Скелеты в шкафу, или Закон сохранения массы

I.

— Вырастила дочь на свою голову! В пятнадцать лет сама в экспедицию собраться не может! — беззлобно и риторически проворчала Дарья Андреевна, подходя к шкафу. К этому предмету мебели в их квартире у неё было особое отношение: старинный платяной шкаф перешёл к Дарье Андреевне по прямой женской линии от прабабушки. А прабабушка, Доротея Николаевна, была ни больше ни меньше как балериной Императорских театров. На стене висел её портрет кисти её зятя, дедушки Дарьи Андреевны. Ещё довольно молодая, рано поседевшая и статная Доротея Хетцен, по мужу Черемшина, смотрела с картины мудро и строго, и её глубокие глаза были точно в тон скромно нарядному платью, спадавшему вниз лёгкими складками траурного муара. «Умер прадедушка» — решила Дарья Андреевна, однажды впервые всерьёз приглядевшись к этому портрету.

Прадеда не застала не только она сама, но и мама. Занимавший в имперское время высокий военный пост, предельно честный и искренний человек, он так и не смог смириться с падением Империи и прижиться при новой власти. В конце концов, поняв, что при существующем строе никому не нужен, как и многие в то непростое для нашей страны время, решил залечь на дно и «не отсвечивать». Может быть, поэтому дотянул до кровавого тридцать седьмого. Но мясорубка этого года не пожалела и его. Рассказывали, что он застрелился, лишь бы не достаться НКВД, в тот момент, когда работники этого учреждения уже стучались в его дверь. И бывшая балерина Императорских театров, а ныне выдающийся педагог, осталась с одиннадцатилетней дочерью. Но Доротея Николаевна Черемшина была не из слабых женщин. Она выжила и сумела дать единственной дочери, даже несмотря на открывшийся у той туберкулёз, отличное образование. Даже войну — немыслимое столкновение одного её родного народа с другим (Доротея Хетцен была, пусть и остзейской, но немкой, и страшно гордилась этим) — она перенесла без единого слова ропота, хотя жилось им с Машей, мягко говоря, несладко. Единственное, что всерьёз волновало и заботило бывшую балерину, была судьба её единственного ребёнка. Ну кому нужна бледная, как скелет, чахоточная девочка, пиликающая на альте в доме культуры по воскресеньям? Ан нет, нашёлся же, пришёл в одно из воскресений послушать выступление на пианино собственной сестрёнки — и заслушался не ей, а игрой иссиня-бледной альтистки, фальшивящей верхнюю «до». Слух у него был довольно неплохой, но не абсолютный, поэтому на эту пресловутую верхнюю «до» ему было плевать. Просто, как Георгий потом признавался, в глазах Марии Сергеевны Черемшиной он заметил искорку, смысл. Она понимала то, что играла, водила смычком по струнам с чувством, а не как пилой по бревну. Ему казалось, что для тех времён это редкость. Потом, поговорив с так покорившей его альтисткой, он отметил её ум и потрясающую жизненную стойкость перед трудностями: пережитая в пору первой юности великая война давала себя знать. Её туберкулёз его не испугал: он талантливый художник, он уже начал выставляться, и очень скоро Георгий Глебович накопит необходимую сумму, чтобы вывезти жену за рубеж, в лучшие клиники.

Увы, он этого не дождался: всего одиннадцать месяцев спустя Мария Сергеевна скончалась в родах, оставив новоиспечённому отцу-вдовцу маленькую и — самое главное — вполне здоровую дочь. Георгий почти не обратил на неё внимания: смерть жены заняла всё его существо, он начал выпивать и совсем перестал писать картины, а потом, однажды, трезвый, но в состоянии тяжёлой депрессии, сводящей с ума посильнее крепкого градуса, изрезал в клочки все свои самые лучшие полотна и был отправлен в сумасшедший дом после неудачной попытки прыгнуть с девятого этажа.

Но к счастью, к заботе о внучке моментально подключилась Доротея Николаевна. Назвала её тоже Машей, в память о покойной дочери, и воспитала так, словно это та её альтистка Машенька, только случилось чудо, и она вдруг стала живой, здоровой и снова маленькой, как будто никогда и не вырастала.

Дарья Андреевна всегда считала, что именно от такого воспитания у мамы был такой непростой характер. Дурная наследственность в виде неуравновешенного отца, конечно, тоже сыграла свою роль, но женщина-кремень, вынесшая крах Российской Империи, гибель мужа и как минимум четыре войны, и вдруг начинающая сдувать пылинки с абсолютно здоровой — кровь с молоком — девочки, закармливающая её сладостями и потакающая любому капризу, и послужила основной причиной деспотизма Марии Георгиевны, её ссоры с Дашиным отцом (его Дарья Андреевна тоже почти не знала) и с самой дочерью. Поэтому Дарья (по метрике, кстати, значилась Доротеей, а в паспорте уже потом написала себе более удобоваримое имя) ещё в четырнадцать лет сбежала из дома в квартиру какой-то очень далёкой родственницы и благополучно там прожила до замужества.

