Синдром Раскольникова

Жили вы в общаге, будучи студентом?

Тогда вы знаете, что такое студенческий голод. Конечно, это не настоящее чувство, которое сводит с ума, а так — репетиция. Мама с папой не дадут погибнуть дорогому чаду, обязательно передадут посылочку из Горячих Ключей, Северного Лога или Макеевки. Какой-нибудь пахнущий бензином дядя-Витя-проездом вызовет вас на проходную, и вы вместе будете тащить на четвертый этаж мешок с картошкой и сумку с банками соленых огурцов и шматом сала, завернутым в газету. А когда посланник исчезнет, в руке останется бумажка-другая, с гербом, и не важно, что цена ей в городе — копейка. И все это в самый нужный момент, когда вы свою повышенную стипендию спустили на пьянки-гулянки или на вожделенную вещь, в необходимости которой родители усомнились бы, а попутно — и в вашем здравомыслии.

Однако, даже имея спасителей-родителей, мы с Элкой регулярно оказывались на мели. Бывало, сидели на хлебе с постным маслом. Шикарное блюдо: берешь булку серого, отрезаешь ломоть, поливаешь подсолнечным маслом, солишь — вот и завтрак готов, а также обед и ужин. На следующее утро при виде все того же бутерброда желудок сжимается в болезненном спазме. Изрыгая проклятия, вы сгибаетесь пополам. При этом есть хочется все больше, и как назло у соседей тоже нечем поживиться, поэтому давишься, но запихиваешь в себя этого убийцу здорового питания, а Элка подслащивает:

— Вот, сдадим экзамен по бухучету, засядем и придумаем какую-нибудь аферу вроде «Хопер-инцеста».

— Инвеста, — поправляю я.

— Инцест-инвест — по барабану, — дразнится Элка. — Торопиться надо, пока еще не всех отымели, а то нам ни фига не достанется. Видела вчера, Димка Квашенников с четвертого курса на новой машине приезжал? Откуда бабки?

Чем занимался Димка Квашня — дело темное. Особенно много про это стали болтать, когда в середине девяностых он пропал без вести, и Ляля Соловец, его гражданская жена, осталась одна с двумя детьми в квартире, оформленной на чужое имя. Только это не мешало нам считать его достойным примером внезапного обогащения. Пропитанные атмосферой того времени, мы были уверены, что прямо из института прыгнем в мир больших финансовых потоков, гениальных афер и золотоносных операций. Мы видели, как в одночасье деньги стали никому ненужным хламом, и верили в обратимость операции. Почему бы пустоте вдруг не излиться золотыми монетами в наш карман. И тогда — пабы, бары, рестораны, лимузины шинами так и шуршат, так и шуршат…

А пока мы экономили. В двенадцатилистовой тетради был расписан каждый рубль. Еда общая, а все остальное — личное дело каждого. Но на практике выходило так, что чужой головняк относительно утерянных варежек становился и твоей заботой. Когда мороз за окном шкалит за тридцатник, не хочешь, а приходится делиться рукавицами.

Не в этот раз. Супинаторы на Элкиных сапогах не поддавались восстановлению, а мои запасные со сломанной молнией были ей малы. Мне бы не помешала теплая шапка, белая, пушистая, из шерсти ангоры, и шарфик. В прикроватной тумбочке за банкой с чаем у меня хранилось немного денег, осталось дождаться стипендии. Элке можно рассчитывать только на родителей, и они не подвели.

— Живем, Маруся! — вибрируя от радости, она повисла на мне, когда я притащилась из читального зала. — Завтра идем на рынок.

— Прислали? — я бросила пакет с тетрадями на стул и расстегнула пуховик.

— Ага. Порося закололи, — она показала пачку денег, перетянутых резинкой для волос.

Назавтра порось, обернувшийся стопкой купюр, весело похрюкивал в кошельке на дне Элкиной сумки. Моя стипендия лежала там же, только в другом отделе.

— Самохина, кто так бабки прячет? Тебя в два счета обчистят, — возмутилась Элка.

Она ловко выдернула из моего кармана деньги и сунула куда-то за подкладку.

Не было у меня ни сумки, ни бумажника, а из всего того, что девушки носят с собой, я взяла в привычку брать только ключи, губную помаду, студенческий билет и проездной. Очень удобно, если, натянув кому-то нос, в спешке рвешь когти.

