изображено в манускрипте Войнича (кем бы и когда бы с практической точки зрения ни был он сфабрикован, Георгом Барешем, Иоганном Марци, самим Афанасием Кирхером, или безымянным мистификатором). Палингенезис сознания-виджняны, как он описан в буддийской пратитья-самутпада, кольцевой цепи зависимого порождения. Капитан подумал об этом в связи с профессором, который в последние годы жизни увлекся расшифровкой (тщетной) знаменитого веллума. Разделы рукописи — ботаника, купающиеся нимфы, космология (не будем, кстати, упускать из виду, что каждое растение — звезда, а каждый человек — сосуд) — словно сопутствуют трехтактной композиции явленного. Капитан ясно вообразил лицо умершего по пути в Европу суфийского шейха (принадлежавшего к кубравийскому ордену), бывшего когда-то русским аристократом по фамилии Печерин. Фразу, услышанную им от шейха, капитан хранил где-то в запретной глубине памяти, а теперь она вдруг захотела всплыть на устах… Но капитан вспомнил и подозрительного ученика шейха, молодого черноусого кавказца, который из всего корпуса доктрины мастера всего более впечатлился тезой, согласно коей тотальностью эмпирии безраздельно правит Луна. Взамен она дарит будущим жертвам гипнотизирующий калейдоскоп оттенков лунного диска: от тенаровой кобальтовой сини, через огненно-голубой электрик до легчайшей циановой бирюзы. Итак, пройдем еше раз некоторыми подлунными путями, когда-то пройденными. Кавказская война, осада Грозного; необъятная ночь, в золочено-черном небе над угольно-мрачной полостью долины меж двумя хребтами — тихий всплеск разрыва осветительного снаряда — скопление искорок, мерцающее, не тающее. Святая Хильдегарда указала бы, что это падение ангелов, сопровождающих к Югу грандиозную дугу Люциферова захождения. Или, быть может, это спуск хрустального шара на Таймс-сквер. Клен в октябре: поразительно насыщенный, искрасна-золотой, чуть вяжущий цвет почти целостно-неопавшей листвы и свежая чернота ствола и ветвей, коленами и изгибами напоминающих реторты, на фоне спокойного, ирреально-нежно-синего восточной стороны предвечернего небосвода. И еще он вспомнил… На бэкграунде пасмурного осенне-зимнего неба очищенные от листвы кроны деревьев вычерчивают ломаную фрактально-сосудистую систему кровоснабжения, впивающуюся в воздух. Капитан лежал в ванне, опоясанной барельефом со сценами титаномахии. Она установлена была на постаменте посреди пространной комнаты, освещенной внизу обильно и подробно, даже несколько зловеще, но тонущей, не то что бы во тьме, но в некоей неразличимости, наверху. На триподиуме рядом — металлический speculum и трехногая прорезная курильница, увенчанная статуэткой ястреба. По знаку капитана слуги медленно начали наполнять ванну витриолем. Затем они тихо поставили сосуды на пол и удалились сквозь потайные двери. Теофилус на собственной шкуре проверил достоверность метафоры о «тысяче иголок, впившихся», ну и так далее. Как говаривал славный Андре Шенье «В этой голове что-то есть», вероятно, еще до того, как это самая голова… Капитан д’Акоста ждал прихода сна, но вместо этого где-то вдалеке нечто мелодично разбилось. Видимо, челядь, покидая опустевший огромный особняк, пыталась прихватить с собой что-нибудь, оправдывающее длительное пребывание в этом доме. — Тиккун олам, — беззлобно выругался капитан, любивший уснащать свою речь вкраплениями варваризмов; то были последние произнесенные им слова, сказаны они были уже почти полностью обнажившейся, начавшей таять своею костной плотью мандибулой. Пучина иерархий Натуры, ведущих к праматери-Пракрити, — лишь поверхность-сновидение. Ничего нет. Но невероятным образом эта жестокая и беспощадная мысль вызывает глубинный, профундный восторг, рождает исступление, впрочем, как и все, что имеет привкус истины. Представим непроницаемую, но сияющую драгоценную завесу, колеблющуюся в бесконечно разнообразных линиях складок. Но есть ли что-то позади покрывала? Оба ответа правомерны, и потому неверны. В запертые вертикально-вытянутые, узкие стрельчатые окна, недосягаемые для человеческого роста и взгляда, мощно и властно втекал полуночный ветер. Наконец-то пришел Гипнос. Полупрозрачно-изумрудные миниатюрные женщины, танцующие помпейским, фресок IV стиля, танцем, на высоких колоннообразных кварцевых стилобатах. Все завершается внутрь направленным, меандрически-стремительным вращением, остановленным кристаллически-непроглядной сферой, помните, как на «Портрете четы Арнольфини». В ванне останется лишь пурпурный песок. Кольцевая подпись. Вы вряд ли опознаете меня, потому что, по трезвом размышлении, я не существую.