Доротея Николаевна прожила очень долгую жизнь. Когда она умерла, правнучке было шестнадцать. Прабабушка была единственным из всей семьи человеком, с которым Дарья Андреевна не порывала связи. Хотя, конечно, и у почтенного возраста балерины были в голове свои тараканы, но они, в отличие от маминых, никому не мешали жить. И когда Даша в последний раз увиделась с матерью — пришла пора делить оставшееся от прабабушки имущество — она не взяла ни монетки накопленных за это время денег, ни колечка из многочисленных украшений бывшей балерины, но без вопросов забрала к себе старинный платяной шкаф, прямо со всем содержимым. И даже выйдя замуж, перевезла его на новую квартиру. С тех пор он и стоял в большой комнате, рядом с портретом своей первой хозяйки — единственной картиной кисти Георгия Глебовича Антоневского, которую удалось спасти руками всё той же Доротеи Николаевны.

Тряпьё из старого шкафа, естественно, давно уже выкинули, и пространство заняла одежда новых хозяев. Но память о прабабушке всё равно витала в этом уголке комнаты, и каждый раз, подходя к платяному шкафу, Дарья Андреевна приветливо улыбалась портрету.

Так. Марго едет с археологическим кружком раскапывать очередные сокровища Херсонеса. Длинной одежды у барышни в силу возраста явно негусто, в основном же всё шорты и мини, при виде длины которых почтенную Доротею Николаевну хватил бы инфаркт. А ведь в Крыму летом, мягко говоря, жарко, и в такой мини-юбочке можно не заметить, как сгоришь. Одолжить ей, что ли, что-нибудь? Благо, фигуры у них почти одинаковые, Марго чуть повыше, но не настолько сильно, чтобы мамины брюки или юбка на неё не налезли.

Так, что тут у нас? На свет появился огромный пузатый пакет, в котором Дарья Андреевна, за неимением давно уже места на полках, хранила часть своей одежды. До дна она сама почти никогда не докапывалась, довольствуясь тем, что попадалось под руку первым, но дочери надо было дать что получше, поэтому женщина принялась тщательно перебирать пакет. Где-то на середине процесса извлекла из недр лёгкие летние брюки из светлой ткани. «То, что надо!» — подумала про себя, откладывая их в сторонку, чтобы потом упаковать для Марго в рюкзак. Подняла с пола какую-то вещь, которая зацепилась за эти штаны и выпала из пакета вместе с ними. Долго разглядывала её, перебирая длинными пальцами лёгкий серый ситец, в тщетной надежде вспомнить, что же это за предмет гардероба, откуда он у неё и когда она надевала его в последний раз.

При ближайшем рассмотрении предмет оказался длинной узкой юбкой с карманами, но, как ни пыталась Дарья Андреевна, она хоть убейте не могла вспомнить об этой юбке ничего, кроме чего-то очень смутного и неопределённого. Пожала плечами, сложила юбку пополам и уже засунула было её обратно в пакет, как из кармана с тихим шелестом выскользнул сложенный вчетверо листок бумаги. Это было ещё более странно: Дарья Андреевна отличалась аккуратностью и вряд ли могла забыть что бы то ни было в кармане юбки. Тем более, что перед каждой стиркой она неизменно проверяла все щелочки отправляемой в центрифугу стиральной машины вещи.

Ещё раз пожав плечами, подняла записку с пола. Даже не успев развернуть её, вдруг, как во внезапной вспышке молнии, увидела всё до мельчайших подробностей, и к глазам подступили так долго не бывавшие там слёзы.

У него были потрясающе хвойного цвета глаза...

II.

— Через неделю еду в первую в своей жизни археологическую экспедицию! — похвасталась Марго, сидя с Яшей в «Шоколаднице».

— Здорово! Вернёшься — расскажешь.

— Конечно, расскажу, даже не сомневайся!.. А у тебя какие планы на лето?

— Пока не знаю. Наверное, останусь в Москве.

— Нуу, так неинтересно! — девочка смешно надула свои и без того пухлые губы. — Как можно сидеть в городе, когда где-то там плещется доброе море!.. А ещё — вдруг я там встречу красивого парня, влюблюсь в него и выйду за него замуж? Нельзя упускать такой шанс!

Яша не ответил, только отхлебнул ещё кофе. Внешне никаких перемен в нём не произошло, но Марго на всякий случай уточнила:

— Ты-то никуда не денешься, малыш, не переживай! Ты всегда со мной, мы с тобой лучшие друзья. Так ведь?

— Так, — согласился Яша.

— Ну вот видишь… Так что повода для расстройства совершенно нету. Потому что когда-нибудь и ты встретишь красивую и добрую девушку, и очень её полюбишь, и всё у вас будет хорошо.

Заметив, что на эти слова мальчик тоже не отреагировал, Марго подняла бокал и сказала со смехом, но кажется, абсолютно серьёзно:

— И я, Маргарита Александровна Буракова, торжественно обещаю: если какая-нибудь девушка посмеет разбить драгоценное сердце Якова Волчина, я убью её прямо на месте, без суда и следствия! — и, прежде, чем Яша успел опомниться, чокнулась своим бокалом о его и сделала большой глоток хорошего терпкого вина.