Рынок находился рядом с автовокзалом. Чтобы выйти к торговым рядам, нужно было миновать посадочные платформы, где на скамейках ждали пассажиры. Если бы вам понадобилось провести четкую границу между двумя территориями, вряд ли бы это получилось. Базар срастался с вокзалом: все те же клетчатые нейлоновые сумки, которые отъезжающие ставили на заплеванный асфальт; прилавки, заваленные самопальным товаром; коробейники, лотерейщики, наперсточники, цыганки. Вас поминутно хватали за одежду, и рука невольно тянулась проверить карманы.

Элка, прижав к себе торбу, тащила меня к базарным воротам.

— Я их методу знаю, — бормотала она. — В прошлом месяце чуть не обчистили. Если в автобусе к тебе пристраивается какой-нибудь упырь и начинает ритмично дергать сумку...

— То это извращенец.

— Хрен с ним, с извращенцем. Пообтирается и отвалит. Это, значит, молнию у тебя на сумке открывают, поэтому класть кошелек надо глубже.

— Господи, еще в трусы засунь.

— Самохина, ты — клад для вора. Тебя обчистить одно удовольствие, а еще великим финансистом собираешься стать.

— Было бы что красть, — хотела сказать я, но Элка вдруг испарилась.

По дорожке шли люди. В октябрьских лужах отражались их унылые серые фигуры. Девушки в красной спортивной куртке не было.

— Элла, — позвала я, пытаясь сообразить, куда она могла смыться.

— Потеряла что-то, дорогая моя? — смуглая, как эфиопка, цыганка стояла между мной и сигаретным киоском.

Ростом — мне до плеча, над губой — темный пушок. Из-под длинной юбки выглядывают спортивные штаны с лампасами. Мужские туфли, которые она надела на шерстяные носки, великоваты. До жути некрасивая тетка, но глаза под черными дугами бровей светятся природным умом. Надо было обойти ее, но губы уже сами отвечали:

— Подругу.

— Найдется, куда денется. Парня ты скоро потеряешь.

«Какого парня? Игоря?» — подумала я.

С Игорем мы давно не того-этого, как разъехались по разным институтам. В городе любовь-морковь завяла по обоюдному молчаливому согласию.

«Блин, да это же разводка, — мелькнула мысль. — Элка, как чувствовала, не зря забрала деньги».

— Разлучница рядом с тобой. Светленькая, крашеная, — продолжала цыганка. — Есть у тебя зеркальце или часы? В отражении лучше увижу, кто такая.

В ореховых глазах мерцал острый блеск, но говорила она лениво. Складывалось впечатление, что плохой актер играет назначенную пьесу.

«Фу, как толсто, — подумала я. — Где твоя хваленая первобытная чуйка, тетя?»

Мимо прошла семейная пара. Женщина в хорошо сшитом пальто держала под руку немолодого мужчину. Они внимательно посмотрели на нас, и я приободрилась. Чего бояться, эта дура даже правильного клиента выбрать не может, да и люди рядом.

— Нет у меня ни зеркальца, ни часов, ни денег. Даже сумки нет, — я развела руками. — Если бы ты была поумнее, сразу бы поняла, что тебе ничего не обломится. Так что иди, тетя, искать другого лопуха.

Зрачки в ореховых глазах сузились, и гадалка вдруг совершенно по-русски сказала:

— Ну-ну.

Раздался резкий свист. Цыганка сорвалась с места, следом пронеслась гортавая цветастая толпа ее соплеменниц, и по ушам ударил Элкин вой.

— А-а-а-а! Боже мо-о-о-ой!

Она кричала совсем рядом за сигаретным киоском. Перепрыгивая через пустые коробки, я бросилась к ней.

Элка держала в руках раскрытый кошелек. На дне одиноко блестела монетка. Из перекошенного рта рвались рыдания.

— Боже мой! Борьку зря убили!

Сердце ухнуло пятки. Да что же это такое?

— Элла, что случилось? Кого убили? — я схватила ее за руки.

— Сучки вонючие! Как земля таких носит? Даже на трамвай не оставили! Там все деньги были, вообще — все…

На последней ноте голос оборвался, и на побелевшем лице проступили веснушки, которые она все лето усердно выводила сметаной и смородиновым соком. Элка пыталась сделать вдох и не могла. Вспомнилось, как на уроке физкультуры второгодник Колька слишком резко сорвался с места на стометровой дистанции и, вот также хватая ртом воздух, рухнул на землю.

— Элка, да очнись ты! — я трясла ее за одежду.

Безуспешно; ее словно замкнуло. Зажмурившись, я отвесила ей оплеуху. Элка стукнулась о рифленую стену ларька и удивленно посмотрела на меня. В голове у нее словно щелкнул переключатель, и она часто-часто задышала.

