Топор

Топор исчез. Раскольников еще раз проверил под лавкой: пусто.

Дворницкая — та самая, в С-м переулке. Пыльная, с двумя скрипящими ступеньками, ведущими в полутьму; и лавка стоит на месте, у стены, а вот орудия предстоящего убийства, определяющего так много в русской литературе — да что там в литературе, в жизни русской интеллигенции — орудия нет.

Голова трещала после вчерашнего спора в рюмочной о праве вши на самоопределение. Родион ощупал пустые петли, пришитые к изнанке пальто, и подумал: «Надо было вернуться домой до полуночи, и с вечера приготовить топор. Все Заметов, ехидина! Расскажи-ка нам, Родя, о том, у кого право и кто имеет?»

Раскольников обыскал каморку в надежде, что инфернальное орудие обнаружится, просто дворник запамятовал и переложил. Тщетно. Под лавкой нет, на лавке тоже, в углу с инвентарем метлы да мышиный помет. Бес был не на стороне философа.

«Что же делать! Боже мой! Боже мой!» — вырвалось у него.

Родион выскочил на улицу и поспешил к заветному дому, где старушка в тошнотворно-желтых покоях щелкала деревянными костяшками счёт. Проходя мимо булочной, он увидел странного господина. Невысокого роста в побитом молью пальто, из-под циммермановской шляпы он глядел пронзительным взглядом на Раскольникова. Когда тот поравнялся с ним, ухватил его за рукав и указал на стенные часы в лавке. Было десять минут восьмого.

От господина веяло чем-то диавольским, а лицо показалось смутно знакомым. Студент отшатнулся, но в этот миг узрел часовые стрелки, и мысли побежали в другом направлении.

«Время! Время! Чертово время! Где достать топор? Может, сойдет что-нибудь другое?»

Дома остался перочинный ножик, которым он точил карандаши. Таким ножом только вшу и раздавить. А вот дубинка пришлась бы кстати. Да разве в городе ее достанешь?

Родион почувствовал, как мурашки побежали по спине. «Вздор! Лучше совсем ничего не думать!»

Так и не решив, что предпринять, Раскольников свернул в подворотню. Окна, выходившие на огромный квадратный двор, были отворены. В квартире на втором этаже жарили котлеты, и от мясного запаха у Раскольникова подвело желудок.

— Маша! Горит у тебя. Отравить нас хочешь? — возмущался мужской голос в глубине квартиры.

«Подсыпать бы старухе яду в котлеты», — мелькнула мысль.

Бывший студент, без пяти минут роковая звезда литературы, сглотнул слюну. Заметов, гад, подливать-то подливал надушенными ручками в перстнях, а на закуске экономил. Вот кто вошь дрожащая. Иезуит! Котлет бы сейчас, даже с ядом!

«Яду, мне яду, Маша!»

Но не было ни яду, ни дубинки, ни даже перочинного ножа. Раскольников хотел повернуться и уйти, но все та же темная личность в заношенном пальто стояла в чугунных воротах и сверлила его угрюмым взглядом.

«Следит, что ли? И где я видел его? Кажется, в бреду.… Ба! Так это он вчера был в рюмочной, и что-то все записывал за мной в блокнот, пока Заметов подливал. Одна шайка-лейка».

Что он говорил им? Что-нибудь неблагонадежное. Понятно, почему за ним следят. Все они твари дрожащие! Чувствуя непреодолимый страх и отвращение к странному прохожему, Раскольников распахнул дверь на черную лестницу и заскочил в подъезд.

Он не помнил, как огромными шагами, перескакивая через ступеньки, преодолел первый пролет. На втором этаже остановился и, прижимая руки к груди, чтобы унять стукающее сердце, прислушался. Тихо.… Он перегнулся через перила и глянул вниз. Никого…. Странный человек не шел за ним.

«Хвост. Оторвался», — подумал студент. — «Самое время найти топор».

