Снегопад

Темная тишина баюкала комнату. Между штор пробивался свет уличного фонаря. Призрачно-голубоватый луч ложился узкой полосой на потолок и стену, стараясь доказать теорему Пифагора, но ничего не получалось. Слышно было, как ветер играет с ясенем и каштаном, легонько постукивая голыми ветвями, с которых давно облетела листва.

— Анна? Вера? — спросила женщина. Мужчина оторвался от игры с лучом и перевел взгляд на её живот, что возвышался рядом, словно холм. Складки укрывавшей жену простыни напомнили ему детство в маленьком городке на высоком берегу Волги и лихое катание с обледенелых горок. Он спрятал довольную полуулыбку в уголке рта и ответил вопросом:

— А почему не Сергей или Иван?

Бархатистый обертон в его голосе отозвался в женщине предвкушением ласки. Как всегда.

— На УЗИ сказали — девочка… И я уверена. С Пал Палычем твоим не так было. Пока с ним ходила, все успевала, все делала, на все меня хватало. А сейчас… Девчонки силы отнимают. И красоту.

Последнее прозвучало чуть-чуть капризно и немножко кокетливо. От этого что-то сладко и больно сжалось под сердцем, отдалось всплеском пульса в паху. Он аккуратно повернулся к жене. Стараясь не задеть живот, провел сухой и теплой ладонью по налитым грудям, легко коснулся кулона, лежавшего в ямочке между ключиц. Привычным жестом обвел овал любимого лица и большим пальцем погладил чуть обветренные губы. Улыбнувшись, женщина шаловливо лизнула ласкавшую её подушечку пальца, шероховатую, соленую, пахнущую йодом, табаком и слегка — машинным маслом.

— Не тормоши нас, — заговорщицки шепнула она. — Давай полежим спокойно, скоро ведь не до того будет.

Муж послушно убрал руку и заворочался, поуютнее пристраиваясь возле неё, так похожей сейчас на почку вербы под весенним солнцем. И снова — легкий, болезненно-сладкий сквознячок в груди: в который уже раз его — повидавшего виды медика — восхитила и потрясла нехитрая магия природы. Вот они — около года назад, отмечая десятый юбилей своей первой ночи (именно так, свадьба-то была потом, бестолковая какая-то, раздражавшая его шумной своей нелепостью и необходимостью устраивать из себя представление для малознакомых и проедавших его глазами людей), да, именно тогда они как-то вскользь, почти в шутку, подняли тост — чтоб Пал Палычу не водиночку расти...

И — здрасьте-приехали! Крохотный, незнакомый еще человечек уже почти здесь — вот, зреет себе потихоньку в её теле. А женщина терпеливо ждёт, когда придет срок. Чтобы взять на руки чудо. Внимательно всмотреться в личико с зажмуренными глазками и строго сомкнутым ротиком. Попытаться сразу же разглядеть знакомые черты. Бережно возьмет, но крепко. Как когда-то и жизнь мужа взяла, которую с большой натяжкой можно было назвать жизнью, и понесла… Так и будет нести, до самой смерти, а может, и после: ведь терпение — самое главное слово. Её. И о ней.

А он — он просто любил жену, сына, дом, работу. И еще — любил небо. Первое, что делал, выходя на улицу или приезжая в незнакомый город — бросал приветственный взгляд вверх. Бывало, гуляет или по делам спешит, а глаза нет-нет, да и поднимет — проведать, как-то оно там? Где бы ни бывал — всегда пристраивался поближе к окну, даже в кабинете своем рабочем стол, и тот к окну передвинул: видеть даль, горизонт, высь.

Небо так похоже на любимую женщину — знакома, нежностью согревает каждая черта, и всякий раз находишь новую. Вроде небо, оно везде — небо. Но над степью оно одно, над тропиками — другое, крымское небо — не то, что над Балтикой. Небо на утренней заре не спутаешь с вечерним, будь то безоблачно, будь то набухшая дождем хмарь. Всегда восход юн и проворен, а закат старчески медлителен, тягуч, как добротный мёд, и с еще одним прожитым днём расставаться не спешит.

Но кто поспеет за прихотливой игрой неба в цвета и погоды?