Дверь киоска открылась. Высунулся мужик в потертой жилетке с оттопыренными карманами. Он подозрительно оглядел пустырь, усыпанный мусором, и, уставившись на нас, произнес:

— Кого убили-то?

Элка села на перевернутый ящик и тихо заплакала:

— Борьку, порося. Только не здесь, а дома. А они все деньги украли. Что я теперь маме скажу?

— Понятно! Жертвы гаданий, гороскопов и оракулов, — цвыркнул он. — Сами мошенникам деньги отдаете, а потом плачетесь, что обобрали. Идиотки!

— Не гадала я! Они попросили ребенку на булочку. Я открыла кошелек, а они — хвать и сбежали.

Элка снова залилась слезами.

— Все, все, — замахал руками мужик. — Валите давайте. Всю торговлю мне собьете. Вон, уже толпа набежала.

Вокруг собрались люди. Интеллигентного вида бабуся в невообразимом расписанном черными розами пальто участливо спросила:

— Что, миленькая, много денег вытащили?

Элка, не обращая на нее внимания, подняла на меня виноватые глаза и сказала:

— Твои остались, за подкладкой лежат.

Толку-то. Понятное дело, шапку я не куплю. Надо еще придумать, как мы будем жить на одну стипендию целый месяц. Борькино сало скоро закончится. Опять хлеб с подсолнечным маслом? Я почувствовала глухую злость.

— Валите, значит, — сказала я табачнику. — Что же вы раньше не выглянули, когда под вашей дверью грабили?

Общественность воззрилась на него.

— Дык, только услышал, как эта дура орет, сразу вышел, — принялся оправдываться он и тут же наехал на меня: — А ты где была? Твоя же подруга.

— Идите, девочки, в милицию, — сказала женщина средних лет.

Она переложила из одной руки в другую сумку с продуктами. Под пакетом с печеньем угадывались банки с консервами и апельсины.

— В милицию только и ходить, — раздалось в толпе.

— Ага… Не только последнее заберут, еще и виноватым останешься…

— Маруся, никуда мы не пойдем! — вскочила Элка. — Надо ехать домой. Они сказали, что ровно через час в тумбочке появятся деньги, которые они взяли. Успеем вытащить — наше. Волшебная транзакция, называется.

По спине пробежали мурашки. Я вспомнила насмешливое «ну-ну», которое на прощанье бросила цыганка. Полуграмотные тетки кинули студенток финансового института. А у Элки, похоже, еще и крыша съехала.

Отделение милиции мы нашли по светящейся вывеске. В просторной комнате, такой же промозглой, как и залы ожидания, стоял письменный стол и несколько стульев. Пахло заваренной китайской лапшой. Немолодой сержант с семейным пузцом под серой формой стоял у окна и ел «Доширак» из контейнера. Два парня в форме что-то писали у стола на больших листах. Курсанты на практике.

От запаха «крабовой» приправы в животе забурчало. Я ощутила, как промерзли ноги в кроссовках. Наверное, еще и нос красный, как свекла.

— Чего вам? — спросил сержант, увидев, как мы мнемся на пороге.

Элка молчала, как партизанка.

— Вот ее ограбили, — сказала я и ткнула ее в бок.

Она подпрыгнула, но все равно не произнесла ни слова. Ладно, хотя бы удалось притащить ее сюда.

— М-м-м, а я при чем? — спросил сержант и отправил в рот лапшу, намотанную на пластиковую вилку.

— Так на вашей территории, — с Элки слетела оторопь.

Она прошла к столу и села на стул для посетителей.

— Прямо таки ограбили? — уточнил дежурный.

— Да, цыганки.

— Это не ограбление. Погадала, и взяла деньги за услугу.

— Не гадала она, — к Элкиным щекам прилила краска. — Выхватила из кошелька.

— Дяденька, мне эти деньги родители из деревни прислали. Больше нет, — добавила она.

При слове «дяденька» курсанты захихикали в кулак. Сержант скользнул по ним взглядом и аккуратно положил вилку на стол.

— Студентки, значит. Мама-папа последнее вам присылают, а вы уши развесили. Ладно, когда они вас того… — произнес он.

— Пять минут назад.

— Пошли тогда, раз пять минут назад. Еще не успели смыться, — сказал он и кивнул парням: — Собирайтесь.

Мужик из табачного киоска, заметив, как мы приближаемся, прикрыл форточку и отодвинулся в тень. Но Иваныч, так курсанты звали сержанта, стукнул в стекло и сказал:

— Открывай.