— Ты чего? — растерялся мальчик. С одной стороны, это звучало ужасно смешно и наивно, а с другой, он знал: нельзя играть такими вещами. Нельзя давать таких обещаний, пусть даже в шутку.

— А что? — как ни в чём ни бывало засмеялась Марго. — Если я правда так считаю...

— Глупости! Разбитое сердце — часть нашей жизни, хоть однажды нам его разобьют. Этого не надо бояться, ничего тут такого нет.

— Философ доморощеный! — Вино явно стукнуло девочке в голову: она разрумянилась и стала что-то ещё безбашеннее, чем всегда.

— Неужели ты до сих пор не встретила красивого парня, достойного стать твоим мужем? — Яша ни с того ни с сего повернул тему разговора в это русло.

— Ну, если честно, — у Марго загорелись глаза, — Есть один товарищ. Он учится в педе, будет преподавать географию. Смешно, правда? Никогда не любила географов, а тут вдруг потянуло… Володя его зовут. Имя тоже дурацкое, но видимо, Кто-то там наверху с нами особенно не церемонится, а даёт что есть, и отстаньте.

— Подожди, он уже в институте учится? На сколько же он тебя старше?

— На шесть. Самая отличная разница, правда? — разгорячённая девочка говорила слишком громко и без умолку. — Да-да, весь набор того, чего никогда от себя не ожидала: Владимир, географ и шесть лет разницы. Ещё прыщавый и курносый. Но уверяю тебя, он очень хороший.

— Да-да, такой хороший, что ты даже надеешься встретить в Крыму другого… — сыронизировал Яша. Чего это он вдруг?

— Надеяться никогда не вредно! — отрезала Марго. — Вдруг Боженька всё-таки смилостивится и пошлёт красивого, Митю и ровесника? — она снова засмеялась мелким, взрослым, бесстыжим смехом.

Может быть, разговор дальше и склеился бы, но у девочки вдруг зазвонил мобильный.

— Мама, — нехотя протянула она, кинув взгляд на дисплей. — Небось опять переживает, почему я так поздно… алло?.. да… нет, мам, я рядом совсем… в «Шоколаднице» на Белорусской… мам, ну что ты как маленькая!.. нет… с Яшей… Волчиным, да… Помнишь такого?.. Спасибо, передам, и тебе от него тоже — вон сидит, кивает… Да, мам, скоро буду. Договорю с другом, расплачусь — и приду… Пока.

Из-за этого маминого звонка повисла какая-то неприятная, неловкая пауза. И Марго поняла, что заполнять её ничем не надо, что вот прямо сейчас, рассчитавшись с официантом, надо встать и уйти. А потом привезти Яше сувенир из Крыма. А то разговор какой-то дурацкий получается.

Откровение снизошло на Марго только через пару дней — мамы в тот день не было дома — и совершенно её ошеломило. Неужели этот, по сути, ещё совсем маленький мальчик, давно знакомый, её друг, её почти брат, может быть не на шутку в неё влюблён? Глупо. Ерунда. В таком возрасте всерьёз не влюбляются. Но, чем дальше, тем больше девочка убеждалась в правоте своих подозрений. Сомнения окончательно развеяло сообщение вконтакте:

«Привет, Марго! Давно хотел сказать тебе, что я люблю тебя. Вот так».

Похолодев, девочка посмотрела на дату. Отправлено минут за пятнадцать до того момента, как Яша отправился с ней в «Шоколадницу». Она попросту не успела прочитать это сообщение, иначе ни за что не завела бы разговор на такую тему. Но как назло ситуация выглядела так, как будто она свела всё к этому нарочно. Что же делать? Да ещё это дурацкое обещание… каким бы нелепым оно ни было, её сызмальства учили, что обещания всегда надо исполнять. Поэтому прежде, чем обещать, хорошенько подумай, чтобы не наобещать ничего лишнего. Но вот теперь всё сошлось, и надо было решаться. Во-первых, она выполнит обещание. Во-вторых, даже если бы и не оно, всё равно всё уже никогда не будет так, как было, и вряд ли она сможет спокойно жить с осознанием того, что её Яша, родной ей почти как брат, будет всю жизнь страдать из-за неразделённой первой любви — по её вине. Нет, так нельзя. Да гори она пропадом, эта поездка в Крым! Пожалуй, это надо сделать сегодня, пока не видит мама.

Прокравшись к фамильному прапрабабушкиному шкафу, Марго надавила рукой на заднюю стенку. Та послушно отодвинулась, открывая довольно просторный ящик. Этот тайник девочка обнаружила случайно несколько месяцев назад и на всякий случай — зачем, она и сама тогда ещё не знала — перепрятала туда прапрадедушкин револьвер, перешедший по наследству их семье вместе со шкафом. Вот теперь он ей наконец пригодится. Заряжен, это она знает. Что ещё? Написать записку маме? Или Яше? В раздумьях и уже держа револьвер левой рукой, девочка подошла к столу, схватила карандаш и клочок бумаги и накарябала:

«Мама, не волнуйся, ты здесь ни при чём. Яша, прости меня, я не смогла с этим жить. К тому же, меня учили, что обещания надо всегда-всегда выполнять. Прощай! Марго».