В иные дни поспешно сменяются сумрачные полутона рассвета на налитую сине-белым соком спелость дня, и сияет небо дерзко, оглушая глубиной того, кто осмелился слишком пристально глядеть небу в глаза. На закате утомленной рукой тихо перебирает небо разноцветные струны. Звучат они в эти часы протяжно, приглушенно.

А бывает — затянутое сплошной пеленой облаков поутру, вечером болезненно набухает небо лиловым свинцом. Когда теплом солнечным пожалует, а то и дождем осенним холодным накажет. Или созвездиями зачарует, а может и грехи отпустить, послав продрогшей земле долгожданный снег.

Небо — оно как возлюбленная: никто так не приголубит, никто не нанесёт рану глубже...

Под прикрытыми веками черно-белым фотоснимком возник совсем другой, пронзительно сырой и холодный ноябрь — ветер отчаянно стучит в окна домов и мечется по подворотням, спасаясь от неведомой беды; и другая женщина стоит, всем телом приникнув к нему в наивной и обречённой попытке поделиться своим теплом.

Распались объятия, не сбылась жизнь с нею. Он до сих пор не хотел думать — отчего, не хотел вспоминать, докапываться до причин. Потом как-нибудь, не сейчас.

"Трусишь", — откуда-то из глубины то ли спросил, то ли приговорил тоненький ехидный голосок. Зло забилось сердце — аж где-то в яремной впадине застучало. Мотнул головой, открыл глаза, уставился в прозрачную темноту. Захотелось затянуться каким-нибудь табаком пожестче, чтоб аж голова поплыла.

 Почему же мы, почуяв надрыв, не сшили, а ожесточенно разорвали даже то, что ещё имелось? Почему безоглядно разрубили спутанный узел нежности, страсти, ошалелой ревности к каждой отданной кому-то другому её улыбке, к каждому взгляду, который он, только что открывший для себя упоение женским телом, бросал на губы и бедра проходивших мимо девушек… В ответ на ревнивый укор он хлестнул её услышанной в какой-то мелодрамке фразой: "Я не смогу дать тебе, что ты хочешь. Найди себе другого!" Ну, а парой месяцев позже она старательно отчеканила: "Хватит. Проживу без тебя". Ну совсем как в книжке какой-то. А только жизнь — не книжка, заново не перепишешь. Выпустили друг друга на все четыре стороны, измотанные, уставшие, злые. И оказалась вожделенная свобода обоюдоострым проклятием...

"Эх, не по возрасту чувства достались, не потянули" — мелькнула спасительная мысль.

"А какой возраст — как раз? — тут же отозвался ехидный кто-то, — В двадцать — только-только познав свои эрогенные зоны? В тридцать — при налаженной-то жизни? В сорок — чтобы с удивленной усмешкой ощущать порох в пороховницах?"

"Да мы просто испугались, что восторг закончится, растворится в повседневности, и ускользнет чудо… Как-то она там, в своей дальней дали, простила ли меня, да и помнит ли?"

Жена уже давно уснула — малыш вел сейчас себя спокойно, не ворочался и не толкал изнутри свою живую колыбель, хотя в последнее время почему-то именно в этот поздний вечерний час вдруг начинал там, в неведомой глубине матери, пританцовывать под одному ему известную мелодию.

Похоже, полку "совят" прибудет — подумалось мужчине, и он улыбнулся… Да, я жду тебя, еще неведомая мне, но невыразимо родная душа, приходи, и давай попробуем, давай еще раз попробуем научиться, пока есть время, хоть чему-то… Жить. Любить. Просить прощения и прощать.

Лицо спящей показалось ему таким же, как и в первую их общую ночь — разгладилась беспокойная морщинка между бровей, ушло выражение постоянной озабоченности, которая незаметно и неотвратимо превращает молодых в стариков. Во сне ей стала известна какая-то чудесная правда, и оттого лицо ее было сейчас так светло и прекрасно.

Он тихонько выбрался из кровати, встал у окна, прислонившись к раме и, как плащ, набросил на плечи занавеску. Покой жены передался и его душе, уже без смятения смотрел он на медленно приближающееся небо, на пришедшие с севера зимние облака, на утихомирившиеся ветви ясеня и каштана. Пошел пушистый снег — это небо тянулось к земле с чистым поцелуем прощения.

16 — 20 ноября, 2005 г.