Одна квартира стояла отворена на площадку, свежеокрашенные полы блестели в ней. Родион заглянул в прихожую, даже не надеясь, что здесь будет топор. Его и не было.

Тихо, крадясь, он стал подниматься дальше. На четвертом этаже остановился перед заветной дверью и, поправив одежду, позвонил в колокольчик.

«Хорошо ли я выгляжу? Она недоверчива.… Может, надо было в бакалею заскочить… Деньги, деньги, проклятые деньги. Нет денег, нет бакалеи. И, кстати, чем я буду доказывать, что не тварь я дрожащая и право имею…. Ни топора, ни дубинки».

Мелькнула мысль о предтече позитивизма, ее перебил фальшивый звук шарманки, хранящийся на задворках памяти…. Говорят, в Сибири не так уже плохо…

Меж тем за дверью было тихо. Родион хотел дернуть колокольчик еще раз, но тут услышал шаркающие шаги. Дверь со щелчком отворилась, и на Раскольникова уставились два вострые настороженные взгляда. Они долго ощупывали его с головы до ног. Раскольников вспомнил, что небрит, да и рожа после вчерашнего опухла. Он заволновался и толкнул дверь. Цепочка натянулась.

— Кто таков? Куды прешь? — возмутилась старуха, налегла на дверь.

— Бонжур, Алена Ивановна. Я к вам вещь в заклад принес. Эту… как ее…. портсигар! — заторопился Раскольников, опасаясь, что дверь сейчас закроется.

— Алена Ивановна! Это я, ваш клиент, студент и философ Раскольников.

В глазах старухи мелькнула искра узнавания, и она, сняв цепочку, посторонилась, впуская студента.

— Ну? — она выжидающе смотрела на руки Раскольникова. — Где?

Студент полез во внутренний карман пальто, но папиросочницы там не было. Тогда он сунул руки в брюки, там болталась мелочь — всего должно быть около полтинника. Заметов вчера отсыпал со словами: «Родя, без процентов ссужаю. Ведь на такое дело идешь. Моя полушка тебя согреет».

Жмот, мог и больше дать.

Еще он нащупал скатанную шариком бумажку. Выпросив у господина в циммермановской шляпе листочек из блокнота, он записал Сонечкин адресок. Ах, Соня, Соня! Страусиное перо на шляпке призывно качается! Однако где портсигар? Может, Заметов стащил или господин в шляпе? Соня не курит.

Заклада не было, и Раскольников в растерянности замер. Взгляд его смотрел поверх Алены Ивановны, губы шевелились, в голове складывалась новая комбинация. Когда пальцы наткнулись на сеченое ребро монетки, озарением вспыхнула идея: если старый план не удался, пора импровизировать!

— Алена Ивановна, заклад потом. У меня к вам другой вопрос: не хотите ли вы расширить ассортимент банковских услуг?

Еще до того, как философия поразила его ум, он посетил несколько лекций по экономике.

— Что такое?! Ничего не пойму! — вскричала вздорная старуха.

— Да я говорю, не для заклада пришел, а спросить, не сдадите ли в аренду одну вещь? Вы мне вещь на попользоваться, я вам — деньги.

Старуха непонимающим куриным глазом смотрела на него, силясь понять, о чем он говорит.

«Вот тупая, карга! С такой пустоголовой каши не сваришь».

Раскольников почти совсем отчаялся, но тут в голове у старухи что-то щелкнуло, и она оживилась:

— Какую вещь?

— Топор мне нужен! Топор! — он больше не заботился о том, что может спугнуть процентщицу.

Голод, больная с похмелья голова и ужас, вызванный странным господином в шляпе, слились в этом крике души.

— Топор! — еле удерживаясь от того, чтобы не затопать, выкрикнул Раскольников и перевел дух.

Старуха развернулась и молча ушла в кухню.

— Да! Да! Да! Топор. То-по-ррр! — кричал ей вслед Раскольников.