Вдруг ни с того ни с сего стало смешно: Боже, какой детский сад! Опасные юношеские игры, никогда никого ещё не доведшие до добра. Но играть Марго привыкла до конца и, раз уж начала, надо закончить. Если честно, мысли о самоубийстве витали у неё в голове уже довольно давно. Может, поэтому она и спрятала револьвер в тайник ещё весной?

Как же это делается и почему у неё, всегда храброй и боевой, никак не хватит смелости? Холодное круглое дуло бесстрастно утыкалось в висок, как бы шепча: «смелей. Не бойся, это совсем не страшно».

— Ну же, Марго! Живее! Пли! — уговаривала девочка сама себя и вдруг почувствовала, что в револьвер кто-то вцепился мёртвой хваткой с другой стороны. Прежде, чем она успела что-либо осознать, раздался душераздирающий крик «не смей!», перешедший в задыхающееся «Не надо! Марго, глупенькая, ну что ты… Ну я же прекрасно понимаю шутки! Всё, подурачились — и будет».

Что тогда произошло, Марго впоследствии вспоминать не могла. И уж точно никому не решилась бы рассказать об этом. Факт в том, что в потасовке с отниманием револьвера спусковой крючок решил сработать. Куда было направлено дуло в этот момент, девочка осознать не успела, но в следующее мгновение Яша как подкошенный рухнул на ковёр, залив всё вокруг кровью. Марго кинулась к нему — и в этот момент прозвенел будильник.

III.

У него были потрясающе хвойного цвета глаза, Даша таких больше ни у кого не видела. А ещё его звали Андреем, как отца, которого девочка видела всего дважды в жизни. Может, поэтому всё получилось именно так? Дарья Андреевна верила в подобные совпадения. Во всяком случае, сейчас верила. А тогда… тогда просто была ранняя весна, вялая под бледным мартовским снежком Москва и девятнадцать лет. Даша торопилась в больницу к хорошей подруге — та неудачно прыгнула с парашютом, сломала обе ноги. Не самый подходящий момент для романтических встреч, не так ли? Хотя, если бы не сосредоточенное лицо, конечный пункт девочкиного движения ни за что нельзя было бы угадать: растрепавшиеся, кое-как собранные в «хвост» огненно-рыжие волосы, белое платье до колен, сверху серое пальто, на шее — яркий шарф, в руке — нелепая авоська с апельсинами, яблоками и пакетом молока: врачи говорят, чтобы лучше срасталось, нужно много кальция и витаминов. Судьба подруги Дашу явно очень волновала, иначе она, наверное, заметила бы вынырнувшего из арки высокого человека. Но она была настолько углублена в переживания, что очнулась только когда по снегу, словно яркие ёлочные шары, покатились её фрукты, а авоська плюхнулась об асфальт каким-то чудом не взорвавшимся пакетом молока.

— Извините! — выдавила из себя, смутившись, когда оба кинулись подбирать с земли яблоки и апельсины.

— Вы как святая Дорофея, — засмеялся незнакомец вместо прощения. — Фрукты среди зимы.

Реакция неожиданная. Судя по выражению лица, явно не обиделся. Зелёные глаза с едва заметным близоруким прищуром смотрят приветливо и весело. Шапка, видимо, слетела с головы в момент всё того же столкновения, и теперь валяется где-нибудь в ближайшем сугробе. Но, что ни говори, а тающие на тёмных волосах снежинки — это очень красиво. При чём здесь святая Дорофея, кто она такая и почему именно она, почти с таким же именем, как у неё и прабабушки?

Убрав ей в авоську последнее яблоко, молодой человек помог Даше подняться (фрукты оба собирали на корточках) и, снова засмеявшись, спросил:

— Дойдёте? Или Вас проводить?

— Как хотите, — Даша снова смутилась, хотя вообще-то была не робкого десятка. В его присутствии вся её уверенность почему-то улетучивалась. Но она всё-таки набралась смелости спросить:

— А кто такая святая Дорофея?

— Римская мученица. Четвёртый век. Когда её вели на казнь, кто-то из толпы, решив посмеяться над её верой, крикнул ей: «Невеста Христова, принеси мне фруктов и цветов из сада твоего Жениха!». Издёвка, правда? А она кивнула ему как ни в чём не бывало. И после того, как ей отрубили голову, к этому человеку прилетел ангел с цветами и фруктами в руках. А дело было среди зимы. И тот человек поверил в Христа и тоже стал мучеником.

— Красивая история, — улыбнулась Даша. — А… Вы верите?

— Во что?

— В то, что это было на самом деле.

— Верю. Почему нет?

— Ну, потому что ангел, и где-то сад Жениха, где круглый год растут цветы и спеют яблоки...

— Почему нет? — снова спросил молодой человек. Он шёл совсем рядом с ней и глядел на неё чуть вниз с высоты своего исполинского роста. — Ведь должно же всё куда-то приходить. Всё то, что уходит с земли. — Поймав недоверчивый взгляд девушки, продолжил простодушно, — Если где-то убыло, значит, где-то прибыло. Всё по науке. Закон сохранения массы.