Пока он говорил с табачником, стажеры притащили цыганку, которую поймали на платформе. На вид — наша ровесница. С красивыми длинными ресницами. Вокруг головы обмотан зеленый платок с люрексом. По спине змеятся две глянцевых косы.

— Не брала я деньги. Не я это! — она дернулась, н о парни крепко держали ее за руки.

— А кто? — спросил сержант.

— Не знаю.

Элка внимательно осмотрела пленницу и сказала:

— Ее среди них не было.

— Деньги хочешь вернуть? — спросил Иваныч. — Тогда молчи, жалостливая.

Элка заткнулась. Он достал сигареты, вытащил одну и закурил. Когда фильтр стал обгорать, подошла цыганка с усиками, та самая, что пыталась погадать мне, и сказала:

— Отпусти. Девок обчистили не наши.

«Врет!» — хотела закричать я, но сержант жестом остановил меня.

— Кто? — спросил он.

— Не знаю. Я вот этой собиралась рассказать про разлучницу, — она ткнула грязным пальцем в меня. — Ей не надо, без вопросов — я ушла.

— Да мне-то все равно, кому и что ты про Будулая хотела наплести. А девочка ваша в кутузке посидит, потом еще немного посидит. Когда приведете тех, кто грабил, отпущу. Может быть, если паспорт найдется, — Иваныч щелкнул зажигалкой.

Видимо, паспорт был больной темой. Гадалка, смерив нас взглядом, отвернулась и засвистела. Вскоре вокруг нас собралась цветастая толпа.

— Вернете деньги и катитесь на все четыре стороны, — сказал Иваныч. — Быстрее рожайте, а то у меня нет времени с вами стоять.

Одна из женщин сунула руку за пазуху и, достав смятые купюры, протянула сержанту. Он покачал головой и кивнул Элке. Она взяла и пересчитала.

— Мои! Вот пятисотка рваная, у меня такая была. Но здесь не все. Стипендия — это же копейки, всего десять тысяч, а родительских нет.

— Вихлять вздумали? — произнес Иваныч.

Цыганки заволновались, что-то быстро и громко залопотали. Сержант слушал, потом повернувшись к нам, сказал:

— Клянутся, что все отдали.

— Врут! Там на сапоги было.

Элка подлетела к усатой цыганке, почувствовав, что она здесь главная, и заорала:

— Гони сейчас же. Голыми руками задушу! Мошенницы, воровки, гадалки!

На мокрый асфальт полетели скомканные купюры. Следом на нас обрушились проклятия на непонятном языке. Прихватив девчонку, которую удерживали курсанты, цыгане испарились.

— Теперь все? — усмехнулся Иваныч.

— Чуть-чуть не хватает. Черт с ним!

Я помогла Элке собрать деньги. Купюры перепачкались в грязи, и мы долго вытирали руки клетчатым носовым платком, который нашелся у меня в кармане. Иванычу в знак благодарности купили блок «Кэмэла» в том же самом киоске, возле которого все произошло, и отправились на остановку.

Открывая дверь комнаты ключом, я думала о том, как хорошо заварить крепкого чая, напиться и лечь спать. Закроешь глаза, и можно притвориться, что не было денег на грязном асфальте, которые мы униженно собирали.

Я села на кровать и открыла тумбочку. На полочке, где хранилась банка с чаем, лежала стопка денег, перетянутая резинкой для волос.

— Элла, — позвала я. — Это что?

Элка заглянула внутрь и округлила глаза.

Корки моченые! Маруся, кажется, я забыла положить их в кошелек.

Она открыла сумку и достала бумажник. В нем лежала стипендия и деньги, которые отдали цыганки.

— Так это что? Это я их ограбила, а не они меня? — растерянно произнесла она.

— Я их методу знаю, — передразнила я ее. — Деньги надо прятать подальше. Вот тебе и волшебная транзакция.

Она легла на кровать и захохотала.

— Что будем делать? — спросила она, когда приступ смеха прошел.

— По-моему, мы никогда не станем великими финансистами, — сказала я.

— Почему?

— Синдром Раскольникова называется. Великий финансист не стал бы задаваться вопросом, что делать.

— Так и знала, что ты придумаешь, что-нибудь заковыристое. Давай для начала чай с бутербродами попьем.

Она полезла открывать форточку, за которой в сетчатой авоське хранилось сало.

— Угу, а то я думала, что стащу «Доширак» из-под носа Иваныча.

Деньги мы не вернули. Они пролежали в тумбочке неделю, а потом незаметно истаяли. Вскоре эти мятые купюры совсем ничего не значили, но до сих пор у меня такое чувство, что где-то есть люди, которым я должна.