— Именно, топор. На «то» начинается, на «р» кончается, а в середине «по». По! Не Эдгар Алан По, а просто «по». По! П-п-понятно?

Его трясло мелкой дрожью. Схватившись за волосы, он принялся их рвать и топал ногами, упиваясь тем, что можно больше не притворяться.

— Что ты, батюшка, так разволновался. Будет тебе топор, — зазвучало над ухом. — На вот, выпей водички.

Раскольников приоткрыл глаз: рядом стояла старуха. В одной руке у нее был топор, а в другой стакан с водой.

— Вишь, до чего учеба в университетах доводит. Разве можно так расстраиваться?

Чувствуя, что во рту пересохло, Раскольников схватил стакан и огромными глотками принялся пить тепловатую с металлическим привкусом воду. Говор старухи успокаивал его.

— Я вот свои сбережения без университетов скопила. Хотя всю жизнь мечтала. Да мечтала! Я тоже была когда-то молодой и мечтала о том, что вот еще чуток насобираю деньжат и поступлю на курсы благородных девиц. Ведь не вошь же я, какая, а тоже, поди, право имею. И буду в белом фартуке и бантах танцевать на выпускном балу с усатеньким гимназистом. Ну, вот таким, как ты. А тут крутишься как белка в колесе. Какие банты? Вишь, какое тряпье ношу, фланель вокруг шеи.

Встанешь утром, думаешь, ага, Лизавету отправила, отдохну, значит, сама. Платок повяжу красивый, на Невский выйду — все перемена в жизни. А тут звонок, и пошли посетители, и заклады несут, и топоры в аренду хотят…. Все на круги своя…

Раскольников удивленно смотрел на старуху. Не замечал он за ней таких глубин мысли. Заранее не угадаешь, в чьем теле встретишь родственную душу.

— Эх, сансара… — шмыгнула носом старуха. — Так будешь топор брать, философ?

— Ах, да, — спохватился Раскольников. — Сколько?

— Пятьдесят копеек за день аренды, и рубль залога. Смотри, аккуратней пользуйся.

— Рубль пятьдесят! — вскричал Родион, у него всего-то полтинник. — Да вы грабительница, Алена Ивановна.

Как он ошибся на счет родственной души! Скрягой всю жизнь была, скрягой и помрет.

— Да мне надо-то на полчаса всего! Плачу двадцать пять копеек за полчаса аренды топора и двадцать пять — залога.

— Сорок! Сорок за аренду и сорок залога, — в глазах старухи плясал огонек наживы.

«Итого, восемьдесят копеек! Грабительница! Удушительница молодых дарований!» Раскольников в отчаянии заломил руки, никто ему столько не даст. Заметову вместе со вчерашними копейками он должен пять рублей.

Ох, деньги, деньги….

— Двадцать пять за двадцать минут аренды, и двадцать пять залога! — он задрожал каждым нервом, чувствуя себя гончей, мчащейся по следу.

— Ладно, тридцать — за пятнадцать минут! — не уступала старуха.

— За пятнадцать минут я не успею. А, черт с тобой! Давай за двадцать пять копеек на пять минут, — он был на таком пределе, что, пожалуй, и минуты хватит.

— Продано! — воскликнула старуха, и внутренний капиталист победно щелкнул челюстями.

Глаза процентщицы сияли, фланелевая тряпка больше не портила ее.

— Уф, уморила ты меня, Алена Ивановна. Держи свои копейки, — Раскольников достал из кармана деньги и ссыпал мелочь в сложенную ковшиком старухину ладонь.

Он взялся за топорище, но старуха не отдавала.

— Что еще? — спросил философ.

— Как же! А залог? Двадцать пять копеек залога — мало. Рубль давай, серебром. Как же, дуру нашел. Пятьдесят копеек за топор, и смылся. Ищи тебя потом по всему Петербургу.

— Да у вас адрес мой есть! — не сдержался Раскольников.

— Адрес наврать можно.