Всё это звучало чуднó, особенно если принять во внимание, что говорил он, хоть и весело, но абсолютно серьёзно. Но почему-то Даше вдруг захотелось вот так идти и идти с ним вдаль по хлюпающей грязным мартовским месивом дороге, чуть припорошенной свежим снегом, как шоколадный десерт кокосовой стружкой, и чтобы дорога никогда не кончалась и не было на ней никаких поворотов или лазеек. Чтобы всегда бок-о-бок.

Подруга, слава Богу, выжила и все поломанные кости благополучно срослись. Но всё время, пока она болела, Даша навещала её еженедельно, и всякий раз встречала по дороге Андрея. Куда и зачем он ходил той же дорогой, нарочно ли поджидал её на пути или так получалось случайно, девушка не знала и не интересовалась. Ей просто было с ним хорошо. Он очень много знал, причём порой казалось, что обо всём, но никогда не хвастался эрудицией. А рассказывал обо всём так просто и, в то же время, увлекательно, что хотелось слушать и слушать, и Даша чувствовала себя маленькой девочкой на уроке любимого учителя. После выздоровления подруги они стали встречаться нарочно и гулять по предвесенней Москве. Больше всего, помимо его хвойных глаз и имени, Даша ценила в новом друге нестандартный взгляд на вещи. Как тогда, в их первую встречу, когда он пытался доказать ей существование рая законом сохранения массы. Всё больше узнавая Андрея, девушка начинала всё больше его ценить. Как оказалось, учился он на хирурга, в той больнице, где в своё время лежала Дашина подруга, проходил практику. Пошёл в эту специальность отчасти по желанию мамы, царившей над его жизнью деспотично и тем не менее, беззаветно любимой; но главным образом, потому что искренне стремился сделать весь мир лучше, а профессия врача была для этого наиболее подходящей.

— Хотя, будь моя воля, пошёл бы в МЧС. Но мама считает, что белый халат, приём пациентов и операции гораздо безопаснее вызволения людей и животных из экстремальных ситуаций, а пользы от этого не меньше.

— Возможно, она права, — отвечала Даша. Честно признаться, она и сама была того же мнения, и вздрагивала всякий раз, как Андрей говорил про МЧС, но не решалась сказать об этом: ему нельзя было говорить такие вещи. Высокий и статный, как настоящий античный герой, Андрей Озеров был невероятно ранимым и очень болезненно переживал непонимание.

Одно непонимание всё же было, и очень тяготило обоих, поэтому они старались об этом не заговаривать. Этим барьером была непостижимая для воспитанной по-советски девушки религиозность её спутника. Он искренне верил в Бога, в тот самый сад, который цветёт и плодоносит круглый год, и вроде бы, никому от этого не становилось хуже, но почему-то Дашу это очень угнетало. Ну умный же человек, врач! Пару раз она чистосердечно пыталась втянуться, войти в этот новый, совершенно чужой для неё мир, но, потолкавшись в переполненных церквях и насмотревшись на то, как бабульки-божьи одуванчики прямо в храме во время службы обсуждают и осуждают очередную Машку или Юльку за то, что живёт с мужчиной невенчана, раз навсегда зареклась. Андрею от этого было грустно, она видела, но даже любовь к нему не могла заставить Дашу перебороть себя. В конце концов, да, он верующий, она атеистка, но это ведь не значит, что они не могут любить друг друга и быть счастливыми! Каждый имеет право на точку зрения, и даже у очень близких друг другу людей она может не совпадать.

Беда, как ей и положено, пришла неожиданно. Весна уже давно вступила в права, на деревьях налились сочные тёмно-зелёные листья, пели птицы, светило солнце — в-общем, всё как в плохом романе. Но у Даши с Андреем роман был хороший, самый настоящий и нешуточный: как раз со дня на день они собирались подавать заявление.

Едва дождавшись друга у метро, в условленном месте встречи, девушка не на шутку испугалась: какая боль появилась в его всегда смеющихся глазах со вчерашнего дня! Они теперь совсем тёмные, почти чёрные, как у прабабушки на том портрете, и от этого жутко не по себе.

— Что с тобой? — спросила Даша с места в карьер.

— Мама… — ответил он не сразу и очень тихо, подруга еле его расслышала.

— Что с мамой?

— Последняя стадия… отсилы месяца полтора осталось… — произнести страшное слово язык не поворачивался.

— Господи… — выдохнула Даша. Для неё это было просто речевым оборотом, но от этого не менее искренним. — Кошмар какой! — воскликнула она чуть позже, отойдя от первого шока. Присела на высокий парапет Яузы, чтобы было удобнее дотянуться, и крепко-крепко прижала к себе чернявую Андрюшину голову. Слёз не было, но он плакал, она чувствовала это безошибочным чутьём любящей женщины.

— Какая у мамы группа крови? — спросила Даша, цепляясь за последнюю надежду.

— Первая отрицательная, — отозвался Андрей отрешённо. — Самая «сложная», в неё вообще никакую нельзя переливать, кроме неё самой. — Но уверенность, унаследованная Дашей от Доротеи Николаевны вместе с настоящим именем, передалась и ему, и он решил выяснить, впрочем, не очень надеясь на успех:

— А у тебя?

— Четвёртая. В неё можно лить всё что угодно, хоть залейся. Только от этого никому не легче. — Девушка опустила глаза, пытаясь сдержать непрошенные слёзы. Тогда Андрей ласково провёл рукой по её щеке, с трудом выдавил из себя улыбку — жалкую и растерянную вместо привычной лучезарной.

— У моей мамы будет совершенно золотая невестка. Пойдите найдите мне вторую такую девушку, которую так волновала бы судьба свекрови.

С Татьяной Павловной у Даши отношения не сложились, что греха таить. Но это же была его мама, его любимая мама, та женщина, которой Даша по гроб жизни обязана будущим счастьем. Ещё бы не волноваться!

О заявлении вопрос не поднимался. Даша даже не сомневалась, что, раз уж такие дела, свадьба отложится на неопределённое время, ей это казалось настолько очевидным, что спрашивать даже не пришло в голову. А Андрей, наоборот, считал, что горе легче переносить вдвоём, и свадьбу откладывать не хотел. Но вопроса тоже не поднимал: сейчас его гораздо больше волновала мама. Даша-то, слава Богу, жива-здорова и никуда не денется.

IV.

Татьяна Павловна умерла в начале июня. В её последний день у них с сыном состоялся разговор наедине в больничной палате, она в устной форме высказала ему своё завещание, но в чём оно заключалось, Андрей невесте до поры не рассказывал. Покладистая Даша привыкла не задавать вопросов, да и не до того было. Она разделяла с любимым человеком все хлопоты по похоронам, поминкам и разделу имущества, разбиралась с судебными тяжбами. Когда прошло сорок дней и из-за туч на Андреевой душе помаленьку, робкими неуверенными лучиками стало проглядывать привычное солнце, он наконец решился. Взял Дашу за руку, долго собирался с мыслями, глядя в бездонные бочаги её серо-голубых глаз.

— Знаешь, перед смертью мама высказала мне одну просьбу… Она настаивала, чтобы так и было… Это немыслимо, но я не смог ей не пообещать — знаешь, как важно обещать умирающему то, о чём он с такой настойчивостью просит, чтобы он мог уйти спокойно? И как важно во что бы то ни стало выполнить обещание...

У Андрея был такой тон, как будто он оправдывался. Это Дашу насторожило: раньше за ним никогда такого не водилось. Своей никогда не обманывающей интуицией она ощутила нарастающую тревогу. Что на этот раз?

— Говори. Я всё понимаю. Не бойся.

Молодой человек ещё пристальнее посмотрел в глаза любимой им девушки.

— Ты точно уверена, что поймёшь?

— Пойму. Не бойся. Что бы ни было, не томи.

Андрей сглотнул, закрыл глаза. Резать — так уж сразу, одним махом, чтобы потом не так больно. Ну, Господи, благослови!

— Мама хотела, чтобы я стал монахом. Говорила, что её болезнь — наказание ей за то, что в юности она сама давала обет уйти в монастырь — и не исполнила его. Боялась, что это клятвопреступление скажется и на мне, всю жизнь боялась, и когда все другие её дети умерли молодыми — нас ведь у неё пятеро было — поняла, что это тоже наказание, и перед смертью чуть ли не в слезах умоляла меня стать монахом, чтобы хоть как-то замолить её грех.

Не ясно, что его напугало больше — вдруг побелевшее лицо Даши или вырвавшийся из её груди крик, даже вопль:

— Да какое право она имела решать за тебя такие вещи! Это нечестно! Мало ли, что там она в юности наобещала! Думать надо, когда обещаешь! И когда готовишься нарушить, тоже! И если уж нарушила, то твои дети уж точно никоим образом в этом не виноваты, и вот так вот одним махом решать за них всю их судьбу — как минимум, подло!

Она совсем разошлась, не стесняясь в выражениях. Андрею стоило огромного труда усмирить её. Его руки в этот день сжимали её нежнее обычного; губы, снимавшие с её щёк капли слёз, были ласковыми и тёплыми.

— Даша, моя Даша! — шептал он, — Не надо, не плачь. И не вини ни в чём маму. Мне от этого только больнее… Сегодня наш с тобой последний день — я обещал маме, что исполню её желание не позже двадцать второго, а сегодня как раз двадцать первое. Давай сделаем этот день солнечным, чтобы вспоминать потом только радостные моменты?

И Даша, скрепя сердце, согласилась. А что оставалось делать? Обещание умирающему — это правда святое, его непременно нужно выполнить, и кто виноват, что у покойной Татьяны Павловны были такие заморочки… Но Господи, если исполнять предсмертные обещания правильно — тогда почему же так больно?

Весь этот день они провели вдвоём. Ели мороженое, катались в парке Горького на аттракционах, целовались до умопомрачения под внезапным летним дождём и пили вино в уютном дворике где-то в центре Москвы. Всё для того, чтобы хоть как-то унять боль. Под вечер, с больными от ходьбы через весь город ногами, поднялись к Андрею. До полуночи слушали Моцарта, периодически стараясь не заплакать друг у друга на плече. А утром, едва разомкнув ресницы, Даша увидела пробивающееся сквозь занавески солнце. На столе на подносе остывал ароматный кофе и тосты с Дашиным любимым абрикосовым джемом, а рядом лежал сложенный вчетверо лист бумаги. Девушка поняла, что это что-то вроде прощального письма, но сейчас не готова была его читать: боялась, что не выдержит. Поэтому она встала, отыскала на полу свою одежду, надела её и машинально спрятала записку в карман серой ситцевой юбки.