— Не врал я. Ну, нет у меня рубля, ни серебром, ни золотом!

— Как же! Все, поди, на философские книжки потратил, вместо того, чтобы инвентарь купить. Не зря я на курсы не пошла. Денежки целее будут.

Раскольников и старуха, вцепившись в топор, стояли друг против друга. Процентщица щупала взглядом худого небритого студента с опухшим от похмелья лицом, одетого в убогую рванину, которую и одеждой неловко назвать. Инстинктом учуяв, что больше пятидесяти копеек здесь не взять, она сдалась:

— Ладно, пятьдесят копеек за все и паспорт в залог.

Паспорт у Раскольникова был при себе. Носил после того, как его забрали в кутузку из «Хрустального дома». Просидел всю ночь в компании воров и забулдыг до выяснения личности.

Он вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист и протянул старухе.

— Подавись, грымза старая!

Та взяла и, продолжая второй рукой удерживать топор, встряхнула бумагу. На ней каллиграфическим почерком было написано: «Раскольников Родион Романович…»

Она измерила взглядом фигуру студента и заключила:

— Похож.

Убрала паспорт за пазуху и отпустила топор.

Раскольников, взвыв от ярости, прижал его к груди и, думая о том, какая же все-таки старуха жадная, бросился к двери.

— Пять минут! Не забудь. А то процент назначу! — летели вслед старухины слова.

Перескакивая через ступеньки, Родион сбежал вниз. Надо торопиться, отсчет времени начался. Он выскочил на улицу и вдруг остановился. Зачем ему топор? Дрова рубить?

— О! — Раскольников застонал, вот так и сходят с ума.

«Стоп, Родя! Стоп. Все началось с дворницкой. Потихонечку сейчас все вспомним».

Из-за угла появился давешний господин в циммермановской шляпе. В руке у него был блокнот и карандашик. Брови его поползли вверх при виде всклокоченного молодого человека с топором. Послюнив карандаш, он лихорадочно застрочил что-то в блокнотике.

«Ходит тут, пишет! Гусь в шляпе!» — подумал Родион, и вдруг в голове озарением вспыхнул вчерашний вечер. Бородатый господин сидит за трактирным столом рядом с Заметновым, его глухой голос обволакивает Родиона.

«Пойми, Родя, традицию старушек лущить еще Гоголь открыл. Вспомни Хому Брута! Но ты первый, кто сделает это идейно. Не тушуйся, Родя. На такое дело идешь!»

Ах, вот, кто во всем виноват!

— Га! На тебе! — крикнул философ.

Подскочив к «гусю», студент вручил ему топор. Блокнотик и карандашик полетели на землю.

— Эй! Куда? — крикнул господин. — А как же «тварь дрожащая, или право имею?!»

— Давай сам как-нибудь, писатель! Три минуты у тебя.

Молодой человек прибавил скорости. Только на Кузнецком мосту он остановился и, глядя на пустые руки, произнес:

— Вот черт! Последние деньги отдал.

Только в горячке и можно так учудить. Неужто странная петербургская лихорадка, сгубившая не один ум в этом призрачном городе? Почесав затылок, он подошел к перилам и посмотрел на отражение в реке. Всклокоченный, расхристанный, но вполне нормальный гражданин. Облегчение снизошло на его душу, он почти повеселел. Сунул руку в карман и, нащупав там скатанную шариком бумажку, он подумал: Сонечка!

Насвистывая фривольную мелодию, он развернул бумажку, на ней было написано: «Родиону Раскольникову от Федора Достоевского с любовью. Преступление, мой юный друг, и есть наказание».

«Достоевский какой-то? Наверное, тот хмырь в шляпе? А где же Сонин адрес?»

Он сунул бумажку обратно в карман и пошел в рюмочную. Может, Заметов знает. Он всегда все знает: «Знаю, трудно тебе будет, Родя, непросто».

Хороший человек, Заметов, пока деньги требовать не начнет. Как вчера.