V.

— Уф-ф, и приснится же такое! — облегчённо выдохнула Марго, поняв, что вся эта бредятина с рестораном, обещанием и прапрадедовским револьвером — не более чем сон. Да и друга по имени Яша Волчин у неё отродясь не было. Девочка радостно вскочила с постели, наскоро расчесалась: волосы короткие, можно не сильно стараться; и в хорошем расположении духа — наверное, от того, что кошмар ей только приснился — бросилась к платяному шкафу думать, что бы надеть.

Рассматривая ряды однообразных толстовок с капюшонами, рубашек и блузок, девочка в раздумьях оперлась рукой о заднюю стенку шкафа и вдруг, к великому своему удивлению, вместо привычного гладкого лакированого орешника ощутила под кистью руки какой-то уступ. В изумлении заглянула в шкаф. Так и есть: она ненароком надавила на механизм, и незаметная ранее потайная дверца выехала из задней стены.

— Ну ничего себе! — охнула Марго, бесцеремонно влезая в этот ящик, явно никем после прапрабабушки не замеченный. И тут же отпрянула, как будто в испуге: первым, что глянуло на неё в ответ из тайника, был красивый револьвер старинного образца.

Вообще-то девочка не верила в вещие сны. Но это было уже что-то до мурашек смешное и страшное. Она осторожно взяла револьвер в руку. Лежит надёжно, приятно холодит ладонь. Спасибо Юрке — её лучшему другу — что она умеет неплохо стрелять и вообще в пятнадцать лет разбирается в устройстве оружия. Зачем-то крутанула барабан — узнать, сколько осталось пуль. Пусто.

— Ну, так неинтересно! — Надулась Марго. Вслед за револьвером, который она всё ещё держала в руках (а чего его бояться, раз не заряжен!), из тайника был извлечён коричневый бумажный пакет, наскоро перевязанный чёрной атласной лентой.

— Интересно… лента явно прапрабабушкина, вон и на портрете она с ней изображена… значит, это её вещи. Ужасно интересно! — и Марго, не стесняясь, потянула за кончик ленты. Бумага с тихим шуршанием послушно развернулась. Сверху — письмо, что-то по-немецки. Почерк явно женский, и в то же время, уверенный, чёткий. Стоит дата, 1937 год. Неужели бабушка (для краткости Марго называла так иногда Доротею Николаевну) в страшный репрессионный год могла писать кому-то из родственников-немцев? Это же очень рискованно! Но Марго не останавливали трудноразрешимые задачи. Стянув с полки тяжеленный немецко-русский словарь, кинулась разбирать и переводить — и скоро до неё дошёл смысл письма. А смысл был ошеломляющ, особенно с учётом того, что Марго всегда говорили, что муж Доротеи Николаевны был честным и благороднейшим человеком. Такая память свято хранилась о нём в семье.

Писала бабушка, по всей видимости, подруге или не очень близкой родственнице, это чувствовалось по тону письма. Ну, в начале приветствия, расспросы, как дела у немецких родственников… а, вот оно: «У нас вчера разразилась премерзейшая драма: Сергей в пух и прах проигрался в карты. Играли на пулю — ну знаешь, то, что в народе называют русской рулеткой. И он, явно перебрав лишнего и закатив мне сцену, что я, якобы, погубила его жизнь, пустил себе пулю в лоб! Обо мне и, тем пуще, о Марихен он, конечно же, не подумал — когда же он думал о чём-нибудь, кроме карт и дорогого вина?! Эта мерзкая история ещё раз подтверждает: русские — самые безобразные существа во всём свете! Помяни моё слово, через пару лет будет ещё бóльшая война, чем была тринадцать лет назад — уж я-то знаю из надёжных источников — и вот тогда… тогда, есть шанс, Германия наконец-то подчинит себе этих варваров, и, если это, конечно, возможно, их цивилизует...».

Дальше Марго читать не стала. Она в упор посмотрела в чёрные-пречёрные прапрабабушкины глаза на портрете и строго сказала:

— Так вот какие скелеты Вы скрываете от нас в своём шкафу, Доротея Николаевна! Вы, бабушка, не любили русских. «Знаю из надёжных источников» — это что? Может, Вы ещё и немецкая шпионка?

«Револьвер придётся спрятать — придёт следствие, изымут как вещественное доказательство. А это семейная реликвия, всё-таки. Папин подарок — как же он жалел, что я девочка! Но кажется, я его не посрамила: мужества мне не занимать». Это другой отрывок из письма.

Как будто в подтверждение Маргаритиных догадок попалась ей под руку следующая вещь из тайного ящика — какая-то таблица. Марго долго вглядывалась в неё прежде, чем осознала, что это. Слева столбик латинского алфавита, справа — цифры и значки.

«Шифровка, — подумал Мюллер», — процитировала самой себе девочка. Точнее, ключ к шифру. Ещё несколько специальных решёток для шифрования, две совсем простеньких, остальные посложнее, Марго такие сама в детстве резала из картона… Дожили! Она, Маргарита Буракова, с молоком матери впитавшая мысль о своём благородном происхождении, оказывается, праправнучка пьяницы и картёжника и настоящей немецкой шпионки! Это гораздо интереснее, чем голубая кровь! Доротею Николаевну она сразу заочно зауважала за такие скелеты в шкафу. И почему-то в глазах девочки сверкнула азартная идея ничего не рассказывать маме. А зачем?

— А письмо-то не отправила… — вдруг мелькнула у неё мысль. — Но, может быть, это копия. Но скорее, в тридцать седьмом просто не рискнула. Отправила что-нибудь более нейтральное, а черновик убрала в тайник от посторонних глаз.

Порадовавшись находкам и надёжно спрятав их обратно в потайной ящик (пусть это будет их с прапрабабушкой шпионская тайна!), Марго переключила мысли. Надо почитать список участников экспедиции. Просто так, из интереса. Да и на предмет мальчиков с красивыми фамилиями — надо же подбирать фамилию заранее! А то влюбишься в какого-нибудь Грязюка, например (был у неё такой одноклассник) — и пиши пропало! Можно, конечно, не менять, но Буракова — тоже, как говорится, не айс.

Номера один, два и три — девочки. Далее — брови Марго поползли вверх — в списке бесстрастно значился Волчин, Яков Михайлович, 19.07.1997 г. р.

— Боженька, это Ты, что ли, подсказываешь? — спросила девочка в потолок. Ей стало весело, потому что предстоящая поездка, кажется, обещала сюрпризы, сопоставимые с прапрабабушкиным шпионским прошлым. Она ещё в поезде найдёт мальчика, похожего на героя её сна и всю поездку будет общаться исключительно с ним, и к концу её они уже станут не разлей вода. А потом вернутся в Москву — и обязательно пойдут в «Шоколадницу», и в самый решительный момент Марго вдруг возьмёт и скажет, что тоже любит его, и всё у них будет хорошо. Потому что страшные сны — это только намёки, и если всё сделать правильно, вопреки, то ничего не случится. Потому что Волчина — это, всё же, лучше, чем Буракова.

Послесловие

«Так и закончится история святой Дорофеи и столь нечаянно случившегося на её пути человека. И этот человек твёрдо уверен, что у святой Дорофеи всё непременно будет лучше некуда. А он когда-нибудь не забудет принести ей цветов и фруктов. Чтобы она тоже поверила в сад, который стоит в цвету даже среди зимы, и где когда-нибудь встретятся все, кто ушли с этой земли. Если где-то убыло, значит, где-то прибыло. Закон сохранения массы обмануть не может».

Услышав поворот ключа в замке, Дарья Андреевна как будто очнулась. Поняла, что так и стоит возле шкафа с запиской в руках. Быстро спрятала её в карман — теперь уже домашнего халата — и пошла встречать родных.

Саша и Марго пришли вместе. Дарья Андреевна стала тут же накрывать обед. Муж и дочь, казалось, были вечно голодными, поэтому первым делом их надо было накормить. Стоя с половником над тарелкой Александра Даниловича (да, вот так, как Меншиков), женщина думала о том, что у него, конечно, не зелёные глаза, а серые с лёгкой приятной голубизной, и в Бога он не верит, и мысли у него вполне логичные, и в его присутствии она не теряется, как маленькая девочка, а наоборот, чувствует себя бодрее прежнего, и он уж точно никогда бы не сравнил жену со святой Дорофеей (хотя бы потому, что стопудово не знает, кто это такая) — но она его очень любит. Потому что любят не за цвет глаз и не за святую Дорофею, а просто она не мыслит себе жизни без этого человека. Без этих двух людей — дочь тоже, конечно. И ещё — но это уже про себя, втихаря ночью в подушку — какое же счастье, что Софья Афанасьевна тоже ни в какого Бога не верит, да и живее всех живых и точно никогда не будет требовать от единственного сына всяких кошмарных глупостей. А на Андрея она не в обиде, нет. Закон сохранения массы обмануть не может, и когда-нибудь они обязательно ещё встретятся, в это ей, пожалуй, хочется верить. А пока — как хорошо, что как раз тогда, когда было невыносимо тяжело, ей на пути подвернулся Саша Бураков из параллельного класса, и она выскочила за него замуж тем же летом, с места в карьер. Может, из мести Андрею, а может, потому что если любовь, то зачем долго ждать, что высидишь? Только хуже будет, она уже знает и второй раз не обожжётся. И вот уже пятнадцать лет у неё нормальная семья, как положено — муж, дочка. Все здоровы, прекрасны и счастливы. Саша кушает наваристый борщ и отдувается, потому что горячо. А ещё он прячет в старом шкафу заначку, Дарья Андреевна это знает, только не знает наверняка, в каком именно из его потайных ящичков, а потому благоразумно делает вид, что не в курсе. А Марго — тот ещё, кстати, фрукт — сидит напротив с таким видом, как будто что-то скрывает, и смотрит на мать лукавым весёлым прищуром хвойно-зелёных глаз.